его угощали листиками и прутиками, и каждый день он получал красивое сочное яблоко, которое заставляло его забывать о многих своих бедах, — но не обо всех: тоска о близких не могла затихнуть до конца его дней.
Каждое утро Чикени оставлял после себя довольно большой беспорядок: ободранные прутики, огрызки веток, недоеденные листья — все это валялось на мокром после купания бобренка полу. Но дети охотно делали уборку, когда отец уносил бобренка для исполнения его обязанностей: дать посмотреть на себя публике, которая подходила к клетке. Никто из семьи смотрителя не сердился на зверька за беспокойство. Чикени по-своему хорошо ладил со всей семьей и скоро стал почти необходимым ее членом. Он теперь знал каждого из них и бегал с малышами, неуклюже переваливаясь с боку на бок; а дети на него смотрели как на смешную добродушную игрушку, похожую на тех пушистых щенят, которых часто видишь на елке.
Но все-таки Чикени не забывал свою жизнь в Обисоуэй, и часто ему совсем не хотелось играть; он тихо лежал в своем ящике, и его маленькое сердечко было переполнено неутолимой тоской по своим старым товарищам.
Прошло немного времени, и у бобренка подросли сломанные зубы. Он начал усердно точить их — все стучал зубами и тер нижние о верхние. Зубы у бобров растут непрерывно, и они постоянно скрежещут ими и точат их. И за шерсткой своей Чикени снова стал следить, а то она у него вся свалялась за дорогу. Теперь он причесывался и прихорашивался ежедневно, и она опять стала пушистой. Да и вообще, он поправился, пополнел и стал похож на прежнего Чикени.
Его жизнь как будто немного наладилась — не совсем, правда. Чикени очень тосковал и мучился, когда попадал в клетку, и Элек знал это. Каждое утро, когда смотритель сажал бобренка за решетку — а она могла бы удержать и медведя, — он видел, когда оборачивался, уходя, как грустно смотрит ему вслед маленький зверек, сидя на твердом цементном полу. Смотритель вспомнил, что бобры иногда живут больше двадцати лет. Двадцать лет в этой тюрьме из железа и бетона! За двадцать лет его дети станут взрослыми и уедут отсюда; да и он сам, быть может, уедет. Городок станет большим городом (теперь-то он не очень большой); люди будут приезжать и уезжать — свободные, счастливые люди, — а он, этот маленький несчастный зверек, который никогда никому не делал зла и только искал ласки, все это время будет глядеть сквозь решетку ужасной клетки — двадцать лет, длинных и тоскливых, как будто он был неисправимым преступником; и он будет ждать свободу, которая никогда не придет к нему, ждать для того, чтобы, так и не дождавшись, умереть. «И ради чего все это делается? — подумал смотритель. — Только ради того, чтобы несколько бездумных людей, которым было все равно, увидят они когда-нибудь бобра или нет, могли остановиться на минуту или две перед клеткой и посмотреть безразличными глазами на безутешного маленького узника; потом они уйдут и забудут о нем». Этому доброму человеку казалось несправедливым, что люди обрекли бобренка на такую участь. И когда смотритель наблюдал, как неуклюжий зверек потешно веселился с его детьми, он решил, что сделал все от него зависящее, чтобы скрасить жизнь маленькому узнику; он будет как можно чаще брать его к себе домой, где бобренок сможет играть с детьми на свободе.
Но Чикени еще не сдался, его не покидала надежда. Он ждал, что каким-то таинственным путем к нему придет Чилеви. В этом не было ничего странного, потому что раньше, где бы Чикени ни был, очень скоро возле него появлялся братишка — они не могли долго пробыть друг без друга. И вот осиротевший бобренок снова и снова принимался искать своего братца: то он заглядывал в деревянную хатку, которая стояла за загородкой, то терпеливо обнюхивал все углы в комнатах смотрителя, то выбегал во двор, направлялся к сараю и заглядывал во все щели, — видно, он не сомневался, что когда-нибудь найдет Чилеви. Однако после целого месяца ежедневных разочарований он стал терять надежду и наконец совсем бросил искать братца.
А на расстоянии ста миль тосковал другой бобренок, скитаясь в безнадежных поисках.
Чикени уже начал мириться со своей новой жизнью, когда случилось событие, которое оказалось для него и очень тяжелым и в то же время отвечало самым сокровенным его желаниям.
Как-то раз мимо его клетки проходила индианка с пестрой шалью на голове. Увидев ее, Чикени как безумный бросился к решетке, просунул сквозь железные прутья сжатые в кулачки лапы и, боясь, что она пройдет мимо, пронзительно закричал. Женщина сейчас же остановилась на зов бобренка и стала ему что-то говорить. Звуки, которые долетели к нему, были очень похожи на те, которые он так часто слышал на родине, где живут индейцы. Но голос был чужой, и, взглянув в лицо женщине и почуяв ее запах, Чикени повернулся спиной и удрученный побрел к своей пустой деревянной хатке. Ему показалось сначала, что это была Саджо.
