- Чем тебе служить, царь?
- Придумайте, бояре, лютую казнь Фоке Лежебоке.
Тут думный дьяк Пустая Голова почесал под мышками да и говорит:
- Пресветлый царь Балдей Обалдуевич! Нашу державу волки одолели, всех овец прирезали. Пусть Фока волков из царства выгонит. Глядишь, они его и заедят.
- Вот так голова! - говорит царь. - Всей думой думай, лучшей казни не удумаешь. Пиши указ.
Услыхал народ указ. Понял народ, как темный царь за светлый ум Фоку жалует, перешептываться начал, сговариваться. Сплачиваться. Порознь народ дождь, а вместе - полая вешняя вода. Сила! Какую хочешь преграду смоет.
- Надо, ребята, Фоке подмогнуть, - говорят мужики. - Какая тебе, Фока Корнеич, подмога нужна?
- Помогите, - отвечает Фока, - если милость будет. Поймайте мне десятка два волков. А я буду им кумачовые жилетки шить, да огненного цвета краску для их морд разводить, да колокольцы-бубенцы делать.
- Это зачем?
- Увидите, - отвечает Фока.
Поймал народ два десятка волков. И живьем их в мешках Фоке доставил.
Обрядил Фока волков в кумачовые жилетки, намазал им морды огненной краской, привязал им под брюхо колокольцы, нанизал на хвосты бубенцы да петушиные перья и выпустил на волю.
Кинулись волки к своим стаям, а стаи от них. Боятся огненных морд. Страшатся кумача. А звон для них хуже стрельбы. В леса стаи кинулись, а Фокины волки не отстают от своих, ходу прибавляют. От своего звона уйти хотят. От своих волчьих хвостов с бубенцами убежать. А как убежишь? За одну ночь ни одного волка в этой земле не стало. А Фока косит себе овсы да под озимые клин земли подымает.
Царя вовсе узнать нельзя. Волк рядом с ним за ягненка сойдет. Оба рукава сжевал. Каменья от обиды из короны выколупывать начал.
- Без думы его казню. На плаху! Только как народу об этом объявить? До греха недолго. Вину надо придумать, закон подвести.
А думный дьяк тут как тут:
- А, ваше царское преувеличество, я хоть и Пустая Голова, а закон могу подвести! Фока герб нашей державы обесчестил.
- Какой такой герб?
- Как же, ваше еси до небеси! На гербе у нас волк в короне овцу на загривке тащит. Овец волки приели, а волков Фока в чужие земли выгнал. Мы теперь царство с фальшивым гербом. У нас ни волков, ни овец. Что другие державы скажут?
- Боже ж ты мой! Да у тебя ума больше, чем у меня в закромах гороху. Готовь указ о казни. Вели палачу топор точить, урядникам - плаху на дворцовую площадь выкатывать. Завтра казнь.
Занялась заря. Поднялось солнышко, красное, ясное. Фоку на казнь ведут. Жена замертво лежит. Дети Фокины при живом отце сироты.
Высоко поднял палач топор. Взыграло лютое Балдеево сердце.
Рубанул по широкой жилистой шее топор палача... и согнулся.
- Что же это, царь? - спрашивает при всем народе Фока. - Твой топор мою голову не сечет.
А народ все знает - шумит, хохочет.
- Повесить его! В петле удавить! - велит Балдей.
Вкопали в землю висельный глаголь. Накинул палач петлю. Выбил палач из-под Фокиных ног березовый обрубок. Взвизгнули девки, заголосили бабы, завопили старухи. А веревка оборвалась.
- Что же это, царь? - говорит Фока. - Твоя веревка моего тела не выдерживает.
Белее снега сидит в царских носилках Балдей. Ржой покрылось лицо думного дьяка Пустая Голова. Присмирела дума.
- Утопить его! - кричит Балдей. - В реку кинуть.
Ухмыльнулся на эти слова Фока да и молвит:
- Как можно утопить человека, когда за него народ стеной стоит!
