Но - сдержался. Делу - время, потехе - час, утехе, точнее, чем больше сдерживаешься - тем круче засладочка, - старое, еще кадетское наблюдение...
Полной грудью вдыхал влажный весенний воздух. Хорошо было: небо стало высоким и чистым, набухшие почки радостно предвещали скорую зелень, беспокойство и нервность прошедшего дня исчезли, будто их никогда не было. "Хорошо жить! - подумал радостно. - И кто мне может помешать?"
Слева тянулась невысокая кирпичная стена, углом огораживая нечто остро пахучее. "Помойка, должно быть...- подумал равнодушно. - Национальная наша особенность - ставить помойки в самых неподходящих местах..." Стена пылала красным цветом (ненавистным, революционным), поперек ковыляла малограмотная надпись мелом, старательно, впрочем, сделанная: "Мэсто для порхатыхъ жедофъ!" "О, как меток, как остроумен русский человек, - восторг захлестнул, словно хороший глоток "Вдовы Клико". - Меткое русское слово горы свернет!" На ошибки не обратил внимания - главное, искренне! От души! И вдруг увидел двух сгорбленных старух, те старательно ковыряли почерневшими палками отвратительное месиво. "Жидовки проклятые... - зашелся кашлем. - Сейчас я вам покажу!" И, словно боевой конь, бросился в атаку.
Женщины увидели непотребно мчащегося господина в хорошей одежде и с недоумением вглядывались из-под руки. Слишком поздно заметил надворный советник свою ошибку...
- Черт бы вас взял... - не сдержался. - Какого рожна вы сюда приперлись! Там четко сказано: "Место для жидов!"
Они смотрели безразлично; та, что была старше, с изможденным, похожим на гармошку лицом, прошамкала, поджимая и без того исчезающую губу:
- Э-э, барин, не дури... Исть уси хочут... А исть - не мае...
И рука как-то сама собой скользнула в карман, выдернула ассигнацию (даже взгляда не бросил - сколько). Протянул, они жадно схватили, старшая поклонилась в пояс:
- Храни тебя Господь, ты хороший человек...
"Нет, милая, - ответил мысленно. - Я не "хороший". Я сумасшедший, вот и все..."
Автомобиль остановился рядом и забибикал тоненько и противно, Мищук помахал рукой:
- Привет журналистам! Я - в анатомический. Театр то есть. Прошу садиться. - В глазах плясали чертики, главному сыщику нравилось портить настроение своему недавнему попутчику. - Вы ведь не откажетесь?
- Не откажусь... - вздохнул, усаживаясь. - Это где?
- На Фундуклеевской. Аккуратненький такой особнячок с пристроечкой. Если вы ценитель архитектуры - вам понравится.
Доехали мгновенно, служитель в накрахмаленном халате проводил в секционный зал: белые кафельные стены, жестяные абажуры под потолком, матовые стекла на окнах и столы, столы...
- Мраморные... - потрогал пальцем Евгений Анатольевич, служитель не отозвался и молча указал вглубь, там обозначилось тело под простыней, рядом стояли двое в белых халатах: очень пожилой и средних лет, в круглых железных очках.
- Позвольте рекомендовать, господа, журналиста от "Нового времени", сегодня иные веяния, мы все делаем гласно. - Имени не назвал, и Евдокимов понял, что умышленно. Это понравилось - начальник Сыскной дело знает. Ну а если спросят - ответим что-нибудь...
Но - не спросили. По кивку старичка служитель подкатил стол с инструментами, патологоанатом и прозектор натянули резиновые перчатки.
- Господин Оболонский... - хитрый Мищук все же нашел способ назвать врачей по имени, - профессор кафедры судебной медицины, - повел головой в сторону пожилого, - а господин Туфанов - прозектор этой же кафедры. У господ огромный опыт, я уверен, что мы получим ответы на многие вопросы...
- На все, - коротко взглянул из-под кустистых седых бровей Оболонский. - Господа, спрашивать можно по ходу дела, но только не в момент совершения, так сказать... - И снова кивнул.
Туфанов взял с инструментального стола скальпель и с треском провел по мертвенно-бледной коже убиенного- от ямочки под горлом к пупку, обошел его плавным изгибом и закончил надрез у лобка. Евдокимов побледнел, отвернулся, тошнота подкатила к горлу напористо и неотвратимо...
- Эй! - толкнул под локоть Мищук. - Не срамитесь и меня не срамите. Смотреть! - приказал усмешливо, как бы в шутку, но Евгению Анатольевичу было совсем не до веселья...
Между тем Туфанов залез всей кистью в рот покойного и что-то ворошил там, высунув от усердия кончик языка. Окончив, повернул голову.