Однако это происшествие не только взбудоражило бобренка — оно пробудило новые надежды: он стал ждать, что к нему придет Саджо.
Днем люди толпами гуляли в зоологическом саду и останавливались перед клеткой взглянуть, что это за зверь. Но «посетители» Чикени никогда не стояли долго, а быстро проходили мимо; для большинства он был лишь маленьким зверьком с плоским хвостом. Одни смотрели на него равнодушно, другие — с любопытством, третьи тыкали палками и что-то говорили грубыми, недобрыми голосами. Редко у кого он встречал участие. Только один или двое говорили ласково и угостили его орешками и конфетами. Но Саджо не приходила И бобренок продолжал всматриваться в каждое лицо, принюхиваться к каждой руке, к которой только мог дотянуться носиком.
Он ни разу не увидел любимого лица и не услышал запаха маленькой ручки. И все-таки был уверен, что придет день, когда голос, который и сейчас звучал в его ушах, позовет: «Чи-ке-ни!», и маленькая коричневая рука, которая так часто ласкала его, снова поднимет его, и тогда — о, что это за радость! — он ткнется носиком в теплую нежную шею, посопит, попыхтит немного, а потом задремлет и забудет обо всем!
Часами просиживал так бобренок в клетке, следя за прохожими. Он ждал и надеялся. А вечером, когда он лежал на соломенной подстилке у смотрителя на кухне, смутные воспоминания о счастливых днях проносились в его голове: в памяти, наверно, вставала и маленькая каморка под кроватью у Шепиэна, которая была их нераздельной собственностью с Чилеви, и крошечный потешный бобровый домик — их собственное сооружение, над которым они так дружно трудились.
Но потом Чикени сделался ко всему равнодушным, и уже ничто не радовало его, даже когда он был в домике у смотрителя; он перестал играть с детьми, уже больше не прихорашивался и не приглаживал свою шерстку. Зверек стал отказываться от пищи. Часто сидел он понурый, тяжело дыша, с закрытыми глазами и сжимал в лапках яблоко, пока наконец не ронял его, даже не попробовав.
Смотритель с жалостью глядел на своего маленького питомца и знал, что теперь нечего думать не только о том, что будет через двадцать лет, но даже через год: Чикени долго не проживет.
Крошечный мозг был словно в огне от тоски, и бобренку иногда казалось, что он видит наяву милых друзей своего раннего детства. С думой о них он засыпал, а заснув, видел их во сне.
Да, это правда, животные видят сны; и вам, наверно, прихолилось наблюдать, как часто просыпаются они в страшном испуге от кошмарных сновидений, как бывает с вами или со мной: по звукам, которые они издают, мы можем также сказать, что некоторые из их снов очень приятны.
Один раз вечером бобренок очнулся от сна, в котором все было как наяву. Ему приснилось, что он снова дома, у озера, со своими маленькими милыми друзьями. И вот он вскочил и стал бегать по кухне, принюхиваясь, ища своих товарищей по играм, и, не обнаружив их нигде, жалобно завыл от горя и тоски. И, когда он жаловался и кричал, его голосок звучал совсем как детский.
Чикени не знал и не мог знать, что на другом конце города, в другой комнате появился такой же бобренок, как и он, и что вместе с ним были двое маленьких индейцев — мальчик с гордой осанкой и девочка в пестрой шали; они были слишком взволнованы, чтобы заснуть в ту ночь, и с трудом могли дождаться, когда наступит утро.
В углу этой комнаты стояла знакомая корзинка из березовой коры.
Вы, наверно, догадались: Саджо и Шепиэн приехали наконец в город.
Глава XIV. В ГОРОДЕ
Когда поезд, в котором мчались Саджо, Шепиэн и их маленький четвероногий спутник Чилеви, сделал последнюю остановку и дети прибыли наконец в город, им вдруг стало так страшно, что они даже не решались выйти из вагона. И, наверно, они еще долго просидели бы на своих местах, если бы к ним не подошел проводник, который присматривал за ними в дороге; он сказал детям несколько напутственных слов, помог им сойти, а сам вернулся к исполнению своих обязанностей.
Что это был за шумный мир, в который они попали! Гудела толпа спешивших куда-то людей, звенели звонки, визжали свистки, шипели и страшно ревели паровозы, останавливаясь с грохотом или отправляясь в путь. Оглушенные, испуганные, стояли как вкопанные наши маленькие жители леса, взявшись за руки, не зная, куда им идти, не смея двинуться с места. Впереди, позади, со всех сторон окружали их ужасная суета и несмолкаемый шум. Неслись грузовики, доверху нагруженные вещами; один из них промчался так близко, что Шепиэн едва успел оттащить сестренку в сторону, а то бы она попала под колеса.
