Они хотели запугать нас так, чтобы мы горбатились на них за копейки, и считали, что деваться нам некуда, что мы у них в руках. В самом деле, куда бы мы побежали за помощью?
Я-то еще попробовал возразить, говоря как можно тише и спокойней, хотя и чувствовал, как во мне начинает закипать ярость, вытесняющая страх.
- Это слишком много. Получится, что вы забираете четыре пятых наших заработков. А мне ведь еще надо материалы покупать и думать о многом другом. Нет, лучше мы будем и дальше торговать сами.
- Слушай, паря, - сказал второй. - Тебе внятно объяснили, что еще много получать будешь, можно бы и поменьше. А если не договоримся, то пусть только твоя мамаша появится на любом из рынков Москвы - больше ты ее не увидишь. Можешь и сам приехать, если жизнь не дорога.
- Пацан он еще, потому и борзый, - сказал высокий. - С борзыми разговор короткий. Чего тут не понимать? У вас два пути - или работать на нас, на наших условиях, или никто не найдет, где вас зарыли.
Он взял в руки стоявшую на нашем круглом "главном" столе вазочку для фиалок моей работы и стал изучающе вертеть ее в руках.
Я покачал головой. При этом я чувствовал, как во мне поднимается жаркая волна, и это была уже не ярость, это переросло ярость - это было ощущение силы, единения с миром, готовности мира откликнуться на мой приказ. Может быть, и чужая была это сила, не принадлежащая мне, но я чувствовал, как она в меня входит.
Да, подобное ощущение силы могло быть всего лишь моим воображением, фантазией, взращенной на фильмах, которые меня увлекали в последнее время. Но кто мне объяснит, почему, когда жаркая волна, достигнув своего предела, стала почти раскаленной и поднялась в груди так, что, мне показалось, я вот-вот задохнусь, вазочка вдруг лопнула в руках бандита, и крупный осколок так чиркнул ему по запястью, что рассек его почти до кости, и из перерезанных вен забила кровь?
Конечно, он мог слишком крепко сжать хрупкую вазочку из-за переполнявшей его злобы. Но...
Второй отшатнулся, увидев, что произошло с первым. И очень неудачно: он толкнул тумбочку, стоявшую у стены под большим зеркалом. Тумбочка сдвинулась и ударила зеркало в нижний край рамы. Оно дрогнуло, поехало вкривь - и лопнуло! Неровная трещина разделила толстенное зеркальное стекло на две части, верхнюю и нижнюю. Верхняя выскочила из рамы, и если бы бандит не успел вовремя вывернуться, рубанула бы ему по шее. Он, побледнев, смотрел, как острый край куска зеркала обрушился на поверхность тумбочки, просвистев мимо его головы, будто нож гильотины... Моя мать, добрая душа, уже тащила из домашней аптечки бинты, вату и перекись водорода, чтобы обработать рану первого бандита. Он протянул ей руку, и она стала бинтовать ему запястье, а он скрипел зубами, то ли от боли, то ли от ярости.
Второй бандит медленно переводил дух.
- Ни хрена себе... - пробормотал он.
Убедившись, что запястье раненого перебинтовано, я сказал:
- Уходите.
Они молча вышли из дома, я пошел за ними вслед. Возле калитки раненый обернулся и процедил:
- Мы еще вернемся.
- Нет, - сказал я. - Вы никогда не вернетесь. Стекло вас не хочет. Я так понимаю, оно не убило вас только потому, что не хотело доставлять нам лишние неприятности - зачем нам в доме трупы? Но вне нашего дома оно может вас убить. Вы хотите, чтобы у вас лопнуло лобовое стекло машины и осколки вас иссекли? - бандиты ошарашено таращились на меня, а я добавил. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Они не сказали больше ни слова, сели в машину и уехали. Я посмотрел, как они отъезжают, и вернулся в дом.
Мама полулежала на диване смертельно белая, прижав руку к сердцу.
- Мама, что с тобой?.. - рванулся я к ней.
- Ой, сыночек, перенервничала, сердце схватило... Дай мне валидол.
Я достал валидол, а мама виновато говорила:
- Ох, и напугалась я. И эти несколько часов с ними в машине, когда они меня схватили... Но я не называла им адрес, неужели ты думаешь, я бы допустила, чтобы они с тобой дурное сделали? Да в жизни бы не выдала, хоть под пытками! Они сами знали адрес. Знали, куда ехать...
- Ой, мама, - сказал я, протягивая ей таблетку валидола, - даже если бы ты и назвала адрес - велика беда! Лучше назвала бы, чем мне потом знать, что тебя обидели... Все кончилось, не переживай.
- И это стекло... - пробормотала она. - Это стекло... Неужто и взаправду?
Я видел, что и после валидола ей не становится лучше.
- Мама, ты лежи, не двигайся, - сказал я. - Я сбегаю, "скорую" вызову.
Я выскочил из дому и побежал к ближайшему телефону-автомату. Он был сломан, даже трубка выдрана. Пришлось пробежать еще улицу. К счастью, следующий телефон-автомат оказался в порядке. Я вызвал "скорую" и бегом вернулся домой.
