— Я тоже давно расстался с верой в этот народ, — поддакнул Шилину Михальцевич. — Ты справедливо назвал его быдлом… А сейчас что нам остаётся? И таким, как мы? Спасаться. Что ж, каждый спасается в одиночку…
— А мы, поручик, до поры будем спасаться вместе. Так легче. Как говорят, две кошки на одном сале… Вот укрепим свои финансы, и адью! — я уже не Шилин и не Сорокин, а какой-нибудь Петушков. Забьюсь в тьмутаракань и стану жить тихой неприметной жизнью.
Рука у него зажила, он свободно шевелил пальцами — рана, слава богу, была не серьёзная. Как и Михальцевич, он носил теперь кожанку, кожаную фуражку — в соответствии с типичным обликом тогдашнего советского начальства.
— А я в Париж махну, — задумчиво проговорил Михальцевич. — Женюсь на парижаночке, заведу дамскую парикмахерскую…
— Ну, удивил! Парикмахерскую… Сам будешь завивки делать? Ты лучше построй русскую баню. С массажными кабинами. А, поручик, не худо?
— Мудро, идея, — засветился Михальцевич. — Русская баня с парком и берёзовыми вениками. Только где же там найдёшь берёзовые веники…

Гомель, Губчека
Снова получена жалоба от граждан Чериковского, Быховского и Рогачевского уездов, что представители наркомпроса занимаются грабительством. Вменяю вам в обязанность проверить этих людей. Об исполнении телеграфируйте.
Зам. председателя ВЧК
11
Днепр был серый, как мокрая песчаная дорога. И небо было такое же — сплошь затянуто тучами. С ночи сеял осенний дождичек, всюду были сырость, промозглость, под ногами хлюпало. Вода в Днепре, как всегда в дождь, помутнела, поднялась, бег её ускорился.
Сапежка и Иванчиков — один из губчека, второй тоже чекист, но здешний, уездный — сидели на берегу на перевёрнутой вверх дном дырявой лодке и думали, как им переправиться на ту сторону. Лодок на этом берегу не было. Ждали, может, с той стороны кто-нибудь сюда переплывёт. Сидели, укрывшись брезентовым плащом Иванчикова, — Сапежка своего не взял, понадеялся на погоду.
День занимался как-то сонно, казалось, ещё дремал, не расчухался с ночи. И село, стоявшее напротив них на том берегу, хранило тишину, словно тоже ещё не проснулось.
— Хоть бы кто-нибудь к реке подошёл — покричали бы, — сказал Сапежка.
— Подойдут, — обнадёжил его Иванчиков. Он был совсем молод, в сереньком пиджаке с коротковатыми рукавами, в такой же серой кепке. Рыжие кудряшки выбивались из-под кепки. Такие же рыжие веснушки густо усеяли лицо. Уши смешно топырились. Про таких говорят: рыжий с ушами. Иванчикова, конечно же, так и звали в его деревне.
Дождь мелко выбивал дробь по брезенту, стекал на ноги, на Сапежкины сапоги. Иванчиков был в ботинках с обмотками.
— На паром податься — далеко. Да ещё этот паршивец дождь зарядил, — начал злиться Сапежка, и скулы на его смуглом плоском лице пришли в движение. А они начинали двигаться всегда, когда он злился. Сапежка был одет не так, как Иванчиков: кожаная куртка, галифе, хромовые сапоги.
Они уже пятый день гоняются за московскими уполномоченными, и никак их пути не пересекутся. Третьего дня чуть не застали тех в Батаевке. Там сказали, будто они поехали в Дрозды. Поспешили туда, ждали полдня, не дождались, — значит, те двинули куда-то в другое место. В Батаевке Сапежка и Иванчиков взяли письменные объяснения у председателя сельсовета и у попа. Прочитав объяснительную записку председателя, Сапежка сказал:
— Что ты тут плетёшь? Товарищ правильно говорил про диктатуру пролетариата. И про селян тоже правда была сказана. Селяне и есть мелкобуржуазный класс собственников. Кто пополняет банды — пролетарии? Нет, селяне.