Стали привязывать камень к Фокиной шее те же люди, которые восковой топор палачу подсунули и прелую веревку подсудобили.
Привязали они ему на шею вместо камней крашеную сосновую кору, положили под рубаху надутые бычьи пузыри да и кинули в реку.
Опять взвизгнули бабы, заголосили старухи. А Фока на плаву из реки кричит царю:
- Что же, царь, твои камни не тонут, мешки с песком под моей рубахой меня ко дну не тянут?
Позеленел Балдей, почернел злой царь. Хотел было Обалдуев сын Фоку огнем казнить, да нутро у Балдея пламенем занялось, задымилось и сгорело.
Был царь - и нет царя.
Ликует народ. Поет народ. В колокола звонит. Тружеников прославляет. Фоку первым старостой называет.
Хорошо зажил Фока. В чести. Умом свою державу прославил и веселую сказку после себя оставил.
Эту!
КАК САМОВАР ЗАПРЯГЛИ
Про одно и то же разные люди по-разному сказки сказывают. Вот что я от бабушки слышал... У мастера Фоки - на все руки доки сын был. Тоже Фокой звали. В отца Фока Фокич дошлый пошел. Ничего мимо его глаз не ускользало. Всему дело давал. Ворону и ту перед дождем каркать выучил - погоду предсказывать.
Сидит как-то Фока Фокич - чай пьет. А из самовара через паровик густо пар валит. Со свистом. Даже чайник на конфорке вздрагивает.
- Ишь ты, какая сила пропадает! Не худо бы тебя на работу приставить, - говорит Фока Фокич и соображает, как это сделать можно.
- Это еще что? - запыхтел-зафыркал ленивый Самовар. - С меня и того хватит, что я кипяток кипячу, чайник грею, душеньку песней веселю, на столе красуюсь.
- Оно верно, - говорит Фока Фокич. - Только песни распевать да на людях красоваться всякий может. Неплохо бы тебя, Самовар, хлеб молотить приспособить.
Как услыхал это Самовар - вскипел, кипятком плеваться начал. Того гляди, убежит. А Фока Фокич сгреб его да на молотильный ток вынес и давай там к нему рабочее колесо с хитрым рычагом пристраивать.
Пристроил он колесо с хитрым рычагом и ну Самовар на полный пар кипятить. Во всю головушку Самовар кипит, колесо вертит, хитрым рычагом, как рукой, работает.
Переметнул Фока Фокич с рабочего колеса на молотильный маховичок приводной ремень и:
- Эх, поспевай, не зевай, снопы развязывай, в молотилку суй.
Стал Самовар хлеб молотить, паровой машиной прозываться. А характер тот же остался. Сварливый. Того гляди, от злости лопнет - паром обварит.
- Вот ты как! - говорит Фока Фокич. - Погоди, я тебе работенку получше удумаю.
Долго думать не пришлось. Захромала как-то у Фоки Фокича лошадь. А в город ехать надо. И надумал Фока Фокич Самовар запрячь.
Повалил Фока Фокич Самовар набок. Загнул ему трубу, чтобы она в небо глядела. Приладил под него крепкие колеса. Отковал хитрые рычаги-шатуны да и заставил их колеса вертеть. А чтобы Самовар со злости не лопнул, добрым железом его оковал. Потом прицепил к Самовару тарантас, а к тарантасу телегу, загрузил чем надо, поднял пары и:
- Эх, поспевай, куда надо поворачивай. Пару поддавай.
Стал Самовар людей и поклажу возить - паровозом прозываться. А характером еще злее стал.
- Ну ладно, - говорит Фока Фокич. - Я тебе не такую работу удумаю.
Опять долго ждать не пришлось. Лето безветренное выдалось. Паруса на кораблях, как трава в засуху, сникли. А за море ехать надо. Хлеб везти. Тут-то и надумал Фока Фокич Самовар на корабль перенести.
Сказано - сделано. Трубу еще выше нарастил. Самовар в трюм поставил. Корабельные колеса смастерил, а к ним шатунные рычаги приспособил и:
- Эй, не зевай, успевай! Рулем рули - куда надо правь.
