Вы лучше скажите, где были вы?
- Я не мог приехать, меня задержали.
- Задержали! - проворчал Том. - А меня не задержали? Меня так задержало напрасное ожидание вас, что я пропустил все поезда, кроме почтового. Ужасно приятно ехать почтовым в такую погоду, а потом шлепать до дому по лужам. Так и пришлось ночевать в городе.
- Где?
- Как где? В моей собственной постели, у Баундерби.
- А сестру вашу видели?
- Что с вами? - сказал Том, вытаращив глаза. - Как мог я видеть сестру, когда она была в пятнадцати милях от меня?
Мысленно кляня неучтивость юного джентльмена, к которому он питал столь искреннюю дружбу, мистер Хартхаус без всяких церемоний оборвал разговор и в сотый раз задал себе вопрос - что все это означает? Ясно только одно: находится ли она в городе или за городом, слишком ли он поторопился, понадеявшись на то, что, наконец, разгадал ее, испугалась ли она в последнюю минуту, или их тайна раскрыта, произошла ли какая-то глупейшая ошибка или непредвиденная помеха - он обязан дождаться грядущих событий, что бы они ему ни сулили. Следовательно, гостиница, где, как всем было известно, он проживал, когда ему волей-неволей случалось пребывать в этом царстве тьмы, и будет тем колом, к которому он привязан. А в остальном - что будет, то будет. - И посему, - рассудил мистер Джеймс Хартхаус, - предстоит ли мне вызов на дуэль, или любовное свидание, или упреки кающейся грешницы, или драка тут же на месте, без соблюдения каких-либо правил, с моим другом Баундерби, - что, кстати сказать, весьма вероятно при сложившихся обстоятельствах, - я пока что все же пообедаю. У Баундерби несомненное превосходство в весе; и если между нами должно произойти нечто истинно английское, то не мешает быть в форме.
Итак, он позвонил и, небрежно развалившись на диване, заказал "обед к шести часам и чтобы непременно бифштекс", а оставшиеся до обеда часы попытался скоротать как можно лучше. Однако они не показались ему особенно короткими, ибо его мучила неизвестность, и по мере того как время шло и положение нисколько не разъяснялось, муки его возрастали как сложные проценты. Все же он сохранял хладнокровие в той степени, в какой это доступно человеческим силам, придумывая для развлечения всякие способы подготовиться к возможному единоборству. "Не плохо было бы, - думал он, позевывая, - дать лакею пять шиллингов и повалять его". И немного погодя: "А что, если нанять за почасовую плату парня, весом этак в центнер?" Но существенной пользы эти шутки не принесли - настроение его не улучшилось, а время тянулось нестерпимо медленно.
Еще до обеда невозможно было удержаться, чтобы не ходить взад-вперед по комнате, следуя за узором ковра, то и дело выглядывая в окно, прислушиваясь у дверей, не идет ли кто, и обливаясь потом каждый раз, как в коридоре раздавались чьи-нибудь шаги. Но после обеда, когда наступили сумерки, когда сумерки затем сгустились до мрака, а он по-прежнему не имел ни единой весточки, началось то, что он назвал про себя "медленной пыткой по системе Святой инквизиции" *. Однако, верный своему убеждению (единственному), что истинный аристократизм проявляется в равнодушии, он в эту критическую минуту потребовал свечей и газету.
После того как он с полчаса тщетно пытался сосредоточить свое внимание на газете, явился слуга и произнес с несколько таинственным и виноватым видом:
- Прошу прошения, сэр. Вас требуют, сэр.
Смутное воспоминание о том, что именно так полиция обращается к хорошо одетым жуликам, побудило мистера Хартхауса гневно вопросить слугу, что, черт его возьми, значит "требуют?".
- Прошу прошения, сэр. Молодая леди здесь, хочет вас видеть.
- Здесь? Где?
- За дверью, сэр.
Обозвав слугу дубиной и послав его по уже упомянутому адресу, мистер Хартхаус кинулся в коридор. Там стояла совершенно незнакомая ему молодая девушка, очень скромно одетая, очень тихая, очень миловидная. Когда он ввел ее в комнату, где горело несколько свечей, и подал ей стул, он обнаружил, что она даже лучше, нежели ему показалось на первый взгляд. Ее совсем еще юное лицо было по-детски наивно и необычайно привлекательно. Она не робела перед ним и нисколько не смущалась. Видимо, мысли ее были полностью поглощены целью ее прихода, и о себе она вовсе не думала.
- Я говорю с мистером Хартхаусом? - спросила она, когда слуга вышел.
- Да, с мистером Хартхаусом. - И про себя добавил: "И при этом у тебя такие доверчивые глаза, каких я в жизни не видел, и такой строгий (хоть и тихий) голос, какого я в жизни не слыхал".
- Мне неизвестно, сэр, - сказала Сесси, - к чему вас, в других делах, обязывает честь джентльмена, - услышав такое начало, он покраснел как рак, - но я надеюсь, что вы сохраните в тайне и мой приход и то, что я вам сообщу. Если вы мне обещаете, что в этом я могу положиться на вас, я вам поверю на слово.
