) выбрали похуже, по деньгам; набралось человек сорок, а может, и все пятьдесят гостей - сослуживцы и холостяцкие знакомые Василия, родня и подружки Веры. Среди них особенно выделялась юная Катя Дьяконова, дочь домовладельцев (редкое среди местных брачующихся и их гостей состояние), хорошенькая, с блеском одетая девушка. Изловив ее на лестнице (ходил покурить), Василий не преминул залезть ей под платье, что по убеждению новоженца - обязаны были делать все женатые мужчины. Катя подняла визг и крик, сбежались гости, Вера с разворота въехала в ухо, долго оправдывался и объяснял, что случилась всего лишь шутка, ничего такого, подумаешь- по-отечески погладил там, где особенно гладко... Прошел год, родился первенец, Евгений, потом две дочери, и незаметно наступила житейская проза с вечными недостатками и недохватками, полным отсутствием денег подчас, горестными вздохами и размышлениями о том, что жизнь проходит потихоньку и даже явно не удалась. Все было как всегда и как у всех. Но когда становилось особенно туго - Вера исчезала на два-три часа и возвращалась веселая, с деньгами. Когда спрашивал - отвечала одно и то же:
- Брата, Петра, помнишь? Он хоть и небогат, но в достатке.
Брата помнил: стройный, худой, одетый с барского плеча молодой человек Петр Сингаевский на свадьбе выделялся быстрой речью, общительностью, улыбкой. Вдни обыкновенные, позже, появлялся в гостях у сестры в сопровождении еще двоих: Бориса Рудзинского - тот был постарше, поматерее и совершенно немногословен, и Ивана Латышева - с неповоротливой шеей, крутыми плечами заправского мясника и бритой головой. Иван вообще не произносил ни слова - никогда. Визиты эти нравились: по мере того как страстные ночи с любимой сменились прохладными, а потом и вовсе перешли в разряд редко-штучных, - корзинка с пивом и шампанским, которую всегда приносил с собой Петр, взбадривала, и жить становилось легче и даже веселее. Однажды на Крещатике (после дежурства направился поболтаться по магазинам, день рождения Веры был на подходе) заметил любимую, она прогуливалась около гостиницы "Европейская" - на Царской площади, и нечто нервное, почти испуганное сквозило в ее лице. Она то опиралась на зонтик, отчего ее сводящая с ума попка напружинивалась как боевой лук, то прохаживалась мелкими семенящими шажками, гордо закидывая головку назад. Едва успев подумать, что бы это значило, Василий увидел родственника и двух его присных: Рудзинского и Латышева. Те выскочили из дверей гостиницы, словно ошпаренные и, передав Вере какой-то тюк, мгновенно исчезли. "Господи...всплеснул руками Чеберяк, горестно все поняв. - Вот поносники... А Верка-то у меня - тихушка, воровка. Вот откуда денежки..." Огорчился ли? Скорее, растерялся. Вконце концов не все ли равно - откуда? Старая истина: чем их больше - тем лучше, а если жена кому не то и даст невзначай, то "рыжье"1 в дом принесет - ей и прощения просить не надобно...
Но с этого дня замкнулся, помрачнел и по ночам к Верке более не приставал. Когда же в один из субботних вечеров заявилась в гости святая троица, сказал угрюмо:
- Вот что, деловые... Хаза под барахло нужна? Только не лепите горбатого, что вы - паничи, дворянские отпрыски, что сидите на мели и оттого "подрабатываете". Вы - воры, я достоверно знаю. Несите добытое сюда, ноги приделаем, верх поровну. А ты, любезная, глазками не зыркай, я вас давно подозревал, а когда увидел, как вы Верке передали краденое на Царской, - и вовсе сомневаться перестал. Договорились?
Поторговавшись больше для вида, Рудзинский, Сингаевский и Латышев согласились. С того дня квартира Веры Чеберяковой на Лукьяновке стала воровским притоном... Но с этого часа женушка совсем отбилась от рук и естественные отношения прекратила, грубо обозвав Василия гнусным иностранным словом: "эмпотэнт".
Иногда Чеберяк страдал. Это состояние накатывало по вечерам, после возвращения домой, когда замечал отчужденные взгляды жены и безразличные детей. Старший, Женя, правда, подходил иногда и пытался приласкаться, но, получив несколько раз по шее, смирился и больше не лез. Изредка замечал Василий его вопрошающий взгляд, но что ответишь ребенку? Что он поймет? Однажды, когда совсем сделалось невтерпеж, сказал:
- Жид этот, Мендель, во всем виноват. Ты пойми, сынок: когда жид у тебя, дворянина и русского человека, отнимает самое дорогое - мамочку нашу...
И зарыдал надрывно. Женя ничего не понял, но словечко "жид" запомнил, благо на Лукьяновских улицах звучало оно и днем, и утром, и вечером. Потом заметила старшая девочка, Люда: брат не в себе, отец чернее ночи, мать все время кричит, срывая голос, и норовит заехать скалкой куда побольнее. Затащив брата в сарай, стала пытать - что и как - и допытала: "жид". Он отбил мамку у батяни. Усмехнулась люто:
- Ты, Женька, замри до времени. Никому ни слова. Нишкни. А я придумаю, какой им учинить погром.