Начал Самовар людей да товары за море возить - пароходом прозываться. Тут-то уж он вовсе послушным стал. Уступчивым.
Вот как оно, дело-то, было. Другие, может быть, и по-другому рассказывают. Только моя бабушка врать не будет. Сама она это все видела и мне пересказала. А я - вам.
СЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ МАСТЕРОВ
На лесной опушке, в небольшой деревушке жил Ваня. Дурачком он не был, но и умником не слыл. Пришло Ване время за дело браться - мастерство по сердцу выбирать. А какое мастерство ему по сердцу, он не знает.
Тогда ему отец и говорит:
- Иди, сынок, в лес. Лес, Ваня, семьсот семьдесят семь лесных мастеров знает. Вот и увидишь, катам тебе мастером быть.
Не поверил Ваня, что лес семьсот семьдесят семь мастеров знает, потому как сам-то он знал только одного лесного мастера - дровосека. Не послушал отца и не пошел в лес.
А в этом году лес именинником был. Он раз в сто лет именины справлял. Потому что жизнь у леса не одна тысяча лет, и каждый год рождения справлять - большой расход.
Как-то проснулся Ваня до солнышка. Не сам встал, а скамейка его разбудила, на которой он спал.
- Вставай, - говорит, - Ваня, с меня. Я в лес пойду.
- Это еще что такое? Зачем ты в лес?
А скамейка ему:
- Сегодня, - говорит, - в лесу праздник. Именины, день рождения и все прочее. Лес свою деревянную родню собирает. И потому как я тоже деревянная, его кровная племянница, непременно должна идти.
Сказала так скамейка и быстрехонько на своих четырех ножках побежала в лес.
Ваня глазам не верит. Только за скамейкой и стол и стулья в лес собираться стали. Поторапливают Ванину семью:
- Скорее чай пейте, пока мы не ушли.
Отец, мать, дедушка с бабушкой торопятся - пьют-едят, ложки моют, посуду, утварь деревянную трут, глянец наводят. Потому как им на именинах неряхами нельзя показаться.
Ну хорошо. Вымытые чашки, ложки на стол уставились, березовый веник за ножку стола увязался, а бочки, кадушки, лохань сами по себе за столом покатились. Колода дубовая долбленая, из которой скотину поили, и тесовые ворота вместе с корытами и коромыслами на телегу грузиться стали. А баня с колодезным журавлем на санях решили ехать. Те хоть и скрипят, трещат по летней поре, а везут. Своя ноша не тянет.
Глядит Ваня - все деревянное имущество на именины в лес собирается. И старуха изба тоже начинает отряхиваться да охорашиваться. Изба у Ваниной бабки шаль кашемировую поверх крыши надеть выпросила, потом два нижних венца вместо катков под себя подложила и покатилась на них к лесу. Видит Ваня - на дворе одна печь да самовар остались, да и те попутчиков подыскивают в лес ехать.
- А ты-то, кирпичная печь с медным самоваром, какая лесу родня? спрашивает Ваня. - Вы-то ведь не в лесу родились.
- Так-то оно так, - отвечает печь. - Не в лесу родились, только лесным теплом хлебы печем, щи варим, чай греем.
Совсем тут Ваня умнеть начал. "Не пойти ли, думает, и мне!" Только он подумал это, лапти его сами в лес повели.
- Пойдем, пойдем, Ванечка, нам по пути. Мы ведь как-никак тоже лесные внуки. В лесу лыком на липе росли, из лесу лыком пришли, лаптями стали.
Сказали так и повели Ваню в лес. Вывели его на широкую дорогу, а по дороге видимо-невидимо гостей к лесу направляются. И лодки плывут, и мельницы идут, мосты шагают, балалайки с гитарами, скрипки друг дружку обгоняют... Корзины, плетни, катки, вальки, колодки для хомутов, дорогая резная мебель - лакированная, полированная, редкие меха, куньи воротники, скипидар, деготь, смола, пихтовое масло, кедровые орехи, целебные корни-травы...
