Надзиратель, ехидный такой, открыл окошечко камеры и говорит: «Как дела?» Я говорю: «Дай монтировку, пойду убью министра?». А он: «Э, да ты, оказывается, умный как Ленин». Я и не знал, что я Ленин.
— Видел? — весело сказал Рафаил, сверкнув металлическими зубами. Пока сидел в лагерях, по причине авитаминоза у него почти не осталось своих зубов. — А вот ещё экземпляр — Боря Соломович. — Рафаил кивнул в сторону соседней с Лениным койки. Откормленный как боров парень лет двадцати скалил зубы в неестественной улыбке. — Тоже фрукт. Повздорил с матерью и швырнул в неё утюгом. И каюк родной матушке. А родной батюшка в знак благодарности, надо думать, завалил его передачами. Яблоки, апельсины, трюфели, шоколад, халва, всякие сладости и чего только душа желает — каждый день по целому мешку. Вот она, жизнь наизнанку — вся тут, как на ладони. Батюшке Соломовичу, давно, видимо, опостылела жена, и тут вдруг сразу избавился и от жены и от этого дурака. Повезло мужику. А что? Денег — куры не клюют. Уж если этому ублюдку каждый день трюфели да шоколад мешками носит, ясно, что богатый. А с деньгами теперь женится на молодой. А молодая жена в тайне будет желать смерти батюшки Соломовича. Так оно и ведётся. — Рафаил умолк и уставился на пучеглазого мужчину лет тридцати, лежавшего на соседней койке справа. — А это Коля Парфёнов. Хороший парень, только вот день и ночь лежит под одеялом и мучит свой матрац Коля, — обратился Рафаил к соседу, — если будешь ещё при мне заниматься онанизмом, получишь по морде. Предупреждаю последний раз. Понял?
В палату вошёл мужчина весь в слезах.
— А, Эдик, — сочувственно сказал Рафаил. — К врачам вызывали?
Эдик сел на кровать, и слезы опять потекли ручьём.
— Не дают покоя, — сказал Рафаил. — Каждый день вызывают.
Прибежала медсестра с флаконом валерьянки. Налила в стаканчик и подала плачущему. Тот выпил и попросил валидолу.
— Валидол в аминазиновой, — сказала сестра — Принести сюда или пойдёте со мной?
Эдик поплёлся за сестрой в аминазиновую (кабинет, в котором хранится сильно действующий нейролептик аминазин и другие лекарства).
— Не поладил с женой, — сказал Рафаил, кивнув в сторону Эдика. — Поругались из-за чего-то, а она полгода ему не давала. Как-то ночью на этой почве конфликт, вышел. Она — ни в какую. Сам понимаешь, в таком состоянии человек на всё способен. Эдик говорит, что осатанел совсем. Не помнит, как голову ей отрезал. А я считаю, что правильно и сделал, что отрезал. И нечего из-за неё слезы лить. Говорю ему — не плачь, другую найдёшь. А он говорит — жалко. Симпатичная была. Ясно, что симпатичная. Душат и режут красивых да симпатичных. Каждый день плачет как баба рязанская. Удивляюсь, откуда у него столько слез?
— Обед, — сказал рослый плечистый санитар, войдя в палату.
— Пошли, — сказал Рафаил.
Вадим и Рафаил вошли в столовую и сели за стол.
— Ага, сегодня щи. Сейчас Ленин чудить начнёт, — сказал Рафаил с улыбкой.
Вадим взглянул на Васю Борисова, которого все звали Лениным. Он сидел за соседним столом с надутым недовольным видом. В народе в таких случаях говорят: надулся как мышь на крупу.
Когда обед был в разгаре, медсестра подошла к Борисову. Сзади встали два санитара.
— Ешь, Вася, — ласково сказала сестра.
— Политические щи, — сердито сказал Вася. — Пусть их степной Ванёк ест.
— Ничего подобного. Обыкновенные щи. Ешь. Пока она его уговаривала, стали раздавать уже второе — рыбу жареную с рисом и огурцом.
