Это было самое главное. На мою Нэн можно положиться. Она никогда, никогда не нарушает обещаний.
Глава 2
Индия
Дорогая Китти,
не знаю, что и делать! «Дорогая Китти» звучит немножко смешно — как будто я пишу письмо нашей кошке, Табите: «Дорогая Киска». Но мне хочется начать этот новый дневник именно так, потому что так писала свой дневник Анна Франк. Она — та потрясающая еврейская девочка, которой во время Второй мировой войны пришлось скрываться на чердаке, в «Заднем доме», вместе с семьей, и там она писала дневник. Она была настоящим прекрасным писателем. Так живо все описывала. Читаешь и чувствуешь, будто ты сама прячешься с нею в этом «Заднем доме», делишь свою комнатушку с брюзгливым старым дантистом, ешь гнилые овощи, ходишь в одежде, из которой выросла, вечно трясешься, что скрипнет половица, не смеешь даже спустить воду в уборной, если внизу кто-то есть. Ну, я тоже иногда не спускаю воду в туалете, если встаю ночью, но это потому, что у нас вода в трубе очень шумит, так что будит всех. А папа, если проснется, то снова заснуть не может, потому что на работе на него столько всего наваливается, что ему очень тяжело. Это звучит ужасно смешно: как будто папа сидит за своим письменным столом и на голове у него что-то тяжелое. Он и правда в последнее время то и дело почесывает затылок, как будто ему больно.
Мне тоже от этого больно. Я ведь очень люблю своего папу. Он директор-распорядитель большой фирмы, «Мэджер Продактс». Вообще-то я не знаю, какие продукты они там производят. Точно не знаю даже, что делает мой папа. Он распоряжается. Руководит. Раньше он прямо горел на своей работе, но сейчас, мне кажется, его постоянно что-то тревожит. Вчера я хотела помассировать ему шею, но он оттолкнул мою руку и сказал раздраженно: «Прекрати, Индия, вечно ты пристаешь ко мне!»
Я поднялась к себе вся в слезах. Мама случайно оказалась дома и вошла ко мне посмотреть, не пора ли отправить мои пальто и юбку в чистку.
— Пожалуй, это тебя следовало бы отдать в чистку, — сказала мама, глядя на мои запачканные чернилами лицо и пальцы.
Я как раз писала стихотворение, чтобы выразить свои чувства. Оно начиналось так: «Мне хочется плакать, я так люблю папу». Прямо скажем, не из лучших моих сочинений.
Мама спросила, почему я плачу, и даже присела рядом со мной на кровать, иногда она любит поиграть в мамочку. Кажется, я разочаровала ее, когда сказала, что это из-за папы, потому что ему вроде бы уже не нравится видеть меня рядом с собой.
— Ох, ради бога, Индия, не будь же таким ребенком, — сказала мама со смехом. — Он просто оборвал тебя, только и всего. Тоже мне горе! Послушала бы ты, какие вещи он иногда говорит мне…
Она обиженно фыркнула. Но тут же опять заулыбалась. Эта ослепительная улыбка, демонстрирующая блестящую работу ее дантиста, страшно раздражает. Ее глаза при этом не улыбаются. Так и кажется, что лицо — просто маска, а настоящее — только в глазах.
— Однако я думаю, нам следует относиться к нему с пониманием. У папы на работе сейчас трудное время. — Мама вздохнула. — А разве всем нам легче? — Улыбка еще оставалась на месте, но говорила совсем другое: «Хотя кое-кто все же справляется, не устраивая скандалов из-за всякого пустяка».
Анна Франк любила своего отца, но мама часто действовала ей на нервы. Мне кажется, мы с Анной родственные души. Я тоже люблю писать. Я пишу дневник, пишу рассказы и стихи и даже сочинила в школе рождественскую пьесу. Я очень старалась, три раза переписывала все целиком, мне хотелось, чтобы вышло оригинально, и всю рождественскую историю изложила в основном как бы с точки зрения животных, поэтому там главные действующие лица бык, ослица и крошечный ягненок. Миссис Гибс сказала в классе, что «замысел очень милый, не правда ли, девочки?» Все улыбались, говорили: «Просто блеск!» Но на игровой площадке так и накинулись на меня, издевались, строили насмешливые мины, говорили, что это самая идиотская идея на свете и кому захочется играть роль коровы, скажи на милость?! Или я всех их за детишек несмышленых принимаю?
Мне следовало сказать им, что именно сейчас они и ведут себя как несмышленыши. Но я не сказала. Только вспыхнула и, заикаясь, стала оправдываться, говорила, что и сама теперь очень жалею и что они, конечно, правы, идея глупая, в сущности высосанная из пальца. Тут они и вовсе запрезирали меня, обозвали нюней, сказали, что я корчу из себя пай-девочку и подлизываюсь к миссис Гибс. Иногда я и сама себя презираю.
У меня ярко-рыжие волосы. Многие считают, что это свидетельствует об ужасном характере. В душе я действительно часто бешусь, но за себя постоять не умею. А вот если считаю, что с кем-то другим поступают несправедливо, то и в самом деле становлюсь прямо фурией.