А когда приехали в Бондаревку, где уполномоченные-москвичи ни у кого ничего не взяли, даже в церкви, Сапежка решил, что жалобы на товарища Сорокина не что иное, как поклёп. Он позвонил из Рогачева в Гомель, в губчека, и доложил:
— Считаю, что жалобы пишут враждебные элементы. Ни один трудовой человек от уполномоченных не пострадал. Все, что конфискуется, они протоколируют и выдают расписку на изъятое. Товарища Сорокина я лично видел в Захаричах, проверил его документы, разговаривал с ним. Его мандат подозрений у меня не вызвал. Действия были законными. Я не верю тому, что о нем пишут. Товарищам председателям Сорокин говорил, что скоро поедет в Гомель и все реквизированное сдаст.
— А с его помощником беседовали? Проверяли документы? — спросил Сапежкин начальник.
— С помощником не беседовал. Я и не видел его. Сорокин, видимо, взял его позже.
— Все же постарайтесь ещё раз встретиться, — было приказано Сапежке.
Сапежке осточертело мотаться по деревням. Он недавно женился, дома молодая жена ждёт, полмесяца уже не видел её: то за бандой Сивака гонялся, а теперь это задание — встретиться и задержать Сорокина и его помощника.
Изложив начальству своё мнение о Сорокине, Сапежка попросил разрешения приехать в Гомель, но начальство не разрешило. Отсюда и дурное настроение, злость и на начальство, и на тех, кто шлёт жалобы в губернию и в Москву, и на этот нудный, наводящий тоску дождь…
Дождь не стихал и не усиливался, осенний, затяжной, его не переждёшь под брезентом на этом голом берегу. Сидели, жались друг к дружке, молча смотрели на противоположный берег. А к лодкам, что там были причалены, никто не подходил — что людям делать на реке в такую непогодь? Сапежка не выдержал, откинул край плаща, зло сказал:
— Хватит мокнуть. Пошли на хутор, возьмём подводу и поедем к парому.
Иванчиков послушался — Сапежка старший. Он хотел опять поделиться с Сапежкой плащом, но тот отмахнулся:
— Не сахарный, не растаю.
Они и подались бы на хутор, да увидели, что к лодкам подошла женщина. Иванчиков крикнул ей, чтоб перевезла на тот берег, и помахал кепкой. Женщина что-то ответила, села в лодку и стала поспешно вычерпывать воду. Потом взмахнули, как крылья, белые весла и лодка вырвалась на быстрину. Течением её сносило вниз. Иванчиков и Сапежка пошли по берегу вслед за лодкой. Причалила та у песчаной отмели. Иванчиков подтащил её выше на сухое.
— Здравствуйте, — сказал он, протягивая женщине руку, чтобы помочь выйти из лодки. Она от помощи отказалась, удивлённо и растерянно смотрела то на Сапежку, то на Иванчикова, а потом спросила:
— Вы кто?
— А вы кто? — в свою очередь спросил у неё Сапежка. — Нам на тот берег нужно.
— Я… я из Захаричей… Живу в Гомеле.
Было видно, что она не из деревенских: плащ с капюшоном, туго повязанный кашемировый платок, городские ботинки.
— Я обозналась. Подумала: Сорокин и Булыга.
— Какой Сорокин? Какой Булыга? — Сапежка шагнул ближе к лодке и взялся руками за борт, словно боялся, что женщина вдруг отчалит и поплывёт назад.
— Комиссар из Москвы и председатель наш.
— А вы их давно видели?
— Недавно. В последний раз, когда Сивак с бандой наскочил на село.
— Сорокина хорошо запомнили? Узнали бы? Обрисуйте его внешность.
— А как же. Он у моего отца на постое был. Высокий, худой, в очках.
Это была Катерина, дочь попа Ипполита.
