— А что такое на практике вычислимые числа применительно к Entscheidungsproblem?
Он с удивлением отмечает ее безупречное немецкое произношение.
— Теоретически это машина, способная производить бесконечное множество цифровых операций. Это служит подтверждением исходных позиций Гильберта и отрицанием взглядов Годела. Иди ко мне, дорогая.
— Но это только теория?
Он, вздохнув, хлопает рядом с собой по матрасу. Они спят на односпальной кровати.
— Тьюринг считает: нет никаких причин к тому, чтобы машина не могла делать то, что делает человеческий мозг. Вычислять. Общаться. Сочинять сонеты.
— Влюбляться?
— Если любовь поддается логике.
— А она поддается?
— Иди в постель.
— Этот Тьюринг, он работает в Парке?
Джерихо не отвечает. Она пролистывает книгу, недовольно глядя на математические вычисления, потом ставит на место и открывает один из ящиков. Когда она наклоняется, сорочка ползет вверх, открывая белеющую в полумраке нижнюю часть спины. В то время как она роется в его белье, он, как загипнотизированный, не отрывает глаз от уголка нежного тела чуть пониже позвоночника.
— Ага, что-то есть, — говорит она, доставая бумажную полоску. — Чек на сто фунтов, выписанный на резервный счет Форин Оффис, на твое имя…
— Дай сюда.
— Зачем?
— Положи обратно.
Джерихо молниеносно оказывается рядом, но она проворнее его. Становится на цыпочки, подняв над головой руку с чеком, и оказывается — смешно, — что она на полдюйма выше его. Бумажка развевается, как знамя, которое ему не достать.
— Я знала, что-то должно быть. Ну скажи, дорогой, за что получил?
Давно надо было обналичить проклятую бумажку. Совсем о ней забыл.
— Клэр, пожалуйста…
— Ты в своем бараке, должно быть, придумал что-то очень умное. Новый шифр? Да? Или разгадал какой-нибудь сверхважный? Мой милый, милый умница.
Может, она и выше его ростом, даже сильнее, но она довела его до крайности. Джерихо хватает твердую мышцу руки, тянет руку вниз и выкручивает за спину. После короткой борьбы он швыряет Клэр на узкую кровать. Разжимает пальцы с обкусанными ногтями и с чеком в руке отходит от кровати.
— Ничего смешного, Клэр. Есть вещи, которые не для забавы.
Тяжело дыша после борьбы, он стоит на жестком половике — голый, щуплый. Сворачивает чек и кладет в бумажник, сует бумажник в карман пиджака и поворачивается повесить пиджак в шкаф. До него доносятся странные звуки — пугающие, необычные, что-то между хриплым прерывистым дыханием и рыданиями. Она, закрыв лицо ладонями, подтянув колени к груди, свернулась калачиком в постели.
Господи, что он наделал!
Джерихо бормочет извинения. Он не хотел ее напугать, тем более делать ей больно. Подходит к кровати и садится рядом. Нерешительно трогает за плечо. Она его не замечает. Пробует привлечь ее к себе, повернуть на спину, но она неподатлива, как труп. Рыдания сотрясают кровать. Клэр словно в припадке. Это не просто отчаянье — она где-то очень далеко отсюда, далеко от него.
— Все нормально, — повторяет он. — Все хорошо. Ему не вытянуть из-под нее одеяла, он накрывает ее своим пальто и, дрожа от январского холода, ложится рядом, гладит по волосам.
Так проходит полчаса. Успокоившись, она встает с постели и начинает одеваться. Джерихо не может заставить себя поглядеть на нее и понимает, что говорить бесполезно. Просто слушает, как она ходит по комнате, собирая свои разбросанные повсюду вещи.
Потом дверь тихо закрывается. Скрип ступенек. Через минуту под окном слышится лязг отъезжающего велосипеда.
Теперь начинается кошмар для него.
Во-первых, сознание вины, сильнее всего разъедающее душу, даже более мучительное, чем ревность (правда, спустя несколько дней добавляется и ревность, когда он увидел ее в Блетчли с мужчиной: тот, разумеется, мог быть кем угодно — кузеном, приятелем, коллегой, — но, естественно, воображение Джерихо не способно это принять). Почему он так резко среагировал по такому незначительному поводу? Чек, в конце концов, мог быть вознаграждением за что угодно. Он не обязан был говорить ей правду. Теперь, когда она ушла, в его голове вертелись сотни правдоподобных объяснений. Что с его стороны вызвало в ней такой страх? Какие ужасные воспоминания он разбудил ?
Джерихо, тяжело вздохнув, натягивает на голову одеяло.
Наутро он несет чек в банк и меняет его на двадцать хрустящих белых пятифунтовых бумажек. Потом отыскивает на Блетчли-роуд убогую ювелирную лавку и спрашивает перстень, любой, лишь бы он стоил сто фунтов, на что ювелир — похожий на хорька человечек в толстенных очках, — понятно, не веря своей удаче, достает бриллиант, который стоит вполовину меньше, и Джерихо его покупает.