- Гусака мне извлечь или вы сами?
- Извлекайте, - величественно распорядился профессор.
Сразу же подбежал служитель с тазиком, Туфанов ухватил покойника за язык и потащил книзу, волоча с треском все, что находилось во рту, а также и все прочие органы, пребывающие у каждого человека в груди и в животе.
Евдокимов обмер, зазвенело в ушах; хватая руками воздух, с трудом добрался до скамейки у окна и тяжело грохнулся, зажимая рот обеими руками: только бы не вырвало на потеху этому садисту Мищуку.
Тот между тем подошел, сел рядом.
- Помните, лет пять назад убили депутата Герценштейна, в Териоках? Вы должны знать эту историю, она больше вам, Охране, принадлежала, нежели Сыскной полиции... Я тогда присутствовал при вскрытии... Тоже доложу я вам... Легче стало?
- С чего это вы вспомнили? - Евгений Анатольевич швырнул обслюнявленный платок под скамейку. - Это что же, намек?
- Угадали... - Мищук смотрел зло, непримиримо. - Если уж вы, милостивый государь, умеете дела делать - умейте и последствия проглатывать, не давясь...
Евдокимову показалось, что уходит из-под ног земля- откуда он узнал, проныра чертов, и как поспел объявить...
- Ладно... - Мищук встал. - Не держите камень, мне надобно было привести вас в чувство, вот и все. Вы думаете, Сыскная не знает ваших конспиративных и явочных квартир? Методов? У нас свое осведомление и поверьте: мы о вас больше, чем вы о ком угодно, знаем... Не беспокойтесь, я такой же чиновник правительства, как и вы. Забыли...
У стола между тем события разворачивались непредсказуемо. Туфанов наблюдал, как служитель укладывает в специальные сосуды часть внутренностей, Оболонский что-то сосредоточенно писал, облокотившись на край мраморного стола.
- Господа, - поднял глаза, - картина ясна и в общем и в частностях, она безрадостна...
- Вы имеете в виду особый характер убийства? - осторожно спросил Мищук, поправляя уголок простыни, которым вновь закрыли тело.
- Несомненно... - Оболонский пожевал губами. - Но в гораздо большей степени - особые обстоятельства, сопровождавшие, так сказать, процесс... Доктор Туфанов доложит.
- Первое... - видно было, что доктору не по себе. - Когда убивали мальчик стоял... Далее. Рот был зажат- если угодно, я продемонстрирую десны, они осаднены.
- Не надобно! - вскрикнул Евдокимов.
Туфанов бросил удивленно-выжидательный взгляд на Мищука, тот покачал головой, соглашаясь с "журналистом".
- Хорошо... Я продолжаю... - Туфанов переглянулся с Оболонским, как бы спрашивая - говорить или нет.- Орудие убийства: швайка, то есть шило, четырехугольной формы, острие долотообразное, заточенное. Убивали несколько человек, по меньшей мере- двое, характер повреждений и их последовательность свидетельствуют об этом. Я готов расшифровать, если угодно.
- Продолжайте, - сказал Мищук, что-то помечая в записной книжке.
- Хорошо. Крови в теле практически нет...
- Куда... Куда же она делась? - не выдержал Евдокимов.
- Ее нет и на месте происшествия или, точнее, обнаружения трупа, продолжал Туфанов бесстрастно. - Это означает, что убивали в другом месте. Дело в том, что глина, налипшая на тело, имеет в себе органические вещества. Между тем в пещерной глине таковых не наблюдается. Бесспорный довод...
- Что значит: "органические вещества"? - осведомился Евдокимов.
Оболонский взглянул насмешливо:
- В гимназии преподают, милостивый государь: органические - это значит принадлежащие животному или растительному миру. Вы поняли?
- Благодарю вас... - без энтузиазма произнес Евгений Анатольевич.
- Теперь по существу. - Оболонский взял указку и остановился у середины стола. - Основные удары наносились убийцами в артерии. Это означает, что хотели не только и не просто убить, но и выпустить как можно больше крови. И еще: здесь мы с доктором Туфановым расходимся. Он считает, что на виске ранений ровно двенадцать. А я вижу одно двойное, и это значит, что ранений на виске тринадцать! А это совсем другое дело, господа...
- Почему? - сухо спросил Мищук. Услышанное ему явно не понравилось.
- Потому что "двенадцать" - это обыденщина. А "тринадцать"... О, "тринадцать" - число мистическое, господа, и если оно появляется на обескровленном трупе русского ребенка... - Оболонский поднял указательный палец вверх и нехорошо усмехнулся. - Мы знаем, что это такое...
