Скорбь народа была так велика, что он не обмолвился словом о своей безвозвратной утрате, безутешном горе.
В сумерках он покинул разоренный, опустошенный лагерь и поднялся по склону горы на место битвы. Он остановился молча под сенью дерева. Тяжелые вздохи отчаяния вырвались из его груди, когда нахлынули воспоминания. Здесь он провел счастливые дни медового месяца. И образ черноокой девушки, такой нежной и застенчивой, доверчиво переступившей порог его вигвама и одарившей его счастьем, возник перед ним как живой. Он с трудом сдерживал рыдания. Овладев собой, вождь приветствовал дерево и медведя четким торжественным жестом, поблагодарив за победу.
Да, такая была победа! Он бросился ничком на ковер из опавшей хвои, посреди даров благодарности, принесенных воинами, и, уткнувшись лицом в корявый корень сосны, зарыдал. Теперь он уже не был воином, он был просто человеком.
Кругом царила смерть, и никто не увидел его горя. Лишь огромные ветви сосны ласково склонились над ним, и тень медведя появилась рядом — гризли сидел совсем неподвижно и пытался что-то сказать, но не мог — видно, от горя.
Под утро роса стекала каплями с игл сосни, и казалось, что падали тихие слезы на человека и на умолкшее поле битвы. Сюда пришла Победа. Но она затерялась на этом горном перевале и была предана Забвению.
Бледнолицые нахлынули на землю индейцев в таком бесчисленном множестве, что небольшие отряды кочевников не в силах были выдержать их натиск. Индейцев уничтожали безжалостно. Там, где бледнолицые не могли покорить справедливой войной и силой закона, они нарушали договоры, разоряли страну, подвергали людей изгнанию, спаивали индейцев, приучая их к виски. В короткое время были целиком уничтожены огромные стада бизонов, безжалостно подорван родовой строй индейцев, искоренены их обычаи, верования, их язык и искусство.
Волна переселенцев, приехавших почти со всех концов света в поисках земли, наводнила страну, как саранча, и заполонила ее. Высокомерные и жадные, они уничтожали всех, кого не могли подчинить себе, и все, что не могли использовать. Дым от лесных и степных пожаров заслонил полуденное солнце. Огромные территории страны мало чем отличались от бойни, потому что бескрайние прерии теперь были почти непроходимыми из-за ужасного зловония, распространяемого миллионами убитых бизонов. Тысячи осиротелых телят, чьи шкурки не годились охотникам-спекулянтам, умирали от голода.
Те немногие индейцы, которые выжили, стали бездомными в своей собственной стране и были загнаны в резервации. Здесь они находились под властью правительственных чиновников — агентов, которые мало что знали об индейцах и не всегда отличались честностью. Началась горькая и безнадежная борьба, в которой некоторые индейцы опозорили себя, став перебежчиками; одни с овечьей покорностью, другие с низким раболепством, в зависимости от темперамента, помогали врагу в кознях против своего народа. Всякого рода подонки, порой мало чем отличавшиеся от наемных убийц, занимались охотой на индейцев и проявляли ничем не оправданную жестокость, какая бывает у отъявленных негодяев, которым терять уже нечего. Они же вербовались на службу разведчиками и проводниками при военных отрядах колонизаторов. Изредка встречались в этой роли и порядочные люди, полюбившие суровую жизнь на индейской границе. Однако слишком много было злостных убийц, удовлетворявших свои преступные страсти, не рискуя быть вздернутыми на виселицу.
Враги убивали друг друга без разбора, с несказанной жестокостью: одни боролись за то, чтобы захватить, другие — чтобы не отдать залитую кровью землю. И люди и животные, обитавшие в прерии, измучились, потеряли доверие друг к другу и не подпускали к себе близко. И, кто знает, быть может, чувство полной безнадежности нередко толкало людей на измену.
В пограничных городках, размножавшихся как грибы, тюрьма и ночной кабак были нередко главными зданиями; здесь, среди колонизаторов, выросло целое поколение разбойников и головорезов, которые терроризировали население, убивали и грабили, бунтовали против установленных законов и порядков .
А индейцы, обездоленные и обессиленные, молчаливо наблюдали, как бледнолицые ссорились и дрались между собой из-за обладания землей, которая не принадлежала никому из них.
Цивилизация пришла на Запад, но Запад теперь одичал. «Дикий Запад», воспеваемый в песнях и прославленный на страницах романов и повестей, был в зените своей славы.
Вековечная сосна была свидетельницей всех перемен, но, казалось, оставалась безучастной. Она стояла неподвижно на перевале гор, суровая и безмолвная.