— Ну, раз щи не хочешь, — сказала медсестра и обратилась к санитарам: — Принесите ему диетический суп.
Принесли диетический суп. Вася взял ложку и стал мешать в миске. Помешал и отложил ложку.
— Ленин, смотри у меня! — шутливо пригрозил санитар, который принёс суп.
— Ешь, Вася, ешь, — сказала сестра.
— Правительственная уха, — ответил Вася.
— Никакая не правительственная, — сказала сестра. — Обыкновенный рыбный суп из хека.
— Не хочу, — капризничал Ленин.
— Почему?
— У меня ноги тяжёлые, тело грязное, мысли протяжные, в глазах — плошки.
— Ленин, — сказал санитар, который принёс рыбный суп. — Мы сейчас тебя помоем.
Ленин взял ложку и начал есть. Попробовал щи. Вдруг с жадностью набросился на них. Мгновенно съел щи, рыбный суп, второе, компот выпил одним духом и раньше всех вылез из-за стола.
— Каждый день такая петрушка, — сказал Рафаил. — Первое время швырял миски на пол, но его быстро отучили. Теперь только чудит.
После обеда Вадима вызвали к врачам. В кабинете было несколько человек в белых халатах, но его подозвала к себе черноволосая молодая женщина и пригласила сесть у стола напротив.
— Я ваш доктор, — сказала она. — Зовут меня Елена Куртовна. Как вы считаете, строительство Байкало-амурской магистрали с какой целью было начато?
Побеседовали о БАМе, о Ватикане и папе римском, о международных делах и политике Китая, о сновидениях. Тут Вадим блеснул, вспомнил физиолога Сеченова, который говорил, что сон — это небывалая комбинация бывалых впечатлений. Елена Куртовна кивнула с улыбкой. Говорили о разных мелочах и о чём угодно, только не о деле. Напоследок Елена Куртовна спросила, какие в Сибири растут полевые цветы и какие из них он любит. Вадим сконфузился. Никаких полевых цветов он не знал и не любил. На этом беседа закончилась. Елена Куртовна разрешила ему идти в палату.
Через неделю его опять вызвали и теперь с ним беседовали уже двое: лечащий врач и заведующая отделением. Заведующая взяла его в оборот:
— Как вы, интеллигентный образованный человек, могли так поступить! Какое злодейство!
Вадим стал мямлить что-то про испуг, про то, что не хотел впутывать друзей в подсудное дело, но заведующая отделением толковала про элементарную порядочность и честность.
Беседа была не из приятных. Ничего подобного ему не говорили ни в милиции, ни на допросах в тюрьме, ни на суде, но как ни странно, именно после этой беседы, ему вроде бы легче стало, как после хорошей бани.
Через месяц его вызвали на комиссию. Из беседы с членами комиссии Вадим понял, что придётся отвечать перед судом.
В этот же день проходил комиссию и Рафаил. Вернулся в палату хмурый и злобно произнёс:
— Все. Испёкся.
— Что? — спросил Вадим из чувства солидарности, хотя ему было не до разговоров.
— Обратно в тюрьму, — ответил Рафаил. — Заведующая набросилась на меня как собака. Будто с цепи сорвалась. Вот жаба чёртова! Ничего, сегодня пойдёт с обходом, я скажу ей пару ласковых на прощанье. Так и скажу: жаба. Как ты думаешь, как лучше к ней обратиться: Жаба Ивановна или Кобра Ивановна?
Вадим не ответил. Ему было не до нюансов.
После обеда, когда врачи пошли с обходом, Рафаил встал в дверях. В тот момент, когда заведующая отделением вошла в палату, Рафаил, глядя на неё произнёс как бы между прочим:
— Сука с высшим образованием.
Заведующая сделала вид, будто не слышала этих слов, но после обхода санитары увели Рафаила в наблюдательную палату и медсестра вколола ему сульфазин в четыре точки — под обе лопатки и в обе ягодицы. После такой процедуры целую неделю ни присесть, ни пошевелиться — боль адская. Можно только лежать пластом на животе.
