Евдокимов проснулся под утро - еще темно было, но в комнатке различались предметы; конечно, не свет еще, но уже и не тьма. Вспомнилась шутка учителя литературы: "Господа кадеты, день побеждает ночь. Или: ночь побеждает день. Вопрос: кто и кого побеждает?" Никто не знал ответа. Богат и разнообразен родной язык...
Встал. Семейство Менделя сладко посапывало и похрапывало, Эстер закинула голову на плечо мужа, мальчики разметались во сне и обнажились, девочки стыдливо прикрывали наготу. Трогательная была картина - подумав так, Евгений Анатольевич оглянулся на икону Спасителя в углу (семейство не только не возражало, но даже обрадовалось: "Я странный человек, растерянно произнес Бейлис, - мы ждем Спасителя, а у вас Он уже есть, и, что странно, я понимаю - от нас, уж не сочтите за дерзость... Я к тому, Евгений Анатольевич, что христианство принять не могу, предки не дозволяют, но - завидую вам искренне... Всем русским, православным. Это вам лично и только на ухо, и не дай бог, чтобы услыхал реббе...") и, осмыслив реплику Бейлиса, только что пришедшую на ум, - снова, в который уже раз, ужаснулся... Подошел к окну - темнели заводские строения, высоко, на горке, остро прорезала небо больница, и, влекомый неясным чувством, осторожно перешагнул через спящих и тихо открыл дверь.
Сверху сползал туман, как тогда, у пещеры, все похоже было, резкими толчками забилось сердце - у ворот стоял мальчик... Не испугался. (С ним нельзя разговаривать, это как бы понимал, но ведь он приходит зачем-то? Значит, хочет сказать что-то? Сообщить? Господи... - стиснул голову, - он ведь знает... Кто. Когда. Где...) "Скажи мне, скажи... - шевелились губы. Я не во зло, ты мне верь, не во зло, потому что хороший человек пострадать может... Скажи..." Но мальчик молчал, только смотрел прозрачными глазами, сквозь них чернели кресты - надежда и символ жизни вечной. И вот повернулся и растаял, будто дымок от угасшего костра. И только три слова: "Иди к ней..."
- К кому? - заорал Евдокимов не своим голосом; с треском вылетела дверь, Мендель в белой ночной рубахе хватался за сердце:
- Вы мине с ума спрыгнете! Евгений Анатольевич! Слава богу, я запретил детям портить воздух, вы имели хороший сон, что же не спится? Не спите, да? Так правильно? Я разволновался...
- Кто похоронен на этом кладбище? - ткнул трясущимся пальцем.
- На этом? Как и на том, как и на всех - покойники! А кто же еще?
- Ладно, Мендель... - обнял за плечи. - Глу пости все... Идем досыпать. У нас говорят - утро вечера мудренее. А у вас?
- День побеждает ночь.
Евдокимов остановился:
- Как? Ты вдумайся: кто кого побеждает?
- Таки да! По-русски! Трудно понять! Но я думаю, что по-еврейски все понятно!
Совсем рассвело, шумели дети, Пинька кричал:
- Дай мне ножа, отрезать нечем!
- Менделе, идите с гостем кушать, - позвала Эстер.
- Я не гость, а жилец, - уточнил Евгений Анатольевич. - Я завтракать не стану, дела, - и, сделав ручкой Эстер, которая выглянула на крыльцо, удалился. Куда? В ушах монотонно звучал голос: "Иди к ней".