- Безусловно можете.
- Я молода, как видите; и я пришла одна. Никто не научил меня прийти, никто не посылал к вам - меня привела только надежда.
"Зато надежда твоя очень сильна", - подумал он, увидев выражение ее глаз, когда она на миг подняла их. И еще он подумал: "Очень странный разговор. Хотел бы я знать, чем он окончится".
- Я полагаю, - сказала Сесси, - что вы догадываетесь, с кем я только что рассталась.
- Вот уже сутки (а мне они показались вечностью), как я нахожусь в чрезвычайной тревоге из-за одной леди, - отвечал он. - Ваши слова подают мне надежду, что вы пришли от этой леди. Я не обманываюсь?
- Я оставила ее меньше часу тому назад.
- Где?
- В доме ее отца.
Физиономия мистера Хартхауса, невзирая на все его хладнокровие, вытянулась. "В таком случае, - подумал он, - я уж совсем не знаю, чем это кончится".
- Она приехала туда вчера вечером, вне себя от волнения. Она всю ночь пролежала в беспамятстве. Я живу в доме ее отца и целый день провела с ней. Могу вас уверить, сэр, что вы больше никогда ее не увидите.
Мистер Хартхаус только рот разинул; и тут же сделал открытие, что если бывают случаи, когда человек не находит слов, то такой случай, несомненно, произошел сейчас с ним. Полудетское простодушие его гостьи, спокойная смелость и прямота, с какой она говорила, не прибегая ни к каким ухищрениям, нимало не думая о себе, а только настойчиво, неуклонно добиваясь своей цели, - все это, да вдобавок доверие, с каким она приняла его так легко данное обещание молчать - от одного этого можно было сгореть со стыда, - было ему до такой степени внове, и он так ясно понимал, сколь бессильно здесь его обычное оружие, что решительно не знал, как отвечать ей.
Наконец он сказал:
- Такое неожиданное заявление, и выраженное столь решительно, да еще слышать его из ваших уст... признаюсь, вы меня ошеломили. Позвольте, однако, задать вам один вопрос: вы облекли свой приговор в эти беспощадные слова по поручению той леди, о которой мы говорим?
- Она ничего мне не поручала.
- Утопающий за соломинку хватается. Я отнюдь не сомневаюсь ни в верности ваших суждений, ни в вашей искренности, но я не могу отказаться от надежды, что еще не все погибло и что я не буду обречен на вечное изгнание.
- У вас нет ни малейшей надежды. Я пришла к вам, сэр, для того, чтобы, во-первых, заверить вас, что у вас столько же надежды увидеться с ней, как если бы она умерла вчера, когда воротилась домой...
- Заверить меня? А если я не могу этому верить? А если я от природы упрям и не хочу...
- Все равно, это так. Надежды нет.
Джеймс Хартхаус покосился на нее, скептически улыбаясь, но улыбка пропала даром, потому что Сесси на него не глядела.
Он ничего не сказал и, кусая губы, задумался.
- Ну что ж! -заговорил он немного погодя. - Если, к несчастью, окажется, что все мои усилия тщетны и я в самом деле изгнан от лица этой леди, то я, разумеется, не стану преследовать ее. Но вы сказали, что пришли без полномочий от нее?
- У меня одни только полномочия - моя любовь к ней и ее любовь ко мне. У меня одна только доверенность - с того часа, когда она вернулась домой, я не отходила от нее, и она открылась мне. У меня одно только право - я немного знаю, какова она и каков ее брак. Ах, мистер Хартхаус, ведь и вам она доверилась!
Такой страстный упрек прозвучал в ее голосе, что он почувствовал укол в том месте, где надлежало бы быть сердцу, а было только гнездо яиц-болтунов, тогда как там могли бы жить птицы небесные, если бы он не разогнал их свистом.
- Я не отличаюсь высокой нравственностью, - сказал он, - и никогда не выдаю себя за образец добродетели. Я человек вполне безнравственный. Однако если я причинил малейшее огорчение той леди, которая составляет предмет нашего разговора, или, по несчастью, в какой-то мере нанес ущерб ее доброму имени, или до такой степени забылся, что дерзнул выразить ей свои чувства, отчасти несовместимые с... ну, скажем, - святостью домашнего очага, если я воспользовался тем, что отец ее - машина, брат - щенок, а супруг - медведь, то прошу вас верить мне - я сделал это не по злому умыслу, а просто скользил со ступеньки на ступеньку так дьявольски плавно и незаметно, что и понятия не имел, как длинен перечень моих прегрешений. А между тем, заключил мистер Джеймс Хартхаус, - когда я начинаю листать его, я вижу, что он занимает целые томы.
Хотя он проговорил все это своим обычным небрежным тоном, но на сей раз он, видимо, пытался навести некоторый глянец на довольно некрасивый предмет. Помолчав немного, он продолжал уже увереннее, однако все еще с оттенком обиды и раздражения, который никаким глянцем не прикроешь.