Много лет спустя после исторической битвы, теперь уже давно забытой, старый человек поднялся по тропе, которая вилась по цветущему лугу горного перевала. Человек шел очень медленно, неуверенным шагом, как ходят люди, чьи силы иссякли и жизненный путь подходит к концу. Когда он подошел к одиноко стоявшей сосне, перед которой расстилалась там, далеко внизу, бескрайняя равнина, он сел на один из выступавших корявых ее корней, и, погрузившись в раздумье, долго смотрел вдаль.
Он увидел там жилища людей, разбросанные повсюду, но только не индейские вигвамы, а деревянные дома бледнолицых, — они стояли на земле, разделенной на правильные квадраты, подобно шахматной доске. Стада бизонов, которые передвигались в былые дни по пастбищу, словно движущийся ковер, уже не оживляли больше прерию. От них остались лишь кости, сваленные в огромные кучи, целые горы костей; местами кости были выложены в высокие, широкие штабеля вдоль железной дороги, чтобы удобнее было погрузить их и отправить на удобрение. Старик хорошо это знал, потому что сам все видел.
И он сидел молча в печальном раздумье, и взгляд его был устремлен на бескрайние просторы равнины.
Охотничьи тропы былых лет теперь превратились в дороги. Сначала пришли звероловы с капканами, они излазили все и проникли в самую глушь, проложили тропы к местам, ранее считавшимся недоступными. Потом появились землепроходцы-разведчики. Надо сказать, что эти «разведчики» редко шли впереди, обычно они следовали по стопам звероловов, но это не мешало им присваивать себе честь первооткрывателей неизвестных мест, которые часто даже назывались их именами. Вслед за ними один за другим приходили топографы, геологи, миссионеры, земельные агенты, торговцы виски, ковбои. И вряд ли кто из них догадывался, за исключением разве звероловов, что тропа, по которой они странствовали, целиком обязана своим существованием старой одинокой сосне, манившей усталых путников под свою тень.
Превращение звериной тропы в тропу, по которой передвигались вьючные животные, а потом в проезжую дорогу произошло быстрее, чем за двадцать лет. Все эти люди, искатели приключений и наживы, проходя мимо старой сосны, уносили с собой — сколько хватало сил — оружие, одежду и украшения индейцев, по непонятным для них причинам громоздившиеся кучами у подножия сосны.
Миссионеры запретили индейцам поклоняться деревьям и Солнцу, верить, что у животных есть душа; они проповедовали христианскую мораль, однако не упускали случая использовать свое влияние на индейцев, чтобы поддержать грабительскую политику пришельцев.
Череп медведя, вопреки всему, продолжал висеть на ветке сосны. Была ли это случайность? Вряд ли кто знал теперь, в чем его таинственная сила. Он никому не был нужен, тем более что живого медведя в те времена еще можно было подстрелить. А форель в горном ручье уже давно исчезла — лес на его берегу погиб от пожара, и ручей почти пересох. Орлы были либо убиты, либо давным-давно улетели — их гнездо растерзано по частям снежными буранами, бушевавшими здесь много зим.
После первого проникновения смельчаков, искателей приключений, в прерии Америки двинулись массами рядовые представители так называемого «прогресса». Они ничего не щадили. Когорта «цивилизации» того периода — пестрая толпа, мучимая неутолимым земельным голодом, дерзкая и жадная, — наводнила страну и захватила ее в свои руки. Для них не было ничего святого, они ничего не замечали, кроме земли и золота; большинство из них ненавидели первобытную природу и ее исконных обитателей и считали своим долгом как можно скорее уничтожить индейцев, чтобы распахать прерию и приготовить место для великого бога — пшеницы, — того бога, который впоследствии, подобно легендарной истории с Мидасом , задушил их и заставил голодать.
Даже старый мудрый человек, который сидел под сосной, безмолвной свидетельницей всех этих быстрых и бурных перемен, не мог предвидеть, что придет день, и наступит голод в стране, где закрома ломились от избытка пшеницы, а люди продолжали упрямо сеять пшеницу и только пшеницу, потому что так было положено. Они хвастались небывалыми урожаями, когда зерно уже негде было хранить и оно не использовалось. Старый человек не понимал, как жадность и бесхозяйственность могли превратить некогда плодородную, цветущую прерию в пыльную пустыню, где даже кактус и гремучая змея погибали.
Старый человек пристально вглядывался в даль — там простиралась его родная земля, теперь для него запретная, ему отказавшая в гостеприимстве: он был индейцем.
Одетый в заплатанные мешковатые брюки и куртку, которая была слишком мала для него, в каких-то не поддающихся описанию стоптанных ботинках и в шляпе с обвисшими широкими полями — через порванную тулью ее торчал пучок седых волос, — этот человек, бывший вождь, стал бездомным оборванцем. Он просил хлеба у тех, кто отнял у него все, и ходил в их обносках. У него не было ни белья, ни носков. На шее у старика висел грошовый образок с изображением какого-то святого.