Вскоре Вадима увезли в Иркутск. Суд приговорил его к семи годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии строгого режима.
XVIII
Вадим Пономарёв прибыл в колонию с этапом. В штабе колонии вновь прибывших разбили по отрядам, вывели на улицу и построили в колонну.
Солнце уже закатилось. Вершины окрестных гор, поросшие сосняком, окрасились в тёмно-оранжевые цвета. Было свежо. Пахло весной. Тишину апрельского вечера нарушали лишь глухие голоса стоявших в строю заключённых.
— Пошли! — скомандовал низкорослый коренастый капитан и отошёл в сторону, давая дорогу колонне.
Впереди пошёл высокий сутулый надзиратель, и вся колонна тронулась за ним. Дорога вела в жилую зону. Рядом с колонной, кучкой шли офицеры, начальники отрядов, надзиратели. Кто-то из них изредка покрикивал:
— Держаться плотнее, не растягиваться!
По обе стороны дороги, немного поодаль, цепочками шли солдаты охраны с собаками и автоматами наперевес.
Вадим шёл в одной из последних шеренг. Под ногами хрустела застывшая подсохшая грязь. По бокам шли уголовники. Он смотрел вперёд по направлению движения колонны. Перед его носом назойливо маячила тощая длинная шея арестанта.
Думать ни о чём не хотелось. Всё было передумано. Всё было правильно.
Вошли в зону. Сначала осуждённых провели к каптенармусу и переодели в арестанские одежды, а потом начальники отрядов перекличкой отбили в группы каждый своё пополнение и стали распределять заключённых по баракам и секциям.
В первый отряд попали Пономарёв и ещё четыре человека. Начальник первого отряда капитан Пушкарев, низкорослый и коренастый, тот самый, который скомандовал колонне: «Пошли!» — проводил всех пятерых в барак, в свой кабинет, и, сказав Пономарёву, чтобы подождал здесь, повёл четверых куда-то.
Вадим остался один. Он сел на лавку и огляделся вокруг. Комната начальника была высокая, просторная, чисто прибранная. На стенах висели плакаты и лозунги, призывающие заключённых порядочно жить и честно трудиться.
Дверь приоткрылась, и начальник отряда, не заходя внутрь, сказал:
— Пойдём устраиваться.
Пошли по узкому ярко освещённому коридору. Начальник шёл впереди. Навстречу попадались заключённые с остриженными головами и в чёрных измызганных робах. Никто не обращал внимания на новичка.
Капитан остановился.
— Вот здесь твоя секция — третья.
Над дверью был прибит кусок фанеры с надписью: «Чтобы заслужить уважение товарищей, надо самому уважать их».
Вошли внутрь. В мгновение ока перед капитаном появилась высокая арестантская фигура. Комично вскинув длинную костлявую руку, как бы отдавая честь, арестант звучно отрапортовал:
— Внимание, встать! Гражданин начальник! В секции присутствует тридцать восемь человек. Все отдыхают. Докладывает дневальный Бараб-Тарле. Гражданин начальник, зря сижу. Вот как перед Богом…
— Эти вопросы я не решаю, — прервал его капитан. — Я ж тебе говорил, — спокойно добавил он и, обратившись к Вадиму, сказал, показывая ему нижнюю койку в углу: — Вот твоё место, номер тридцать два.
Пушкарев подошёл к койке и взял в руку деревянную круглую бирку, привязанную к спинке кровати. Он поправил на ней карандашом стёршуюся цифру 32 и ниже написал корявыми буквами: Пономарёв.
— Как звать-то тебя? — спросил Пушкарев. Вадим сказал.
Пушкарев написал инициалы.
— Гражданин начальник, — сказал Бараб-Тарле, — понапрасну сижу, ей-богу! Она сама, стерва, напилась, легла со мной, а потом в суд подала.