- Разрешите взглянуть... - Мищук вынул из кармана лупу в поблекшей латунной оправе, отогнул простыню и попросил служителя: - Поверните...
Тот послушно исполнил, Мищук склонился над головой убитого.
- Взгляните... - протянул стекло Евдокимову, тот, давясь отвращением и рвотой, поднес стекло к виску мальчика. Ранений было много - бордовых точек, возникших не то от вилки, ударившей несколько раз, не то от чего-то другого, вроде щетки с иглами. - Раз, два, три...- начал считать вслух, но опять подкатило, и продолжал мысленно, про себя.
- Двенадцать, я вижу отчетливо... - произнес с гордостью, словно ожидал похвалы за то, что справился с собой.
- Ближе к уху смотрите... - безразлично бросил Мищук.
- Да... - вгляделся, поводя лупой. - Да. Двойное.
- Вот видите! - обрадовался Оболонский.
- Это ровным счетом ничего не значит, - заметил Мищук вскользь. - Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.
- Нет-с... - тихо сказал Оболонский. - Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!
Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:
- Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...
- О-о, - почти закричал Оболонский. - Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия, понимаете? Это очень давно началось!
- Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры - всего лишь случайность, профессор, - настаивал Мищук.
Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:
- Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, - там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы - с вами или без вас - это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!
- Убогих... - задумчиво повторил Мищук. - Странно. Убогий - это ведь тот, который у Бога?
- Я - русской, - величественно произнес Оболонский, - я знаю свой родной язык! "У" - в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс - ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" - это "не имеющий Бога", ясно вам?
Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.
- Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело? - сказал, не поднимая глаз.
- У вас в роду не было... евреев? - с усмешкой осведомился Евдокимов. - Что вас волнует, право?
- Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...
- Я воспользуюсь служебным транспортом? - ернически выкрикнул Евдокимов. - Между прочим, по делу,- солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...
- Берите... - махнул рукой. - Только сразу же отпустите.
Минут через пятнадцать Евгений Анатольевич с внутренним трепетом увидел через низкие крыши утлых домов острую колокольню и византийский купол церкви святого Феодора... Странное дело - сейчас надобно было сосредоточиться на предстоящем восторге, но мысли роились совсем иные: противоречив человек... Евгений Анатольевич думал о том, как быстро растет и развивается громад ная страна, ее города и веси. К примеру, тот же Киев. На карте начала века места, на котором теперь стоял, не было и в помине так, поля, горки, овраги и дикая поросль. И вот - не прошло и пяти лет появились первые улочки и даже кварталы. Пыльные, грязные, но неотвратимо распространяется русский человек, обживает, плодится, и жизнь становится все лучше и лучше. А сегодня, в марте 1911 года, и совсем городскими стали здешние предместья: и улицы мощеные, и вторых этажей много, даже трехэтажные дома появились, под железом, и это значит, что слой домовладельцев - а на них всякий город стоит - растет и процветает. "И кому-то понадобилось эту мирную гармонию, идиллию эту, можно даже сказать буколику - превратить в пылающий костер ненависти, насилия и уничтожения. Да, в проклятой нации заложено нечто взрывное, страшное, от них, черт бы их всех взял, один раздор, подозрительность и даже погромы!" Последний вывод показался Евгению Анатольевичу очень неожиданным и новым, подумал, что надобно запомнить и при случае - блеснуть. Есть в "Союзе" умники - куда там фразеру Замысловскому и прочим,- господин Пасхалов1, например: слово "жид" в его лексиконе - речевом и печатном - отсутствует; не кричит, рубаху не рвет, спокойный респектабельный человек, а суть понимает глубоко и остро: чужд Исаак России, чужд, и с этим ничего не поделаешь. Правда, есть Исаак Далматский, один из трех главных храмов столицы ему посвящен, но это было давно. И исааки эти, надо думать, в те, библейские времена были совсем иными и никого не раздражали еще, никому не мешали...
Евгений Анатольевич древней историей никогда не увлекался, и если Новый Завет еще как-то укладывался в его голове, то вот Ветхий... "Песнь песней", к примеру. Один гнусный разврат. "Какие у тебя груди..." Черт знает, что такое... Эти слова должно сказать теперь Кате Дьяконовой - во время сладкого свидания, но чтобы в священной книге... "Впрочем, подумал, - это их книга. Так-то вот". С этими благими мыслями и поднялся Евдокимов на тщательно выметенное и красиво отделанное сквозной резьбой в русском стиле крыльцо и нажал кнопку звонка. Он был электрический - вот ведь чудо!
Двери открылись сразу, Катя стояла на пороге в легком платье, под ним угадывалось нечто розовое, воздушное и такое завлекательное, что у Евгений Анатольевича перехватило дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36