В устах десятилетней девочки прозвучало многообещающе. Нет ничего страшнее и необратимее детской мести. Она неожиданна, мгновенна и непоправима.
...Но Мендель в жизни Веры давно уже стал прошлым. После столкновения с мужем в сарае решила: хватит. Надо быть изворотливее, умнее и напористей. Зачем ей Бейлис? Он - отработанные на пирогах дрожжи, эти дрожжи ничего уже не заквасят. Не так следует учить супруга, не так. Не то обидно, что муж застает тебя с другим, нормальным мужчиной, - пусть и с пейсами. А вот как посмотрит Васька, когда узнает (а смысл именно в том, чтобы узнал, ирод!), что переплетается евонная женушка со слепым калекой, но не просто, а в пароксизме дикой страсти! Словечко это Вера вычитала в каком-то рассказе Мамина-Сибиряка, найдя книжку на помойке во дворе, куда ее, должно быть, выкинула сиделица винной лавки Малицкая, хозяйка дома, в котором квартировали Чеберяковы на втором этаже. И, выполняя задуманное, в тот же вечер зашла к Павлу Мифле (ближнему соседу, слепому инвалиду без ноги) "на огонек" - как кокетливо объявила при входе. Бедолага обрадовался, приволок чайник, но, услышав разочарованное "а я думала...", тут же водрузил на стол бутылку "Смирновской" и хорошую закуску.
- Откуда же у вас деньги? - осведомилась Вера, нанизывая на вилку кусочек излюбленной осетрины. - И водка первый сорт!
- О-о, деньги... - меланхолично повел рукой Мифле. - Что деньги, сударыня... Миром правит любовь... А я, верьте на слово, будучи очень крепким мужчиной и очень способным к высокому чувству и не менее высокому действу - вот, пропадаю, пропадаю и совсем пропаду, если, конечно, не найдется доброй души...
- Она уже нашлась... - всхлипнула Вера, резво усаживаясь на колени хозяина. - Я та самая девочка, из ваших грез! - и впилась ему в губы ошеломляюще жарким поцелуем.
- О-о... О-о... - стонал Мифле. - Мои немецкие родители учили меня, что эти... это... Оно должно быть невидно, незримо, тихо и вскользь, дабы не потревожить общественное мнение...
- Да? - спрыгнула, подлетела к окну, распахнула: - Господа! Господа! Это я! Я в дому у Пашеньки! Мы любим друг друга, а на подлого Ваську мне решительно наплевать!
Смелая была женщина, Вера Чеберякова...
На следующее (после встречи с Мищуком в особняке Охранной полиции) утро, позавтракав вто ропях, Красовский отправился на соседний с Большой Житомирской Киевский проулок - там, неподалеку от Духовной семинарии, нанимал он за казенный счет квартиру - для встречи с осведомителями, а когда возникала нужда - и для маскарадного переодевания. Обладая недюжинным актерским даром, Красовский являлся в общество босяков, побирушек, мелкого и среднего ворья, а также и записных фармазонов в доску своим и всегда именно в той одежде, какая принималась и поощрялась, была в обычае данной преступной группы или сообщества. Для этого у Николая Александровича существовал целый гардероб: блузы, пиджаки, сюртуки, рубашки, панталоны и обувь всевозможнейшая. В глубинах преступного мира пристав Красовский был известен отнюдь не как трудник Сыскной, а как "вор в законе Сытый", фармазон (мошенник) Спитой и много еще как. Самое удивительное состояло в том, что, обладая нормальной семьей и детьми, квартирой в центре Киева, кругом знакомых, - Николай Александрович ни разу не влип, не попался с поличным - особенно ворам, не засветился и не был "срисован" преступниками. Он и сам плохо понимал, как это ему удавалось столько лет подряд... Зайдя в квартиру и убедившись, что вокруг (квартира размещалась в одноэтажном кирпичном домике посередине голого поля, что было особенно удобно для наблюдения) никто не шастает - переоделся под франтоватого "щипача" карманного вора на рынках и по трамваям, загримировался деликатно (грим держал французский) и отправился на промысел. Что и как станет делать, пока не знал - это зависело от случая, удачной встречи и еще от тысячи разных причин, о которых распространяться можно долго, но которые так редки в сыскном деле. Удача - она царица розыска (о мозгах, тренированных и образованных, что и говорить - Красовский таковыми обладал в избытке!), но одно пристав знал твердо: эта самая удача не приходит к кому попало. Она девушка капризная и любит терпеливых и настойчивых. Вернувшись в проулок, Красовский кликнул извозчика и распорядился ехать на Контрактовую площадь, на Подол. Там, среди будок, палаток, прилавков и торговых домиков решил погулять в толпе, прислушаться к разговорам, выудить полезную информацию. Ехали быстро, молодой извозчик с певучим говором - недавний сельчанин, наверное, косился неодобрительно через плечо:
- Не мое дело, только вы, я так располагаю, чистить станете?
