И что же? Танцы прекратились — всякий боялся наскочить на малыша или раздавить его. На минуту или две проказник сделался полным хозяином пола. В конце концов Саджо пришлось взять бобренка и унести, хотя он вырывался и визжал что было силы. А тем временем тихоня Чикени — он побывал в городе и кое-чему научился — разыскал ящик с яблоками и, не будучи в состоянии одолеть больше одного, стал перетаскивать их к себе в домик. Воришку поймали и задержали на месте преступления. Сколько при этом было визгу и криков, не передать словами.
Чтобы как-нибудь успокоить бобрят, Саджо стала совать им ломтики хлеба в надежде, что проказники отправятся спать. Но не тут-то было! Зверькам на этот раз не сиделось в каморке — они появлялись снова и снова и клянчили хлеба. Так и бегали они взад и вперед, унося свою добычу, и наконец натаскали столько, что если бы даже пировали всю ночь, все равно не съели бы и половины запасов.
Наконец, усталые от трудного путешествия, волнений и праздничной суеты и мало ли еще от чего, они удалились в свою каморку. А там, окруженные со всех сторон ломтиками хлеба, они вцепились лапками друг дружке в шерсть, уткнулись нос к носу и погрузились в глубокий сон.
Долгие дни томительной тоски и невзгод отошли и исчезли навсегда.
Целыми днями опять разносились по озеру звонкие детские голоса и веселый смех. Разлуки словно и не бывало — все . происшедшее казалось просто страшным сном. На вязком берегу опять появились отпечатки детских ног и бобровых лапок — следы, которые чуть было не оборвались, чтобы никогда снова не появляться.
Проказник Чилеви принялся за свои старые проделки и стал таким же своенравным, как и прежде, может быть, если уж говорить правду, даже немного хуже. Он исчезал, как и раньше; как и раньше, его всегда ловили на какой-нибудь проделке. А когда это случалось, он пускался в свою смешную пляску, опрокидывался на спину и громко визжал, видно довольный своей проказой, или же просто он так капризничал.
Оба бобренка росли быстро, но Чикени все-таки не смог угнаться за Чилеви. Так Чикени и остался Маленькой Крошкой и был таким же нежным и ласковым, как всегда. Но сказать, что его поведение было совсем безупречным, тоже нельзя, да и вряд ли этого можно требовать от малыша. Очень часто он отдыхал у Саджо на руках, как бывало раньше, уткнувшись носом в шею девочки, в то маленькое местечко ниже подбородка, которое он так хорошо знал. Вот так и прикорнет, бывало, закроет глазки, посопит немного, а потом начнет тихо урчать от счастья, как это часто случалось с ним во сне на маленькой подстилке у смотрителя в кухне. Но теперь он никогда больше не будет тосковать — тут он открывал один глаз, желая убедиться, что он в самом деле у Саджо на руках и что это не сон.
Все теперь было как раньше. Вернулись дни, полные хлопот и веселья. Нужно было поплавать в озере, порыться и побарахтаться в иле, потом почиститься и как следует причесаться, поиграть в прятки; а тут еще борьба и постройка потешной бобровой хатки, которая все еще никак не могла спрятать хозяев от дождя. К концу дня, наработавшись и наигравшись вволю, бобрята едва волочили свои короткие ножки по тропинке к хижине. А там их уже ждали блюдца — те самые, что и раньше, — блюдца, полные рисовой каши или молока, а иногда и с капелькой варенья. Краюшка хлебца на прощание — и бобрята отправлялись спать на свою мягкую, теплую подстилку.
Так прошло счастливое лето.
Наступила осень. С Днями Падающих Листьев пришли Дни Тишины. Теперь пора уже было вернуть Чилеви и Чикени к их настоящей бобровой жизни, иначе зима показалась бы им очень тяжелой — воды теперь не напасешься для них вдоволь, да и с прогулками будет трудно, не то что летом.
И вот однажды Гитчи Мигуон позвал детей и осторожно объяснил им, что бобрята уже скоро станут большими, а для взрослых бобров жизнь в неестественных для них условиях будет несчастливой; поэтому необходимо, сказал он, отвезти их к родному пруду и дать им возможность жить так, как живет вся их родня, как их создала природа.
Саджо и Шепиэн за последнее время сами начали задумываться над этим, но ничего друг другу не говорили.
Чем ближе подходил день разлуки, тем тише и задумчивее становилась Саджо и все дольше бродила с бобрятами на прогулках, зная, что скоро их больше не будет здесь. А бобры? Они играли и возились так же беззаботно, как всегда, ничуть не задумываясь о завтрашнем дне.
Саджо любила их так сильно, что не хотела думать о себе и своей печали, — она думала только о том, как хорошо будет бобрятам вернуться к родному пруду, в родную хатку, к родителям. «Как же я могу грустить?» — спрашивала себя девочка и говорила вслух дрожащим голосом:
— Я счастлива. Правда, правда. Я знаю это.