- После всего сказанного вами и сказанного так, что у меня нет ни малейших сомнений в истинности ваших слов, - вряд ли я согласился бы столь безоговорочно признать достоверность другого источника - я считаю своим долгом, поскольку вы все знаете из первых рук, сообщить вам, что, пожалуй (как это ни неожиданно), мне не суждено больше встречаться с леди, о которой мы говорим. То, что дело приняло такой оборот, полностью моя вина... и... и могу лишь присовокупить, - заключил он, не зная, как половчее закончить свою тираду, - что не льщу себя надеждой когда-либо стать образцом добродетели, и вообще не верю, что таковые существуют.
Лицо Сесси ясно говорило о том, что выполнена еще не вся ее миссия.
- Вы сказали, - продолжал он, когда она подняла на него глаза, - в чем состоит первая цель вашего прихода. Следовательно, имеется вторая?
- Да.
- Пожалуйста, я вас слушаю.
- Мистер Хартхаус, - начала Сесси, и в голосе ее была такая смесь упорства и обезоруживающей мягкости, а в глазах столь простодушная вера в его готовность выполнить ее требование, что он чувствовал себя бессильным перед ней, - единственное, чем вы можете загладить свою вину, - это уехать отсюда немедля и навсегда. Только так вы можете возместить причиненный вами вред, поправить содеянное вами зло. Я не говорю, что вашим отъездом все или хотя бы многое будет искуплено; но это лучше, чем ничего, и вы должны это сделать. А потому, не имея никаких полномочий, кроме тех, о которых я вам говорила, и даже без ведома кого бы то ни было, кроме вас и меня, я прошу вас уехать отсюда сегодня же и никогда больше не возвращаться.
Если бы она пустила в ход против него какое-либо оружие, помимо глубокой веры в истину и правоту своих слов; если бы она пыталась скрыть хоть тень сомнения или нерешительности, или прибегла к невинным предлогам и уверткам; если бы она хоть в малейшей степени дала ему понять, что замечает нелепость его роли, его негодующее изумление, или ждет от него отповеди, он еще мог бы побороться с ней. Но он чувствовал, что поколебать ее так же немыслимо, как замутить ясное небо, устремив на него удивленный взор.
- Но знаете ли вы, чего вы требуете? - спросил он, окончательно потерявшись. - Вам, может быть, неизвестно, что я нахожусь здесь в качестве общественного лица и занят делом, правда глупейшим, - но тем не менее я взялся за него, и приносил присягу в верности ему, и предполагается, что я предан ему душой и телом? Вам это, может быть, неизвестно, но уверяю вас, что это факт.
Факт или не факт - Сесси не дрогнула.
- Уже не говоря о том, - смущенно продолжал мистер Хартхаус, расхаживая по комнате, - что это до ужаса смешно. Бросить все по совершенно непонятным причинам, после того как я обязался помогать этим людям, значит стать посмешищем в их глазах.
- Я убеждена, сэр, - повторила Сесси, - что это единственное, чем вы можете искупить свою вину. Не будь я так твердо в этом убеждена, я не пришла бы к вам.
Он взглянул на ее лицо и опять зашагал по комнате.
- Честное слово, я просто не знаю, что вам сказать. До чего же нелепо!
Пришла его очередь просить о сохранении тайны.
- Если бы я решился на такой смехотворный поступок, - сказал он, остановившись и опираясь на каминную полку, - то лишь при одном условии: чтобы это навсегда осталось между нами.
- Я доверяю вам, сэр, - отвечала Сесси, - и вы доверьтесь мне.
Ему вдруг припомнился вечер, который он некогда провел в этой комнате со щенком. Тогда он тоже стоял, прислонясь к камину, но ему почему-то казалось, что нынче щенок - это он сам. Он искал и не находил выхода.
- Думаю, что никто еще не попадал в такое дурацкое положение, сказал он после довольно долгого молчания, во время которого он глядел в пол, и глядел в потолок, и усмехался, и хмурил брови, и отходил от камина, и снова подходил к нему. - Просто ума не приложу, как тут быть. Впрочем, что будет, то будет. А будет, видимо, вот что: придется мне, пожалуй, покинуть сии места, - словом, я обязуюсь уехать.
Сесси поднялась. Исход ее миссии не удивил ее, но она радовалась своей удаче, и лицо ее так и сияло.
- Позвольте заметить вам, - продолжал мистер Джеймс Хартхаус, - что едва ли другой посол, или, скажем, посланница так легко добилась бы у меня успеха. Я не только очутился в смешном и нелепом положении - я вынужден признать себя побежденным по всей линии. Могу я просить вас назвать себя, чтобы я имел удовольствие запомнить имя моего врага?
- Мое имя? - спросила посланница.
- Это единственное имя, которое сейчас может занимать мои мысли.
- Сесси Джуп.
- Не посетуйте на мое любопытство и разрешите на прощание задать вам еще один вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11