— Лады. Хорошо, — обрадовался Сапежка. — Я тоже его видел в ваших Захаричах. Вы нам будете очень нужны. Значит, Сорокина знаете. Ну и как по вашему мнению: может он быть грабителем и бандитом?
— Что вы! Как можно о нем такое сказать… Интеллигентный человек.
— И я так считаю. Ладно, мы с вами об этом поговорим на том берегу. Полезай в лодку, — велел он Иванчикову и сам шагнул через борт, сел на корму.
Иванчиков взял у Катерины весла, попросил её пересесть на носовую банку и погнал лодку.
— Скажите, а вы кто? — спросила все ещё смущённая Катерина.
— Мы из чека и очень хотим встретиться с Сорокиным. Не слыхали, он не должен быть в этом селе?
— В Батаевке говорили, будто бы сюда пошли. Ну и я сюда. Увидела вас, подумала — они.
Пока переправились, Катерина все и рассказала Сапежке:
— С тех пор как банда ушла из Захаричей, Булыгу и Сорокина никто не видел. Думали, убили их бандиты, так и среди убитых не нашли. А потом услыхали, что Сорокин с кем-то ещё ходит по сёлам, церкви осматривает. Я хотела их повидать. Мы тут с Булыгиной дочерью. Вместе едем: я — в Гомель, она к тётке в Берёзово.
Лицо её было мокро от дождя, и казалось, что она плачет.
Лодка тем временем приблизилась к берегу, навстречу откуда ни возьмись выбежала девушка, встала у воды, с любопытством и насторожённостью смотрела на незнакомцев.
— Нету, тётя Катя? Не они?
— Не они, Ксенечка, не они, — ответила Катерина.
Сапежка и Иванчиков догадались, что это и есть дочь Булыги.
Ксения стояла неподвижно, словно застыла. Низенькая, плотная, крепенькая, как репка, с сильными загорелыми икрами. На ней промокший самотканый жакет, платочек, повязанный рожком.
Вышла из лодки Катерина, обняла Ксению.
— Вот, Ксенечка, эти люди их тоже ищут, — кивнула на Сапежку и Иванчикова.
Глаза у Ксении затуманились, сделались как две большие слезинки, что набежали, но не пролились.
— Может, папки давно в живых нет, — горько проронила она, но не заплакала и даже не всхлипнула.
Иванчиков попытался её утешить:
— Раз ходит с комиссаром, значит, жив. Помогает, значит, ему.
Пошли по скользкой дороге в деревню мимо крайней усадьбы, обсаженной вдоль всего забора калиной. Тяжёлые, мокрые гроздья ягод блестели, как пунцовая роса. Маленькая девчушка, накинув от дождя на голову мешок, срывала ягоды и клала в берестяной туесок.
— Зачем рвёшь? — сказал Иванчиков. — Ягоды сейчас горькие. Пускай бы на морозе побыли.
— Папка сказал нарвать на лекарство, — ответила девчушка и больше рвать не стала.
Она и показала, как пройти к сельсовету. Сельсовет помещался в простой крестьянской хате с печью и длинными скамьями вдоль стен. Хата была не заперта, но почему-то пустовала. Сели, стали ждать — должен же кто-нибудь подойти.
Сапежка время от времени зябко поводил плечами — пока переплывали реку да шли сюда, промокла спина. Был он раздражён, давала себя знать усталость. Две последние ночи спал мало, скверно, и теперь клонило в сон. Подмывало забраться на печь да хорошенько прогреться. И забрался бы, будь печь натоплена. Он сидел на скамье, смотрел через окно на улицу и молчал, хотя понимал, что Катерина и Ксения ждут от него каких-то расспросов, иначе зачем бы вёл сюда. Сидел-сидел, а стоило положить голову на стол, как тут же и уснул.
Иванчиков повесил свой плащ на гвоздь, помог раздеться Катерине. С плащей капало, капли шпокали по полу. Ксения присела на низенькую скамеечку, обхватила руками коленки.