По улице вышагивал опасливо; рано еще было, прогромыхал первый трамвай, пустой наполовину. Поднялся в салон, каждое мгновение ожидая, что набросятся, побьют или сунут в мешок. "Что это со мной? - спрашивал печально, - никогда прежде не знал я страха, никого не боялся, почему все так изменилось?" Ответ нашелся скоро: "Потому, что раньше мне, представителю могущественного ведомства, некого было бояться; опасаться должны были все остальные, вот и все!" Ситуация же, в которой пребывал ныне, неожиданна, странна. "Неужели евреи все время чувствуют то же самое? Если так - не завидую им. Как и себе теперь не завидую..." На следующей остановке сошел, - вот она церковь, а вот и ее дом... Но что-то беспокоило, требовало выхода или ответа на какой-то вопрос. "Да вот ведь в чем дело! проговорил вслух. - Сколь ни странно, но я не хочу ее! Она не нужна мне как женщина!" На мгновение представил себе умопомрачительную картинку - где-то ноги, где-то руки, люстра почему-то не на потолке, а под ногами, с ума сойти... И все равно: не нужна. "Тогда зачем я, рискуя жизнью (все же любил себя, сильно любил), прусь к ней в такую рань?" И здесь ответ нашелся: "Потому что она скользкая, надобно это себе прояснить раз и навсегда! И, значит, она связана с ними..." С ними? С кем же это? Но уже понимал, признался стыдливо: "они" - "союзники" и та часть власти, которая заодно. Теперь следует вызнать кое-что, порасспросить с пристрастием, она признается - куда ей, бедолаге завербованной, деваться, она и держалась-то все время на обаянии тонкой своей талии и пухлой попки, а так... Куда ей против профессионального розыскника, который такое видел и делал, что человеку обыкновенному не приснится даже в самом кошмарном сне!
Взошел по ступенькам крыльца и остановился перед дверьми, рука потянулась к звонку, но вдруг стало тоскливо и безысходно. И страшно. Необъяснимо это произошло, где-то внутри, глубоко-глубоко, тлел вопрос, игла в кощеевом яйце: откуда гибель? Откуда... Вроде бы все делается, все совершается. Золото в цене, деньги, - ведь бунт раздирал Россию, а до того - война с беспощадным и умелым врагом, но бумажные деньги меняли на золотые без ограничений, а это показатель силы и надежности... Так в чем же дело, в чем... Да неужто же в этих оскребышах, нигилистах этих, политических опарышах, из которых ничего, кроме могильных червей, не родится? В них. Но ведь они - плоть от плоти величайшего на земле народа (кроме китайцев, конечно, да ведь китайцы уже все сделали и угасли закономерно, а нам сколько всего предстоит...). Да неужто прав чертов Мищук и дело в мистическом откровении зла, присущем... Язык не поворачивается... Русским? Он на Гоголя сослался... Чертов Гоголь... А ведь действительно, ничего хорошего в своем народе не увидел - рыла, морды, злобу и ненависть, да еще непроходимую тупую глупость. Девка-то, Палашка, и в самом деле не знала - где "право", где "лево"; и мастера все перемерли, одна шелупонь осталась; и лошадей, переплетшихся упряжью, никто расцепить не смог; и ездим не в экипажах, а на арбузах - вот ведь, гаденыш, куда забрался... Хуже любого жида... И Антона Павловича вспомнил - был как-то в Москве, зашел на Камергерский, как раз "Вишневый сад" давали, и таким разложением пахнуло со сцены, таким упадком и гибелью, что сердце зашлось и остановилось... Дворяне - все мертвецы; единственный человек, лакей, понимает, что не следовало Государю Александру Николаевичу даровать свободу народу доброму... "Несчастье это..." Да ведь и в самом деле - несчастье, если к такому привело... А новый класс, купцы новые, промышленники - на то только и хватило ума, чтобы дворянский сад вырубить, дом с портиком и колоннами - своротить и участки под дачи нарезать... Господи, да ведь такое впору бердичевскому еврею, но не русскому вершителю судеб... Все. И в самом деле - все, потому что открытому врагу мы, может, и переломим хребет, а вот скрытому... Мозгов не хватит.