Он загладит свою вину. Извинится. Все будет хорошо.
Но Джерихо не везет. Он становится жертвой собственной удачи. Одной из расшифровок Акулы установлено, что подводный танкер U-459 под командованием корветтенкапитана фон Вильямовица-Моллендорфа с семьюстами тоннами топлива на борту должен встретиться для заправки с итальянской подлодкой «Калви» в трехстах милях к востоку от острова Сент-Пол-Рок, в центре Атлантики. И один дурак в Адмиралтействе, забыв, что как бы ни было соблазнительно, нельзя предпринимать каких-либо действий, которые угрожали бы раскрытием секрета Энигмы, посылает на перехват соединение эсминцев. Налет проваливается. U-459 ускользает. А Дениц, эта хитрая лиса, в своей парижской норе тут же подозревает неладное. В третью неделю января восьмой барак расшифровывает целый ряд депеш, приказывающих подводному флоту ужесточить секретность. Радиообмен по шифрам Акулы сокращается. Для дешифровочных машин едва хватает материала. В Блетчли отменяют все отпуска. Восьмичасовые смены растягиваются до двенадцати часов, до шестнадцати… Ежедневная битва за раскрытие шифров становится почти таким же кошмаром, как в самый безнадежный период десятимесячного отсутствия информации, передаваемой по Акуле. Скиннер без конца подстегивает всех и каждого.
За какую-то неделю мир Джерихо из бесконечной солнечной весны превращается в унылую зиму. Его послания Клэр, полные мольбы и раскаяния, остаются без ответа, проваливаются в пустоту. У него нет возможности выбраться из барака, чтобы ее увидеть. Он не в состоянии работать. Не может спать. И не с кем поговорить. С Логи, утонувшим в табачном дыму? С Бакстером, для которого флирт с такой особой, как Клэр Ромилли, выглядит изменой мировому пролетариату? С Этвудом — Этвудом! — чьи сексуальные похождения до сих пор ограничиваются поездками по выходным в Бранкастер с новичками мужского пола якобы для игры в гольф, где те быстро обнаруживают, что со всех дверей в душевых сняты замки? Можно было бы излить душу Паку, но Джерихо заранее знает, какой получит совет, — «Мой дорогой Томас, пригласи какую-нибудь другую и трахай ее» — и как воспримет эту истину: ему не хочется «трахать» кого-то еще, и до этого он ни с кем не «трахался».
В последний день января, покупая «Таймс» в газетном киоске Бринклоу на Виктория-роуд, он замечает ее идущей неподалеку с мужчиной и прячется, чтобы избежать встречи. Кроме этого случая он больше ее не видит: персонал Парка заметно разросся, к тому же сильно поменялись смены. В конце концов он доходит до того, что выслеживает ее, лежа в кустарнике у ее дома. Но, кажется, она перестала здесь бывать.
И затем он неожиданно сталкивается с ней лицом к лицу.
Это происходит в понедельник, 8 февраля, в четыре часа. Он устало возвращается из столовой в барак и видит ее в потоке служащих, спешащих к выходу в конце дневной смены. Он репетировал эту встречу великое множество раз, а в результате лишь жалобно выдавливает из себя:
— Почему ты не отвечаешь на мои письма?
— Здравствуй, Том.
Она хочет идти дальше, но на этот раз он не даст ей сделать это. На столе гора радиоперехватов Акулы, но ему наплевать. И он хватает ее за руку.
— Мне надо с тобой поговорить.
Они загораживают тротуар. Людской поток обтекает их, как река камень.
— Смотрите, где встали, — замечает кто-то.
— Том, — шипит она, — ради бога, ты же устраиваешь сцену.
— Ладно. Давай уйдем отсюда.
Он тянет ее за руку. Тянет настойчиво, и она уступает. Толпа вытесняет их за ворота и несет по улице. Его единственное желание — уйти подальше от Парка. Он не знает, сколько времени они идут — минут пятнадцать, может, двадцать, — пока наконец на тротуаре не остается людей, и они шагают по старым улочкам города. Холодный ясный день. По обе стороны за живыми изгородями, забрызганными грязью, прячутся спаренные провинциальные домишки с участками, в военное время застроенными курятниками и наполовину углубленными в землю полукруглыми бомбоубежищами из гофрированного железа. Клэр освобождает руку.
— Нет необходимости.
— Ты встречаешься с кем-нибудь еще? — Джерихо с трудом осмеливается задать этот вопрос.
— Я постоянно с кем-нибудь встречаюсь.
Он останавливается, но она идет дальше. Уходит шагов на пятьдесят, тогда он торопится ее догнать. Теперь домов больше нет, они на своего рода нейтральной земле между городом и сельской местностью, на западном краю Блетчли, где сваливают мусор. Словно подхваченные ветром клочья бумаги, с криком поднимается стая чаек. Дальше начинается колея, проходящая под железной дорогой к заброшенным старым печам для обжига кирпича. На фоне неба, напоминая крематорий, на пятьдесят футов поднимаются три красных кирпичных трубы. Клэр, дрожа, поплотнее запахивает пальто.