Да, маленькая Саджо, ты была счастлива, счастлива тем, что умела дарить радость своим друзьям.
Итак, в октябрьское утро, в Месяц Падающих Листьев, когда все холмы оделись в осенний наряд, играя золотыми, алыми и коричневыми красками, Чикени и Чилеви — Маленькая Крошка и Большая Крошка — попрощались со своей каморкой, где они провели беззаботное детство. Они расстались с шаткой бобровой хаткой и с детским вигвамом на берегу, со своими бобровыми пристанями и с тропинкой к хижине, залезли в берестяную корзинку, которая так верно и долго служила им, и отправились в последнее и самое важное в их жизни путешествие.
Они, наверно, совсем не догадывались, залезая на подстилку из зеленой травы, какая радость ждет их в конце пути.
Глава XVII. В МЕСЯЦ ПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ
Ожидалось большое событие.
Саджо выглядела очень нарядной в клетчатом платье, в своей самой пестрой шали и в расшитых бусами мокасинах. Шепиэн и Гитчи Мигуон разоделись в новые костюмы из дубленой оленьей кожи бархатисто-коричневого цвета. Знаменитую корзинку Саджо расписала листьями и пестрыми цветами, появились на ней и раскрашенные птички, и всякие зверьки, чтобы Чилеви и Чикени веселее было путешествовать в ней в последний раз. А когда еще к ручке подвесили большое белое перо, корзинка стала такой нарядной, что никто бы не догадался, сколько она испытала бед. Дно ее девочка заботливо устлала душистой травой, а к стенке прикрепила маленький кожаный мешочек, украшенный иглами дикобраза, — там хранились два маленьких, но очень дорогих ее сердцу блюдца.
Челн, верный спутник их странствований и приключений, тоже не был забыт. Следов огня на нем никто бы не заметил — он был заново покрыт ярко-желтой краской, намалеван был и птичий глаз, только не такой хищный, как раньше, а довольно веселый, если только присмотреться к нему как следует. Пушистый лисий хвост снова появился у кормы. Вид у челна был какой-то особенный, будто он знал, что пускается в необычное плавание. Выйдя навстречу ветру, он задорно вилял своим новым хвостом и, казалось, подмигивал глазом, когда скользил мимо трепещущих тростников, словно знал какой-то очень интересный секрет.
Они держали свой путь к Березовой Реке, которая текла где-то в голубых далях между Холмами Шепчущихся Листьев — туда, где родились Чикени и Чилеви.
Шесть дней плыли они. И чем дальше они продвигались, тем воздух становился тише, а вода прозрачнее. Дикие гуси летели к югу длинными вереницами, в ночной тишине отчетливо раздавались взмахи их крыльев. С каждой новой зарей диск солнца становился все больше и ярче, а листва кругом — все нарядней и пестрее. В эти дни индейского лета, в Месяц Падающих Листьев, лес был сказочно прекрасен.
У Саджо было радостно на душе. Она сама этого не ожидала. И, чтобы сохранить свою бодрость, девочка все время думала о том, что ее маленьким любимцам теперь будет еще лучше жить, что скоро их окружит такая забота, которой при всей своей любви она, Саджо, не могла им дать: бобрята возвращались домой — на родину, к своему Бобровому Народу. Шаловливое детство почти прошло — с каждым днем бобрята становились все разумнее. Скоро они начнут по-настоящему работать, как и все лесные звери и почти все люди; они и созданы для работы, убеждала себя девочка, а не для того, чтобы быть баловнями. Саджо была права. Бобры довольны своей жизнью и счастливы, только когда работают.
Но минутами сердце Саджо вдруг сжималось; тогда она торопливо смахивала набегавшие слезы и говорила себе:
«Это я просто себя жалею. Надо, чтобы им было хорошо. Ведь я их очень люблю».
Отгоняя тоску, девочка смотрела на деревья и озеро, заглядывала в корзинку, щекотала зверьков за ухом и думала, как было бы хорошо подсмотреть, что будет, когда они вернутся в родную хатку, и подслушать, что они скажут друг другу.
Если бы только старый бобр с бобрихой и другими бобрятами встретили Крошек! Ей так хотелось увидеть их всех вместе! А потом она вспомнила об охотниках и всем сердцем пожелала, чтобы ни один из них никогда не нашел эту бобровую хатку.
В последний день пути, вечером, они разбили свой лагерь в живописном месте среди сосен на берегу ручейка, который впадал в бобровый пруд — там, где много времени тому назад мы застали Гитчи Мигуона за обедом.
В этот памятный вечер после ужина, когда стало совсем темно и костер весело пылал, Большое Перо сказал детям, что хочет с ними поговорить о чем-то очень важном, что он решил сказать им напоследок.