С Катериной завёл разговор Иванчиков. Достал из брезентовой сумки тетрадку, химический карандаш и принялся записывать. Подробно записал приметы Сорокина и Булыги, во что были одеты. Писал медленно, аккуратно, как старательный ученик, выводил буквы, склонив набок голову… Рыжий, как медь, весь в веснушках, и на оттопыренных ушах густые веснушки.
— А что Сорокин делал в вашей церкви?
— Отец говорил: осмотрел её, описал, что его интересовало.
— А что интересовало?
— Иконы, книги, роспись на стенах. Крест…
— Крест?
— Ага, крест причащальный. Папа говорил, что он золотой и с бриллиантами.
— Это с такими блестящими стёклышками? — взглянул на Катерину Иванчиков.
— Не стёклышками, — улыбнулась Катерина. — Это драгоценные камни. Дороже золота.
— Ого, дороже золота! — с мальчишеской непосредственностью причмокнул языком Иванчиков. — А Сорокин этот крест не взял?
— Нет, не взял.
— Стоп! — оторвал Сапежка голову от стола, и его узкие глаза-треугольнички нацелились на Катерину. — А ведь креста нет в церкви.
— Сивак взял. Он зашёл к отцу, показал какую-то бумагу, которую составил Сорокин, и потребовал, чтобы отец отдал ему крест. Отец отдал.
— Это уже что-то новое. Для нас новое, — оживился Сапежка. — А где Сивак мог взять ту бумагу?
— Не знаю.
— Вы все время были в деревне, пока банда там находилась? Сорокина среди бандитов не видели? — допытывался Сапежка. — А когда банда покидала село, Сорокина с ними не было?
— Нет, не было его. А папку бандиты в сарае заперли, и комиссар из Москвы был там, — подала голос Ксения, и глаза её опять подёрнулись туманом и стали как две слезинки, готовые вот-вот пролиться.
Сапежка побарабанил пальцами по столу, сдвинул брови, задумался. Он в чем-то усомнился и высказал это своё сомнение:
— А Сорокин и Булыга не могли… пристать к банде?
— Боже правый! — воскликнула Катерина. — Что вы такое говорите! Какую напраслину на людей возводите!
— А мы, чекисты, и не с такими фактами встречались. Все могло быть: вынудили — они и присоединились.
— Не могло! — вскочила Ксения со скамеечки. — Не присоединились! — Теперь уже она заплакала, упала лицом в колени и вся вздрагивала от рыданий. — Сам ты бандит, сам!
Иванчиков поёрзал на скамье, осуждающе посмотрел на Сапежку:
— Ну, это уж вы того… ляпнули.
Сапежка и сам понимал, что сморозил глупость. Вылез из-за стола, потоптался по хате, тронул Ксению за плечо:
— Ну хватит реветь, я же не утверждаю, я просто спросил.
— Отстань! — дёрнула Ксения плечом, взглянула на него заплаканными глазами. — Противный!
Сапежка вышел, сказав, что идёт искать председателя.
— Он ваш начальник? — спросила Катерина у Иванчикова.
— Не начальник, но он из губчека. Вы простите его, он просто устал, замотался. Видите, спит на ходу.
Ксения перестала плакать, вытерла подолом глаза.
Лишь минут через тридцать вернулся в сельсовет Сапежка, ведя с собою седого, преклонных лет человека. Старик был настолько худ, что его широкие холщовые порты казались пустыми. Борода густая, маленькое личико утонуло в ней.
— Полюбуйтесь на этого фрукта, — сказал Сапежка, показывая пальцем на старика, — на этого председателя советской власти. Мы сидим, ждём его в пустом, стоящем нараспашку сельсовете…
— А от кого запирать? Печать у меня, — буркнул старик и сел за стол.
— Мы его ждём, — ещё больше распаляясь, продолжал Сапежка, — а он, видите ли, погреб чистит.
— А кто мне его почистит?
— Да замолчи ты! — Тонкие губы Сапежки сжались в ровную чёрточку. — Он погреб чистит, а те, кого мы поджидаем, церковь обшарили и очистили. Кто они такие, ты можешь сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22