— Какое отвратительное место! — говорит она, но продолжает идти.
Минут десять заброшенный кирпичный завод, к счастью, отвлекает внимание, позволяя собраться с мыслями. Они в чуть ли не дружелюбном молчании бредут между развалинами печей и цехов. На обваливающихся стенах влюбленные парочки нацарапали свои обычные формулы: АЕ + ГС, Тони = Кэт, Сэл — моя. По земле разбросаны глыбы кирпичной кладки и осколки кирпича. Некоторые здания без кровли, с обгоревшими стенами — явно был пожар. Джерихо подумал, уж не немцы ли разбомбили эти сооружения, приняв их за действующий завод. Он хочет поделиться своими предположениями с Клэр, но ее уже нет.
Он находит ее снаружи. Она стоит к нему спиной, глядя на затопленный карьер. Огромный водоем, шириною в четверть мили. Угольно-черная поверхность воды абсолютно неподвижна, что свидетельствует о невообразимой глубине.
— Мне надо возвращаться, — говорит она.
— Что ты хочешь узнать? — спрашивает Джерихо. — Я расскажу все, что хочешь.
И расскажет, если она этого захочет. Ему плевать на секретность, на войну. Он расскажет ей об Акуле, и Дельфине, и Морской свинье. Расскажет о сводке погоды из Бискайского залива. Расскажет все до мелочей об их хитростях и секретах, начертит диаграмму действия дешифровочной машины, если это то, что ей нужно. Но она только говорит:
— Том, надеюсь, ты больше не станешь мне надоедать с этим.
Надоедать. Так вот в чем дело. Значит, он надоел?
— Подожди, — окликает Джерихо, — может, возьмешь это?
Он отдает ей коробочку с перстнем. Клэр открывает ее и поворачивает камень, ловя свет. Потом, захлопнув коробочку, возвращает Джерихо.
— Не в моем вкусе.
***
— Бедняжечка, — говорит она минуту спустя, — я действительно тебя допекла, да? Бедняжечка…
А к концу недели его в «ровере» заместителя директора возвращают в Кингз-колледж.
2
Запахи и звуки воскресного английского завтрака клубились вверх по лестнице пансиона и разносились по коридору, как призыв к бою: шипение горячего жира на кухне, заупокойно-торжественные песнопения передаваемого по Би-Би-Си богослужения, похожие на треск кастаньет хлопки поношенных шлепанцев миссис Армстронг по линолеуму пола.
На Альбион-стрит они были традицией, эти воскресные завтраки, с подобающей случаю торжественностью подаваемые на белом фаянсовом сервизе: ломоть хлеба толщиною в псалтырь, сверху две ложки омлета из яичного порошка — и вся эта масса свободно катается по отливающей радугой пленке растопленного жира.
Не ахти какое объедение, вынужден был признать Джерихо, даже сомнительной съедобности. Хлеб цвета ржавчины с черными вкраплениями отдавал селедкой, которую жарили в пятницу на том же жире. Бледно-желтый омлет имел привкус залежалого печенья. Однако после треволнений предыдущей ночи, несмотря на беспокойство и озабоченность, у Джерихо разыгрался такой аппетит, что он съел все до последней крошки, запил двумя чашками жидковатого чая, собрал кусочком хлеба остатки жира и, выходя из-за стола, даже похвалил миссис Армстронг за хорошую стряпню — невиданный жест, заставивший ее, высунув голову в столовую, убедиться, нет ли на его лице насмешки. Нет, никакой насмешки не было. Он также постарался как можно жизнерадостнее пожелать доброго утра мистеру Боннимену, который как раз, тяжело опираясь на перила, спускался по лестнице («Откровенно говоря, старина, чувствую себя неважно — пиво там какое-то не такое»), и без четверти восемь был у себя в комнате.
Миссис Армстронг страшно удивилась бы, увидев произошедшие в номере перемены. После первой проведенной здесь ночи Джерихо не только не собирался съезжать, как поступали раньше многие постояльцы, а, наоборот, распаковал все вещи. Освободил чемоданы. Единственный приличный костюм повесил в шкаф. Книги аккуратно расставил на каминной полке и в довершение всего водрузил над ними гравюру с изображением капеллы Кингз-колледжа.
Он сел на кровать и остановил взгляд на картине. Она не являла собой произведение искусства. По правде говоря, была даже довольно скверной. Небрежные двойные готические шпили, неправдоподобно синее небо, бесформенные фигурки людей у подножья казались нарисованными детской рукой. Но даже плохие картины иногда бывают полезны. За поцарапанным стеклом и дешевеньким старым меццо-тинто были надежно спрятаны четыре нерасшифрованных радиоперехвата, которые он унес из спальни Клэр.
Конечно, ему следовало вернуть их в Парк. Надо было ехать прямо в бараки, отыскать Логи или кого-нибудь из начальства и передать им в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43