Саджо и Шепиэн разместились у костра и притихли. На этот раз и Чилеви сидел неподвижно около своей корзинки, склонив голову набок, и, казалось, весь обратился в слух. Чикени притаился, как мышка, у Саджо на коленях и, видно, тоже слушал. Широкая, глубокая река, которая так тихо и быстро протекала мимо, наверно, слышала все и, конечно, шептала, шептала об этом первым же стремнинам, которые она встретила на своем пути. Чудилось, что даже огромные темные деревья, которые так торжественно и молчаливо стояли вокруг лагеря, тоже прислушивались; а беспокойные тени костра скользили взад и вперед между ними.
— Саджо и Шепиэн, — говорил Гитчи Мигуон, — сегодня мы проводим последний вечер с Чилеви и Чикени. Завтра они вернутся к своим близким и станут жить, как и все бобры. Бобрята внесли много радости в нашу жизнь, и веселые дни лета стали еще веселее с их приходом в нашу семью.
Я нашел малышей на этом месте больными, беспомощными, умирающими. Вот они вернулись сюда здоровыми и бодрыми Их приключения кончились, теперь им откроется радость, какой они еще не испытывали в своей жизни.
Я даю вам одно обещание, наши маленькие друзья никогда не погибнут от руки охотника.
При этих словах у Саджо вырвался какой-то слабый звук, но она прижала палец к губам и заглушила его.
Гитчи Мигуон продолжал:
— Вы видели, как старый вождь плясал танец с трещоткой, — это был танец Уабено. Он заклинал, чтобы никто из индейцев не убивал бобров в этом месте. Бледнолицые не приходят сюда, на мой охотничий участок. А у меня… разве подымется у меня рука на наших маленьких друзей? Никогда не обижу я и их семью. Бобрята наполнили радостью сердца моих детей, и, если бы они понимали мой язык, я поблагодарил бы их. Что бы ни случилось, они будут здесь в безопасности. Завтра, когда вы вернете им свободу, я кликну бобровый клич, и старые бобры, наверно, выплывут навстречу. Я не могу ручаться, но попробую сделать это.
Саджо крепко прижала руку к губам, чтобы ни один звук не сорвался с ее уст. И как раз в этот момент раздался глухой вой — он доносился откуда-то из-за холмов и становился все сильнее, а потом замер. То был дикий, заунывный вой волка. И, пока не замер последний отголосок эха, Гитчи Мигуон молчал, а все внимательно прислушивались. Индейцы не знают страха перед Тоскующими — так они называют волков — и смотрят на них, как на четвероногих охотников.
Гитчи Мигуон продолжал:
— Маленькая Крошка и Большая Крошка, — индеец улыбнулся, произнося эти имена, — не уйдут из вашей жизни безвозвратно. Бобры отличаются от других животных; в некоторых отношениях они больше похожи на людей, и, если они привязались к кому-нибудь, подружились, они никогда об этом не забудут и навсегда останутся вашими друзьями. А теперь я скажу вам самое важное. (На этот раз никто не издал ни звука, даже волк. ) Каждый год в Месяц Падающих Листьев, когда обнажается лес и листья кружат, словно желтые и алые снежинки, когда дикие гуси плывут стаями, словно облака в небе, вы будете приезжать сюда, на родину бобрят. И вечерами, притаившись на берегу их пруда, вы увидите, как они плавают, работают и играют. Может быть, они подплывут к вам так близко, что можно будет поговорить с ними и даже погладить. Вряд ли бобрята будут помнить обо всем, и многое, что было в прошлом, сотрется в их памяти, но они почуют вас: друга они никогда не забудут. Так говорили мне старики, умудренные жизнью. Да я и сам наблюдал это в юности. Вот что мне хотелось сказать вам, дети мои.
Слова отца еще больше успокоили Саджо, хотя, может быть, где-то глубоко в сердце она таила грусть. Не забывайте, что Саджо была еще ребенком и отдавала все, что у нее было, двух своих питомцев, которых она любила так, как только может любить маленькая девочка. И, чтобы бобрята крепче помнили обо всем (ведь отец сказал, что они памятливый маленький народ), Саджо решила подвесить корзинку с блюдцами на ветку у самого берега — пусть зверьки приходят и смотрят на нее.
Ночью, когда девочка лежала на подстилке из душистых веток канадской пихты, крепко прижимая к себе в последний раз Маленькую Крошку и Большую Крошку, которые сладко спали, свернувшись комочком, она перебирала в памяти все, что случилось с того незабываемого дня рождения, когда бобрята впервые появились у нее. Она вспомнила про веселые игры, подумала, как благополучно кончились их приключения и как все хорошо получилось, вспомнила обо всем, что отец сказал: он кликнет бобровым кличем, и, может быть, старые бобры выплывут навстречу…
Можно ли было спать в эту последнюю ночь! Долго она не смыкала глаз — все прислушивалась к ровному дыханию Чилеви и Чикени. Но наконец она склонила свою головку, полную всяких мыслей, над влажными носиками бобрят, которые пыхтели, сопели, даже иногда похрапывали, и перенеслась в страну забвения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18