То, что сейчас вертелось у него на кончике языка и не срывалось (только что по ужасу смертному), было столь невероятным, что по спине потек пот: дело не в евреях. Они, конечно, внесли и еще внесут свою золотую долю в "освобождение всего народа", но, Господи! Если бы мы, мы все, были другими... Но - нет... Гоголь, Чехов, Толстой (уж такой влюбленный в народ русский) - и тот построил Пьера Безухова, сволочь бездарную, готовую во все тяжкие от безмозглости и любви к дамскому телу... "Да ведь и я такой же? Был... Слава богу - только был, а теперь - нате-ка, выкусите-ка..." - на этой благой мысли надавил кнопку звонка и приготовил самое строгое выражение лица, на какое только был способен. Катя открыла сразу, будто ждала, повисла на шее, дрыгая ногами.
- Вы? Какое счастье! Да куда же вы подевались с того вечера? Я изошла страданием! Вы сам?
- Как это?
- Ну - один?
- Да кто же еще?
- Я потому спросила, что изошла желанием! Я так скучала за тобой!
- За мной? Это... как?
Хмыкнула:
- Ты совсем глупый, Женя. Ну - по тебе. Я не понимаю: как это вы, москали, говорите "по тебе"? По тебе ходить можно, а разве нет? А "за тобой" - это же понятно! Я стою за тобой, а ты - далеко, и я скучаю! Разве нет?
- Оставим это, - сказал строго. - И учти, что я не... не... Ну, одним словом, - не за этим пришел.
- А зачем же? - прищурилась насмешливо. Понял: если сейчас, немедленно не оборвет, не заставит играть свою игру - пропасть и гибель. Нахмурился, сжал губы.
- Катерина...
Она толкнула его в кресло, навалилась всем телом.
- Неужто, все забыл? Противный...
Это было невозможно; отшвырнул, сбросил на пол, она ударилась и заплакала.
- Ладно, прости, я изнервничался, а ты с глупостями.
- Это не "глупости", этим весь мир живет, один ты выродок какой-то, и что я только в тебе нашла... - уже улыбаясь, взбираясь к нему на колени.
- Хорошо, - сказал, - только быстро. У меня важный разговор.
Надула губки:
- Что значит "быстро"? Я что, авто или паровоз? Это на них все высчитывают, а страсть... Она беспредельна и неуправляема! - и впилась в его рот зубами. Евдокимов заорал от боли, но вдруг вспыхнувшее желание заглушило и боль и разум...
...Когда все кончилось (на этот раз Катя оказалась права - любовь вышла продолжительной до умопомрачения), отправился на кухню, ванна стояла там, и всласть- после суровой спартанской жизни у Менделя- натер себя мочалкой. Катя царапалась в двери и порывалась войти, но, слава богу, крючок выдержал. Когда вернулся в комнату, увидел любимую на столе: завернувшись в простыню и раскинув руки, она декламировала стихи: "Я хочу умереть молодой, не любя, не грустя ни о ком!"1
- Очень хочется есть, - прервал Евгений Анатольевич. - Ступай на кухню и приготовь.
- Ты даже не сказал "спасибо" за то, что я с вечера натопила... Словно знала, что ты непременно приедешь!- с плохо скрытой обидой произнесла Катя.
- Мыться, что ли? - спросил без улыбки. - Хорошо бы яичницу с ветчиной. Спустись в погреб и возьми. Кусок сочного окорока.
- Ты разговариваешь, как старый муж, и это мне очень нравится! обрадовалась и снова раскинула руки: - Лови меня, я лечу к тебе!
Полета не получилось - тяжеленька оказалась для мускулов Евгения Анатольевича. Но руки все же подставил, поэтому она только ушиблась.
- И это - современный мужчина... - изрекла презрительно. - Геркал перевернулся в гробу!
- Геракл... - смущенно поправил Евдокимов. Что и говорить, получилось неудобно.