Мария дождалась, когда остальные все разбежались, и, обняв меня за талию, сказала, что, по ее мнению, моя пьеса очень оригинальная и выразительная. Но, пожалуй, скорее подходит для младших классов. И доставит им большое удовольствие.
Наверное, Мария просто хотела быть доброй. Она добра ко всем.
Я хотела бы, чтобы Мария стала моей подругой, но она лучшая подруга Алисы. В моем классе у всех есть лучшая подруга или компания, как, например, Люси, Имоджин, Сара и Клаудия. Это просто ужасно — не иметь ни своей компании, ни лучшей подруги.
У меня всегда была подруга. Миранда. Мы знакомы с самого младенчества, потому что у нас была одна на двоих няня, пока наши мамы заправляли фирмой, выпускавшей художественно расписанные шарфы. Мы с Мирандой были почти как сестры. Ходили в один и тот же детский сад, а потом в одну и ту же школу. Мы всегда были вместе.
Иной раз с Мирандой бывало немного скучно, потому что у нее никогда не возникало никаких собственных идей, — но зато у меня их всегда сверх головы, так что это было не так уж важно. Если мы придумывали новые игры, от Миранды особого толку не было, но она, по крайней мере, не высмеивала меня. Когда мы были совсем маленькими, больше всего любили две игры: мы были обезьянками, кружились, дурачились и царапали друг дружку; и еще мы любили «летать»: рукава пальтишек были крыльями, и мы размахивали ими, налетая на все вокруг. Знаю, сейчас это звучит глупо, но мы тогда были еще очень маленькими.
Когда мы немного подросли, обе наши игры слились в одну. «Летающие обезьяны» — вот это была игра! Мы воображали, что открываем окна, визжим на всю улицу и швыряемся в прохожих орехами. Что можем оседлать флюгер на церковном шпиле, одним прыжком взлететь на самое-самое высокое здание и устроить себе домики на верхушках тополей вокруг стадиона. Мы, летающие обезьяны, яростно защищали нашу территорию от врагов — летающих слонов, которые громко хлопали своими огромными ушами.
Однажды мама увидела такое сражение. Она не поняла, что это была война летающих животных. Она похлопала нам в ладоши и сказала: «Должно быть, это очень забавно, девочки», но потом, схватив меня за руку, прошипела: «Я бы хотела, чтобы ты не визжала так, Индия. И так уж необходимо топать ногами, когда ты носишься по комнате?»
Я угрюмо ответила: «Я же слон, поэтому должна топать».
«О, понимаю, мой индийский слоненок», — усмехнулась она.
Если бы то же самое сказал мой папа, получилась бы какая-нибудь забавная шутка. Но мама вечно достает меня. Ей все во мне не нравится, потому что я толстая. Прямо она никогда этого не говорит. Самое большее, скажет «крупная», например: «Моя дочь немножко слишком крупная». Это слово она всегда произносит шепотом, как будто оно неприличное. Да она так и считает.
Моя мама такая тощая, что, кажется, коснешься и, того и гляди, сломаешь ей руку или ногу пополам. Когда она надевает топик с большим вырезом, можно пересчитать все ее ребра. Ну хорошо, у нее потрясающе плоский живот, но ведь она и везде плоская. Она такая тоненькая не от природы. У нее диета. Но она никогда не признается, что сидит на диете. Уверяет, что питается абсолютно нормально. Но разве это нормально — есть только фрукты, салат и сырые овощи? Я знаю, она, как и все, любит пирожные, шоколад, но никогда не идет себе на уступки. Однажды папа купил нам особенный большущий торт в «Венской кондитерской». Мама улыбнулась, сказала: «Какое великолепие!» А потом откусила от своего куска самую чуточку. И только один-единственный раз! Я видела как-то, что она облизнула белый сливочный бельгийский шоколад и выкинула его в мусорное ведро. Она просто невероятная. Я бы никогда не могла так поступить. Я совершенно другой человек. Я способна одна умять за один присест большущий пирог и огромную коробку шоколадных конфет.
На эту тему между мной и мамой идет постоянная война. Считается, что я тоже сижу на диете, да только я ее не придерживаюсь. Я съедаю полагающиеся мне помидоры «черри», жалкий кусочек вываренной курицы, морковку столбиками, яблоко, апельсин, а потом пробираюсь тайком наверх, мигом поглощаю два батончика «Марса» и с хрустом уплетаю целый пакет чипсов «Прингл».
У мамы чуть крыша не поехала, когда она обнаружила все эти пустые обертки под моей кроватью. Она орала на меня, чего только не наговорила, я плакала, от этого она совсем рассвирепела, потому что ненавидит, когда я реву. Потом она в бешенстве набросилась на Ванду за то, что позволяла мне покупать сласти. Ванда тоже плакала.
Ванда еще больше плакса, чем я. Ванда наша нынешняя помощница. У нас их сменилось много с тех пор, как я больше не нуждалась в няне. Они у нас не задерживались, мама вообще их не любит. Папа любит хорошеньких, так что мама решительно от них избавлялась. Мама и папа сильно сражались из-за Бригитты. И из-за Селке. И из-за Маи. На этот раз мама решила попробовать девушку-австралийку.