Мама выглядела еще хуже. Я дал ей еще одну таблетку, а она слабым движением руки показала, чтобы я сел рядом.
- Мне нужно рассказать тебе кое-что... - Голос ее едва звучал. - Только сперва... Вон там... - Она слабо улыбнулась. - В подкладке пальто... Деньги... Денег-то они не забрали... Торопились, видно, большой куш сорвать, ан вон как оно обернулось-то... Ты деньги сразу прибери...
Я достал деньги из потайного кармана маминого пальто и спрятал их в нижнем отделении бельевого шкафа, как обычно. Потом она опять заговорила.
- Вот так. Теперь на душе спокойней. Неровен час, не увидимся больше, как в больницу меня увезут - деньги и сгинули бы. А теперь слушай, что тебе надо узнать.
Я воспроизведу мамин рассказ в "очищенном" виде, опустив паузы и повторы, которыми он изобиловал.
- Ребенок ты у нас поздний. Мы уже и не чаяли, что у нас когда-нибудь будут дети. Говорили мы однажды с твоим покойным отцом, что, видно, так бездетными и останемся, а он осерчал, потому что это был для него всегда разговор больной, да и говорит в сердцах: "Не передать, до чего обидно, что наш род мастеров прервется! Честное слово, хоть чёрту бы поклонился, только знать бы, что у меня будет сын, и что он станет первым мастером в мире, вобрав в себя все то, что и я накопил, и отец, и дед, и прапрадеды!" А дело было в обеденный перерыв, в подсобке, где мы сидели компанией в несколько человек, перекусывали. И на этих отцовских словах лампочка в подсобке возьми да и перегори, будто и правда чёрт отца услышал. Мы-то все неверующие были, посмеялись над этим совпадением и забыли о нем до поры. А после этого я забеременела. Отец как-то проснулся, весь бледный, в испарине, и стал рассказывать, что ему привиделся чёрт, элегантный такой, без рожек и копыт, в дорогом костюме... Только отец все равно знал, что это нечистый. И говорит он отцу: "Я свою часть сделки выполнил, настала пора тебе выполнять свое обещание. Твой сын - мой, и его дар будет мне служить и меня прославлять, а ты за этим должен следить. Если не уследишь или вздумаешь меня обмануть и сделать то, что мне не по нраву, - знай, кара будет для тебя величайшая: сын твой навеки лишится своего дара и больше никогда не сможет прикоснуться к стеклу. Если же будете служить мне верно, я вас защищу от всех невзгод, а сын твой с малых лет будет расти таким великим стеклодувом, каких и свет не видывал". Я стала отца утешать, говорить, что сны - это ложь и пустое, что он извел себя беспокойством, нормально ли пройдут мои роды и будет ли здоров ребенок, вот ему и снится всякая гадость. Он вроде бы успокоился, но мне показалось, в глубине души все равно затаил сомнение.
- А потом, - продолжала мама, - ты родился, и начались все эти странности. Виданное ли дело, чтобы пятилетний ребенок так здорово шары выдувал? Отец хоть и радовался, но я видела, и страх в него закрадывается. А история с инспекторшей по труду совсем его напугала. Помнишь, когда он впервые в запой сорвался? Решил, что все не просто так, что это нечистый тебе покровительствует и злится на тех, кто встает у тебя на пути. А потом у нас с ним был, тяжелый разговор, и он бросил пить - как отрезало. Только, как он позже уверял, не один лишь наш разговор на него подействовал. Мол, ему в пьяном видении опять явился этот - и сказал: "Ты что же, такой-рассякой, договор нарушаешь? Будешь пить - так и за сыном смотреть не сможешь!" И заклятие на него наложил, что он ни капли больше в рот не возьмет да при этом ничего божеского больше делать не будет и сыну запретит. Сказал мол, чтоб соблазну не было переметнуться. С тех пор отец никогда больше не брался за пасхальные яйца с крестами и храмами. Я уж пеняла ему, говорила, что он только заработка себя лишает, что белую горячку принимает за истину. Мы же неверующие, советские люди, как-никак, а если есть традиция такая - Пасху справлять, то это и безо всякой церкви праздник, от чего же людям сувенирчики к нему не наработать? Но он - ни в какую. Не могу, говорит, и все. И такая у него была упертость, что и я, признаться, стала задумываться, нет ли правды в его словах. К тому же и о тебе такие разговоры пошли, что, мол, стекло ты чувствуешь так, будто в этом есть магия. Да еще всякие байки стали рассказывать, как стекло наказало твоих школьных обидчиков, и эта история прежде чем заглохнуть, успела обрасти кое-какой небывальщиной. Словом, было, над чем призадуматься.