Тысячи гостей со всех волостей: лесовальной, лесопильной, смолокуренной, плотницкой, охотницкой, тележной, санниковой, столярной, дегтярной, мебельной, корабельно-лодочной, литейно-модельной, токарно-резной... Семьсот семьдесят семь лесных мастеров.
Вечером пир на большой лесной поляне начался. И Ваню позвали.
- Приглядывайся, - говорит лес. - Может, семьсот семьдесят восьмым моим мастером станешь.
Весело пир пошел. Сосны хорошей смолы дали. Факелы зажгли. Лесная мурава зеленый ковер на поляне разостлала. Тысячи соловьев прилетели именинника славить. Хором пели. Зайцы, белки, ежи скоморошничали, представление представляли.
Потом снедь лесную начали подавать. Соленые, вареные грибы. Грибы жареные, дичь разную: куропаток, тетеревов, глухарей, рябчиков. С брусничкой, клюквой, княженикой-ягодой. Лесным диким медом запивали, кедровым орехом заедали, свежей лесной малиной-смородиной закусывали.
И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров он требует, и задумался.
Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот семьдесят восьмым лесным мастером. А каким - про это сказка не сказывает и я сказать не могу.
У других поспрошайте.
ТРУДОВОЙ ОГОНЕК
У одной вдовы сын рос. Да такой пригожий, даже соседи налюбоваться на него не могли. А про мать и говорить нечего. Рукой-ногой ему шевельнуть не дает. Все сама да сама. Дрова-воду носит, пашет-жнет-косит, на стороне работенку прихватывает - лаковые сапоги да звонкую гармонь сыну зарабатывает. Вырос у матери сын. Кудри кованым золотом вьются. Уста алые сами собой смеются. Красавец. Жених. А невесты не находится. Ни одна за него не идет. Отворачиваются.
Что за чудеса?
А чудес тут никаких нет. Дело простое. Чужой травой в трудовом поле сын вырос. С руками - безрукий, с ногами - безногий. Ни сено косить, ни дрова рубить. Ни ковать, ни пахать. Ни корзины плести, ни двор мести, ни коров пасти.
Солому метал - с телеги упал. Рыбу ловил - в пруд угодил, еле вытащили. Дрова носил - живот занозил. Кто такого товарищем назовет?
Хороводы водить не зазывают. Работать напарником не принимают. Маменькиным божком, лаковым сапожком кличут. Круглым неумельником, на завалинке посидельником дразнят. Пустоцветом величают.
Малые ребятишки и те смеются. Каково это ему?
Затосковал парень, зарыдал. Так-то он зарыдал - кирпичная печь и та вздохнула. Дубовые стены избы и те разжалобились. Пол тоскливо заскрипел. Потолок насупился, почернел, задумался.
Жалеют!
А он в три ручья слезы льет, приговаривает:
- Зачем ты меня, матушка, так любила? Для чего ты меня, родимая, в безделье холила, в лености пестовала, в неумельности вырастила? Куда я теперь с моими руками белыми, квелыми, неумелыми?
Похолодела мать, обмерла. А ответить нечего. Чистую правду ей в лицо горькими слезами сын выплеснул. Поняла мать, что ее слепая любовь злосчастьем сыновним обернулась.
Ночи не спит сын - как дальше жить, не знает. Днем места не находит. Только нет на свете таких слез, которые не выплакиваются, такого горя, которое не размыкивается, такой думы, которая не додумывается. Не зря говорят, что в тяжкий час и печь разумеет, стены помогают, потолок судит, половицы с умом поскрипывают.
Наскрипели они ему что надо, утешили. Слезы высушили, добрый совет дали.
Обул сын тяжелые отцовские сапоги, надел его рабочую одежу и пошел по белому свету бездельные годы наверстывать - заново расти.
Нелегко было рослому парню в подпасках ходить, в двадцать один год с топором знакомство сводить, гвоздь в стену учиться бить, руки белые, квелые, неумелые на ветру дубить.
1 2 3 4 5 6