Когда Катя ушла на кухню, погрузился в кресло и возложил ноги на стол - так делал иногда, во время отдыха, генерал фон Коттен, начальник Санкт-Петербургского охранного отделения. По немецкой своей привычке, должно быть... Но вскоре ноги затекли и, чтобы переменить положение, Евгений Анатольевич встал. Скользнув равнодушным взглядом по комнате, вдруг узрел на подоконнике, за прозрачной занавеской из тюля, скомканную бумажку. Такие бумажки в корзинах для мусора, за спинкой дивана или в ином укромном месте всегда вызывали повышенный интерес - во время обыска, например, и хотя теперь Евгений Анатольевич находился не при исполнении - розыскная закваска сработала мгновенно. Подошел, взял, развернул и прочитал... Теперь все стало ясно - так ясно, как бывает только в сладком предутреннем сне, когда все открывается и становится понятным - на мгновение, конечно... А проснешься - и ничего... Но теперь план Охраны возник, словно на блюдечке: заманить любовницу Мищука неотразимым доводом и с ее помощью фигуранта, то есть Мищука, расколоть до пупа, заставить делать, что велят. Так. Неглупо. Но сработало ли? Если конфидентка Евгения Францевича ему под стать просчитались вы, господа... Слабый ход...
Вошла Катя с сияющим лицом:
- Ты сделал мне больно не там и не вовремя, противный... Но когда женщина любит - она прощает все и на все готова! Яичница на столе! А как пахнет...
- Послушай... - начал читать письмо вслух. Когда закончил, увидел ее помертвевшее лицо и пустые глаза.- В точку? Ну, то-то... Не бодайся со статуей Хмельницкого или еще кого... Где Мищук? Где Зинаида Петровна? Ты ведь знаешь, не так ли?
Она молчала, не отрывая мертвых глаз от его лица. Потом сказала глухо:
- Евгений, это очень страшно, эти люди не шутят, ты это знаешь лучше меня... Расстанемся по-хорошему.
Взял ее за руку и хмуро объяснил, что произойдет, если молчание затянется.
- Они тебя убьют, не сомневаюсь, но это когда еще будет... А я разделаюсь с тобой прямо сейчас. Здесь. Я сработаю под грабителей. Ценные вещи, конечно, выброшу потом в Днепр, но полиция поверит... Меня никто не заподозрит. А ты будешь мертва.
Спросила, путаясь в словах - неужели он способен на такое?
- Еще как! - ответствовал уверенно - ему ли, организовавшему некогда и присутствовавшему при многих убийствах, бояться придушить эту убогую... (Боялся, конечно, да и вряд ли убил бы на самом деле, но она обязана понимать...) Сказала:
- Дайте честное слово, что защитите - если что...
Ну, здесь Евгений Анатольевич взмыл петухом: несомненно! Конечно! Как можно сомневаться! Отдавал себе отчет, что в прямой с ними схватке защитник из него плохой, но кто знает... Может, еще и объедется на кривой?
Каждое утро Мищук задавал своему надзирателю один и тот же вопрос приехала ли? И каждый раз надзиратель отрицательно крутил головой. Прошел месяц (вначале делал царапины на стене, но в один из обходов начальник тюрьмы заметил и велел затереть - с тех пор перестал и счет дням потерял), поздно вечером надзиратель поскребся в двери камеры и дыхнул в глазок:
- Пришла карета, вас кудай-то повезут.
- Открой... - попросил так жалобно, что обычно строгий надзиратель на этот раз уступил. - Выходит, так и не приехала? - спросил безнадежно, словно ребенок, заранее знающий бесполезный родительский ответ. Надзиратель убито опустил глаза.
- Я так понимаю, что адресат вашу даму и подвел... А кто ж еще?
Это не приходило в голову и сразу показалось истиной в последней инстанции. Ну, конечно - адресат! Чиновник департамента, Особого отдела! Разве такие ценят дружбу? И какой же дурак был, что затеял все это... Теперь несчастная Зина арестована, если вообще жива...
- Ладно, братец... Тебе спасибо за все - это если не увидимся боле. Храни тебя Господь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36