- А потом отец твою работу разбил. Он мне рассказал, что это была за работа. Да и сорвался, бедолага, в этот окаянный запой, до самой смерти. Он мне говорил, что перед тем, как первую рюмку выпить, бродил по городу и пытался разговаривать с этим... кого считал хозяином твоего дара. Моя вина, твердил, что не уследил, и что сын сделал то, что тебе не по нраву, так ты уж меня накажи, не отнимай у него того умения, которое есть. И вдруг другая мысль ему в голову вдарила: да кому ж он сына продает? Ради кого его судьбу без него самого решает? И с этой мыслью будто отпустило его что-то, и сразу захотелось выпить. Он и выпил, потом еще и еще... А через какое-то время пытался мне объяснить, будто сам ангел ему явился, а может, и повыше, господь Бог, и сказал: "Не бойся, что пьешь, пьянство хоть и грех, но я тебе этим грехом другой, страшнее грех совершить мешаю: сына нечистому предать. А что пострадаешь ты от своего пьянства, так это кара тебе за прошлые грехи, чтобы ты их искупил..." Я начала его стыдить: совсем в алкоголики заделался, разум и совесть потерял, теперь уже ангелами свое свинство оправдываешь. То, говорю, тебе в похмельной горячке дьявол видится, то бог... Лучше завязывай с этим делом, а то бесы и ангелочки по тебе ровно вши забегают! Но он, сам знаешь, меня не слушал. А с другой стороны... Помнишь ведь, какой он был тихий, прибитый, ласковый, будто и впрямь что пытался искупить. А уже в больнице, когда совсем отходил, он, улыбаясь, и сказал мне: "Спас я сына! Спросил у него, отдаст ли он свой дар ради человеческой жизни, а он ответил, что отдаст! Выходит, вывел я его из-под власти нечистого! Жизнью свою дурость старую искупил, зато ему теперь ничего не грозит!"
Мне стало стыдно: я ведь помнил, что солгал отцу ради его спокойствия. А мать, передохнув с полминуты, закончила:
- Я думала иногда тебе все это рассказать, да язык не поворачивался. И глупостью казалось, и смутить тебя боялась, ум твой покалечить. А сейчас, когда увидела, как стекло тебя слушается, и этих бандитов перерезать готово, стало мне страшно: а вдруг была за отцом какая-то правда? И не сумел он тебя освободить, как ни старался, потому что стекло это, летающее и убивающее, дьявольское дело, а не божеское... Если бы сама не увидела, ни за что бы не поверила, рассердилась бы и велела на сына не клеветать... Да, раньше тебе все рассказать надо было, ты уж прости меня, что утаила.
- Да что ты, мам... - начал я.
Она попыталась приподняться и выпрямиться.
- Нет, ты дослушай! Если мы с отцом согрешили и ты был заранее чёрту обещан, то теперь сам должен искать спасения... Поверь мне, сынок...
По-моему, она еще многое собиралась мне сказать, но у нашей калитки послышалась сирена "скорой помощи".
Врач, едва поглядел на маму и сразу забрал ее в больницу. Мне дали понять, что дело плохо.
И точно, больше я маму не видел. В ту же ночь она умерла. Можно считать, я выслушал ее предсмертную исповедь...
Мне не совсем хочется вспоминать, что было в последующие дни. Как друзья матери и отца помогли мне организовать похороны и поминки, как решали вопрос, что делать со мной. Думали даже, что меня надо отправить в школу-интернат, но я стал доказывать, что мне скоро шестнадцать, что я самостоятельный и даже сам могу зарабатывать, и куда же мне от родного дома. Люди из органов опеки и попечительства несколько раз беседовали со мной, будто и соглашались с моими доводами, но сомнения у них все же оставались, и моя судьба висела на волоске.
А я ходил как в чаду, потрясенный и смертью матери, и тем, что мне открылось. То, что кипело внутри меня, не опишешь. Заниматься автомобилями я не мог - не было того спокойствия духа, которое требуется для такой работы.
Я рискнул сделать другое. Прошло десять дней после смерти матери. Накануне на девятидневные поминки у нас собирались друзья отца и матери. Ее подруги принесли продукты, стол приготовили, а потом даже посуду помыли мне оставалось помогать совсем немножко. Единственно, я им деньги предложил, чтобы можно было купить, что получше. Они сперва застеснялись, но я объяснил, что запасов у меня пока достаточно, да к тому же я все время продаю какие-то свои изделия - и буду дальше продавать. Свою лепту, кстати, внесли и Иркины родители, а Ирка старалась быть с мной все эти дни побольше, и мне казалось, мы еще теснее сблизились.
Разговоры, естественно, вращались и вокруг того, как мне теперь быть, жалели меня, спрашивали о моих планах. Я отвечал, что умею за себя постоять, и все со мной будет нормально. Я и школу закончу, и продолжу работать со стеклом. Держаться я старался как можно незаметней, в углу, но, к сожалению, это не очень-то получалось.
Еще раз экспериментировать с водкой я не решился. В какой-то миг мне что-то почудилось, и я вышел из дому, сказав, что хочу глотнуть воздуха. Но черного автомобиля я не увидел. Вокруг царили тишь да гладь.
На следующий утро я был один, совсем один. И тогда я решился проделать одну вещь, о которой стал думать со дня смерти матери. Отец боялся создавать изделия, как-то связанные с "божеским".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12