— Хочу, чтоб была веселая, как солнышко, и сильная, — сказала мама.
— И бронзовая, задорная, и блондинка, — шепнул мне папа, и мы оба посмеялись в кулак.
Да только смеяться следовало скорее над нами, потому что Ванда совершенно не такая, какой мы хотели бы ее видеть. Вовсе она не солнышко. Скорее уж туча, потому что почти всегда насупленная и мрачная. И то и дело плачет в три ручья. Она совсем не сильная. Принести одну сумку с продуктами для нее предел, она вечно зевает, сразу плюхается на диван и тут же засыпает. И она не бронзовая, и не задорная, и не блондинка. Кожа у нее белая как бумага, волосы длинные, темные, всклокоченные. Она каждый день моет голову, даже иногда дважды в день, а потом так и ходит с мокрыми волосами, разбрызгивая везде капли.
Ванда отвозит меня в школу, привозит домой и готовит для меня легкий завтрак. Творог, сельдерей и морковку мы сразу отправляем в мусорное ведро, а вместо этого тайно покупаем замену — конфеты, ну и прочее. Ванда ест шоколада и картофельных чипсов не меньше, чем я, и все-таки она очень тоненькая, еще тоньше моей мамы. Это просто нечестно.
Мама надеялась, что сможет использовать Ванду как дешевую личную помощницу — принимать телефонные звонки, подбирать образцы материи и беседовать с моделями, но Ванда, очень мудро, так все запутала, что мама запретила ей прикасаться к чему бы то ни было, относящемуся к ее работе.
Моя мама — знаменитая Мойя Аптон, модельер детской одежды. Она бросила расписывать шарфы пять лет назад, когда отчаялась найти для меня платьица, какие ей нравились. И теперь она создает шикарную одежду для малышей, просто супер. В Лондоне три магазина «Мойя Аптон» — в Нотинг-Хилле, Саут-Кенсингтоне и Хэмпстеде, — один магазин она открыла в Лидсе, один в Глазго, и еще есть специальная секция Мойи Аптон в галантерейном магазине Хэррода «Юношеская одежда». В прошлом году «Вог» поместил о ней очерк на пяти страницах, и еще была куча статей в газетах. Все девчонки в моей школе с ума сходят по нарядам от Мойи Аптон.
Единственная девочка во всей Великобритании, которая ненавидит одежду от Мойи Аптон, это я. Все ее модели рассчитаны на тоненьких, а я крупная. Они тесные, а мне нужны просторные вещи. Они яркой расцветки, а я люблю темное. Все они блестят и сверкают, а я люблю неброские тона. Моя мама всегда говорит, что начала заниматься дизайном одежды ради своей дочери. Не знаю, кто она, эта дочь. Но не я, это уж точно.
Глава 3
Дарлинг
Первые несколько дней я всякий раз пугалась, когда раздавался стук в дверь — вдруг это мама пришла забрать меня домой. Пугаться случалось часто, потому что Нэн ужас как популярна и к нам то и дело кто-нибудь заглядывает поболтать и поделиться сплетнями со своей дорогой Ритой — это ее настоящее имя.
Кажется, будто решительно все хотят быть ее лучшими подругами. На Рождество она получила около двухсот открыток — мы с Пэтси сосчитали. Она накалывает их на стены кнопками с голубыми шляпками, так что все вместе выглядит как праздничные обои. Нэн так красиво устраивает рождественский праздник! Она устанавливает посреди комнаты большую елку со стеклянными шарами и конфетами из тростникового сахара, с блестками и китайскими фонариками и с куколкой-феей, укрепленной на самом верху. У феи крылышки, а в руке волшебная палочка с маленькой серебряной звездочкой. Бритни, дочурка Лоретты, просто обожает рождественское дерево. Я поднимаю ее и хожу вокруг елки, и она от восторга всплескивает ручонками. Ей особенно нравится фея, она все тянется, хочет достать, подержать ее и при этом щебечет как птичка.
— Да, моя маленькая, это волшебница! — Я хожу с Бритни вокруг елки, кружу ее, как будто у нее самой крылышки и она летает. — А давай-ка, Бритни, загадаем с тобой волшебное желание, — говорю я и шепчу в нежный завиток ее ушка: — Ты ведь хочешь, чтобы твоя двоюродная сестра Дарлинг осталась здесь навсегда-навсегда? — Я решительно киваю головой, и она тоже кивает. Я таращу глаза, делаю безумное лицо: мол, вот как я сильно-сильно хочу, чтоб исполнилось желание. Бритни смеется, я шагаю, и вдруг «хоп!» — фея словно и вправду махнула своей волшебной палочкой (которой чистят трубку).
— Не надо вечно таскать девочку на руках. Потом она будет скулить, когда ты опять посадишь ее в креслице, — ворчит Лоретта.
Ей не всегда нравится, что я играю с Бритни. Иногда она сердится, даже если Нэн берет ее на руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22