- А тебе жалко?
- Да не-е... Раззява должен быть наказан, да ведь вы, поди, у любого подметки срежете?
Красовский ухмыльнулся: так всегда бывало. Его все принимали за своего. Особый дар...
Контрактовая встретила круговертью, шумом и гамом,- два чиновника выбирали стулья с плетеными спинками, один сел для пробы и провалился, после чего оба бросились колотить торговца-обманщика. Началась свалка, заверещали полицейские свистки - это Николаю Александровичу было совсем неинтересно, и, успев заметить, как по лицу одного из покупателей растекается красная жижа, поспешил ретироваться в пивную, она как раз зазывала красочной вывеской с другой стороны площади.
Здесь тоже было много завсегдатаев, дух стоял убойный: не то заведение, не то новомодный туалет на Царской. Найдя свободное место за столиком, велел подскочившему половому "пару" и вежливо приподнял котелок, здороваясь с прежде сидящим. То был молодой человек приятной наружности, модно и добротно одетый, на безукоризненно открахмаленной рубашке чернел галстук-бабочка.
- Хорошее ли нынче пиво? - спросил, улыбаясь. Молодой поставил кружку и тоже приподнял котелок:
- Махалин, Сережа, студент консерватории, готовлюсь к оперной карьере. Меня господин Собинов прослушивал, отозвался... Пиво же - диурез, если изволите понимать, рыба - и того хуже.
В это время половой поставил, не расплескав (хотя и со всего маху) пару перед носом Николая Александровича, тот пригубил и поморщился:
- Однако - вторичное, вы правы. Кондуев, человек вольной профессии.
- Это я сразу понял, - тонко улыбнулся Сережа. - Отдыхаете?
- Нет, у меня задача.
И объяснил, что, являясь очень дальним родственником убиенного мальчика Ющинского ("Я ведь в Санкт-Петербурге проживаю, на Николаевской набережной", - соврал, не моргнув), почел долгом незамедлительно прибыть для личного расследования.
- А я думал - вы просто вор... - с детской улыбкой заметил Сережа.
Красовский набычился:
- Такой же, как вы - оперный певец!
Махалин встал, изящно сложил руки на груди и запел:
- "В томленьи ночи лу-унной тебя я увидал..."
Шум смолк, ошеломленные соседи сгрудились за спиною певца и слушали затаив дыхание. Голос и в самом деле напоминал незабвенный, собиновский... Когда ария закончилась и отгромыхали крики и аплодисменты, Красовский с чувством облобызал нового знакомого:
- Ты - гений и, как всякий гений, обязан посочувствовать. Я так люблю свою сестру Наташу... Плачет, бедная, денно и нощно, головой об стенку бьется, штукатурка сыплется... Не знаю, как и помочь.
Вышли на площадь. Махалин предложил пройти к Днепру и там, в спокойной обстановке, все обсудить. Стало тревожно, чутье подсказывало, что с какого-то мига они с Сережей поменялись местами: теперь вроде бы Махалин ведет какую-то игру; но эти сомнения Красовский отогнал: "Подумаешь, певун, сопляк, тоже мне...- подумал пренебрежительно. - Кто он такой, в конце концов?" В том месте Набережно-Крещатицкой улицы, куда вышли с Подола, река разветвлялась на несколько рукавов и являла удивительное зрелище полнокровной водной жизни: корабли с парусами (скорее, обыкновенные барки, но Красовскому это место очень нравилось), лодки и баржи с грузами, дымки и гудки, эхом разносящиеся над водой, - это так успокаивающе было, так славно...
- Это похоже на Венецию, - заметил Махалин. - Вы бывали в Венеции?
- Не пришлось, - сознался Николай Александрович.- Но этой осенью непременно поеду. Вы рекомендуете?
- Несомненно, несомненно! - закричал Махалин и, не изменяя голоса и манеры, сказал: - Вы, я думаю, сомневаетесь, что родственника вашего евреи убили?
Красовский схватил певца за руку:
- Что же вы так кричите? Дело интимное, тише, ради бога!
И Махалин рассказал, что знаком с уголовно-политическим каторжником Караевым Амзором:
- Сидели вместе в предвариловке - он за экспроприацию, а я - за распространение листовок РСДРП(б) (потупив очи, сообщил). Я поддерживаю с ним отношения, и Караев этот из "принсипа" (так и произнес) желает раскрыть дело. А почему? Все заключается в том, что, как идейный революционер-экспроприатор, Амзор считает, что все люди братья, что наций нет, а есть только классы ("А что это такое?" - с ужасом на лице осведомился "Кандуев" и получил ответ, что "классы - это большие группы людей, различающиеся по их месту в общественном производстве"), а правительство разжигает антиеврейские настроения, поскольку дни его сочтены; на самом же деле виновны воры ("Вы уж извините..." - снова потупился).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36