Вокзал показался им огромной гулкой пещерой, наполненной ужасными звуками, и дети почувствовали себя совсем маленькими и беззащитными. Никогда не были они так одиноки, даже в тихом лесу среди молчаливых деревьев, как здесь — среди шумной толпы. Люди глядели на них с любопытством, но все они куда-то спешили и быстро проходили мимо то в одну, то в другую сторону. Так и стояли они среди оглушающего шума города, эти два маленьких индейца из диких лесов. Ошеломленные неведомым миром, они были почти так же беспомощны, как два бобренка, когда их уносили широкие воды Березовой Реки, где нашел их Гитчи Мигуон.
В испуганном воображении Саджо все время вставал образ Чикени — как было страшно ему, когда он попал сюда один, без друзей! Шепиэн начал подумывать, не вернуться ли им обратно в лес. Там, среди лесных обитателей, даже в кольце огня он чувствовал себя уверенней, чем здесь. А Чилеви? Он крепко прижал свои ушки, чтобы ничего не слышать, и забился в уголок корзинки.
Детям казалось, что они простояли уже целый час (на самом же деле прошло всего несколько минут), и Шепиэн уже было отважился двинуться к огромной двери, через которую непрерывным потоком хлынули люди, когда к ним подошел мальчик почти такого же возраста, как и Шепиэн. Он был в красном костюме, с огромными блестящими пуговицами на курточке; на голове, приткнувшись с одного бока, торчала забавная шапочка, которая больше всего напоминала круглую коробочку.
— Алло, ребята! — сказал он развязно. — Заблудились? Или ищете кого-нибудь?
Бедный Шепиэн совсем растерялся перед этим самоуверенным блестящим юношей — ведь он ни разу еще не видел посыльного: он сразу забыл все, что знал по-английски, вспомнив только одно слово, которому его научил Золотые Кудри.
— Полис-мен, — заикаясь от волнения, с трудом произнес Шепиэн.
— Провести к полисмену — так что ли? — переспросил посыльный, сразу смекнув, в чем дело. — Ступайте за мной, — добавил он бойко и быстро пошел вперед, постукивая каблуками своих начищенных сапог по твердой мостовой.
Маленькие индейцы бесшумно следовали позади, быстро скользя обутыми в мокасины ногами; им пришлось почти бежать, иначе они бы отстали. Не выпуская руки сестренки, Шепиэн в другой руке держал корзинку с бобром. Это было забавное шествие!
Лавируя в толпе, мальчик провел детей через главный вход и привел их в просторное помещение, где было так много народу, что Шепиэн подумал, не собрались ли здесь люди со всего света. На противоположном конце, у других дверей, стоял толстый человек. У него тоже был ряд блестящих пуговиц на груди.
— Эй, Пэт! — сказал посыльный. — Вот тебе пара ребят, к полисмену просились — Подтолкнув довольно бесцеремонно своих спутников вперед, мальчик продолжал шутливо: — Такого толстяка, как ты, пожалуй, они отыскали бы и без меня. Похоже, что это индейцы Ты смотри не зевай, а то, чего доброго, и без скальпа останешься.
Бросив лукавый взгляд на блюстителя порядка и подмигнув детям, мальчик повернул обратно и скрылся в толпе.
— Ого! — сказал полисмен и стал рассматривать детей, заложив одну руку за спину. — Ого! — повторил он. — Скальпы снимаете? Так, что ли?
И он уставился на ребят с таким свирепым видом, словно хотел их сразу отправить в тюрьму. Но глаза выдавали его — в них искрился лукавый огонек, и веселые морщинки расходились лучами от уголков его глаз.
— Значит, молодые индейцы будете? Вот оно что? Только дело-то ваше не выйдет, ребята: должен признаться, что бедная моя головушка уже годов двадцать голехонька, как яйцо. Не знаю, чего этому постреленку вздумалось привести вас ко мне — он-то уж знал небось.
Этот полисмен со своим круглым веселым лицом очень походил на деда Мороза. Каска сидела на его лысой голове как-то боком, почти задорно, так что можно было подумать, что работа полисмена — очень веселое занятие. Только разговаривал он очень строго.
Заметив, что дети растерялись, Пэт заговорил с ними более тихим голосом (я же думаю, что тихо он вообще говорить не мог):
— Чем могу служить?
— Твоя — полис-мен? — раздался в ответ несмелый голос Шепиэна.
— Точно так, паренек, — подтвердил ирландец, сдвинув каску еще больше набок. — Я полисмен, да еще какой! С нами шутки плохи. Из нас, сыновей О'Рейли, никто еще в грязь лицом не ударил! Ба, что это у тебя в лубке? — вдруг спросил Пэт, услышав жалобный голосок Чилеви.
— Эмик — ответил Шепиэн по-индейски, поднимая крышку корзинки, чтобы показать бобренка. — Э-мик, — повторил он еще раз.
К большому удивлению Шепиэна, полисмен залился громким смехом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18