— И я тоже, — сказал подошедший к капитану молодой парень лет восемнадцати.
— Мы все понапрасну сидим. Гы-Гы! — загоготал, расплывшись в улыбке, заключённый со стриженной головой, похожей на грушу, и шрамом на щеке, сидевший на верхней койке, по-турецки сложив ноги и обернув их одеялом.
Пушкарев посмотрел на него, и, состроив недовольную гримасу, стал объяснять дневальному Бараб-Тарле, что не имеет права досрочно освобождать заключённых, а обязан только воспитывать их.
— Послушай, Адам, я тебе сто раз говорил: обращайся в коллегию адвокатов, — сказал Пушкарев.
— Обращался, — ответил Адам. — И в Верховный Совет обращался.
— Ну вот, а я что? — сказал Пушкарев и развёл руками.
Вдруг он резко повернулся к Вадиму и сказал:
— Завтра с утра на работу, в плотничью бригаду Волобуева. Вон он сидит, под номером пятнадцать. — Пушкарев показал на широкоплечего заключённого, сидевшего на койке. — Познакомься с ним. Трудись честно, исправляйся. А я на днях с тобой побеседую. Отдыхайте. — Пушкарев вышел, закрыв за собой дверь.
— Сволочи, — прошипел вслед ему Бараб-Тарле и плюнул со злостью.
— Гы-Гы! — произнёс арестант с грушевидным лицом и шрамом и расплылся в улыбке.
— Чего расклохтался? — сказал Бараб-Тарле и сел на своё место, где обычно сидят дневальные, и стал нервно листать потрёпанный «Огонёк».
Когда Пушкарев вышел. Вадим сел на свою койку и, подперев голову руками, долго и задумчиво смотрел на человека, лежавшего к нему спиной на соседней нижней койке.
В секции было жарко натоплено, душно от табачного дыма. Чёрные, стоявшие одна на другой скрученные проволокой узкие койки в два яруса тесно стояли друг к другу. Между ними едва вмещались тумбочки. У двери стоял столик со стулом дневального, в другом конце секции стоял ещё один столик, за которым сидел тощий старик и хлебал тюрю из воды и хлеба.
Некоторые заключённые сидели на койках, курили и разговаривали, кое-кто читал книги, газеты. Большинство лежали молча на своих койках или спали.
Тот, с грушевидным лицом и шрамом, сидел по-турецки на верхней койке через проход от Вадима и смотрел на него. Вдруг он склонил голову вниз и спросил:
— Ты кто, шарамыжник?
Вадим поднял на него вопросительный взгляд. И, не понимая вопроса, не знал, что ответить, пожал плечами и сделал виноватое лицо.
— За что попал, говорю?
— А, попал за что. За аварию, — ответил Вадим. — Ехал на машине, задавил человека.
— Кого задавил?
— Дворника.
— Сколько дали?
— Семь.
Помолчали. Вадим посмотрел на спящую фигуру соседа.
— Чё ты на него смотришь? — спросил опять арестант.
— Да так.
— Это стукач. Шестёрка.
Стукач проснулся, повернулся на койке, лёг на спину и открыл лицо. Оно было маленькое, круглое, как у совы, с маленьким острым носиком и широко открытыми голубыми круглыми глазками.
— Груша, уймись, дай поспать, — плаксиво сказал арестант и укутался с головой в одеяло.
— Думаешь он спит? Ни хрена не спит. Секет всех днём и ночью, чтобы запродать по дешёвке, — сказал Груша и ткнул рукой через пространство между койками другого соседа, лежавшего над Вадимом на верхней койке.
— Эй, Ходячая Кила, проснись!
— Чего тебе? Я не сплю, — хрипло и недовольно отозвался тот.
— Посмотри, какой псина к нам прибыл.
— А ну его на…
Груша слез сверху и, не одеваясь, в нижнем белье, сел к Вадиму на койку.
— Я восьмой раз в зоне, — деловито сказал он обращаясь к Вадиму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59