Под тяжестью горя старый индеец согнулся, и вид у него был жалкий. Только в выражении лица, озаренного умными глазами, сохранилось чувство достоинства. Если бы не его вдумчивый, проницательный взгляд, наверное, волновавший и покорявший людей в минувшие годы, можно было подумать, что черты смуглого лица окаменели в состоянии невозмутимого покоя, с которым могла соперничать лишь суровая неподвижность вечных гор. Машинально прикоснувшись к образку, висевшему у него на шее, он вдруг пришел в себя и взглянул на него. Резким движением он разорвал шнурок и отшвырнул образок. Образок, ударившись о скалу, издал дребезжащий звук, до смешного ничтожный среди величия окружающей природы.
Индеец поднялся на ноги, пошатнулся, в глазах его вспыхнул гнев, и испещренное морщинами лицо стало удивительно суровым. С жестом отвращения он сбросил уродливую обувь, сорвал с себя нищенскую куртку и отшвырнул шляпу. И вот он стоял, обнаженный до пояса, приняв величественную осанку дикаря: следы былой мужественной красоты ожили в нем. Он погладил ствол сосны в том самом месте, где была старая рана и еще другой шрам — они почти заросли корой.
Неуверенной походкой индеец сделал несколько шагов и нащупал череп медведя. Кожаный ремешок, которым он когда-то скрепил челюсти, давно сгнил, и нижняя челюсть упала на землю. Опершись устало на череп, он поднял вверх свою убеленную сединой голову, поседевшую за долгие девяносто лет, и, глядя в густую зелень переплетающихся веток — словно высокий свод храма изогнулся над его головой, — начал говорить:
— О Сосна, моя заступница,
ты и я прожили долгую жизнь,
каждый, как ему предопределено.
Слишком долго мы прожили.
Слишком долго.
Прошлое ушло и лежит у наших ног,
как старая ненужная одежда.
Пусть оно и лежит там.
Если мы попробуем его поднять,
оно распадется на куски,
и мы потеряем его навеки.
Из тех, кто знал это великое прошлое,
остались только мы с тобой.
Только ты и я храним его в своей памяти.
Уже недолго осталось нам нести это бремя воспоминаний,
такая большая тяжесть легла только на нас двоих.
Наш народ погиб, а бледнолицые захватили все.
Теперь наша работа пришла к концу. Моя и твоя.
Не успеет зима запорошить твои ветви снегом
и злые птицы-метели с воем пронестись
на Белых крыльях по лесу,
я встречу ту, кто была матерью моих сыновей.
Я увижу моего Брата Медведя —
его дух сражался рядом со мной
здесь, на этом месте.
Скоро и ты придешь вслед за нами.
Индейцев уже нет, и тебя скоро не будет.
Мудрые люди далекого прошлого,
которые знали тебя еще молодой, сказали это.
Все должно произойти, как они говорили, —
предсказание должно сбыться.
И когда ты придешь к нам — в Великое Неизвестное, —
мы еще раз посидим в тени твоих ветвей
и, отдыхая, поговорим о прошлом.
И огромный Медведь — мой Брат — будет с нами,
и он все услышит.
Все это долгое время мы были друзьями — ты, и я, и он.
Великий дух добрый, и он не разлучит нас.
Ни один человек, как бы умен он ни был,
не смеет сказать, что только он один будет жить
в царстве будущего.
А до той поры храни свою силу,
о мой друг долгих, долгих лет.
О Сосна, о великий Медведь — мои заступники,
услышьте меня…
И индеец замолк. Он пошарил в своем кармане и вынул оттуда щепотку табаку и очень осторожно вложил в череп медведя. Это было жертвоприношение. Потом старый вождь сел и прислонился к сосне — она поддерживала его, но не могла вдохнуть в него жизнь. Он сидел совсем тихо, не сводя глаз с Великой Равнины, и прислушивался к голосу дерева, который раздавался с высоты, когда ветер играл среди ветвей. Это был тихий протяжный напев чарующей красоты.
И вот, когда старый индеец сидел так тихо и спокойно, прерия словно заволоклась дымкой, пока совсем не исчезла с глаз. И голос сосны умолк…
Жизнь покинула старого-старого индейца…
Двести лет назад на этом самом месте она ушла от медведя-гризли.
И сосна знала, что самый последний из ее друзей умер и что теперь настал ее черед. Так было суждено. Все, кто любил ее, должны были умереть, пока она жива.
В ту ночь нагрянула с гор гроза. Одинокая сосна, терзаемая бурей, стонала и раскачивалась из стороны в сторону. На ослепительном, освещенном вспышками молний небе отчетливо выделялся ее темный силуэт, и казалось, что она мучительно корчилась в предсмертной агонии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17