— А вдруг?— Ты мне ничем не сможешь помочь, ты же не акушерка.— Буду писать длинные письма.— Но я их получу только после твоего возвращения.— А телеграммы?— Пожалуйста, не надо! Терпеть не могу телеграмм.— Ложись в постель, тебе нельзя долго стоять на ногах.— Еще немножко.— А если я вернусь, а тебя в этой палате уже не будет?— Тогда я буду чуть-чуть подальше. Следующее окно. Но лучше сперва позвони в ординаторскую.— Если я опоздаю, ты не волнуйся. Знаешь, самолет… Нелетная погода, и торчи в каком-нибудь аэропорту. Я все-таки дам знать маме.— Не надо. Я не буду волноваться. До встречи, целую!— Два раза!— Ладно. Два раза.Трогательные разговоры.Однажды, когда Вася в очередной раз приволок «адмиральские» свертки с провизией, соседка по палате пошутила: мол, может, Вася и ребенка Ирочке вместо начальника сделал? Долго потом никто с этой женщиной не разговаривал, да и сама она ходила сконфуженная.Через три дня в Мурманск полетела телеграмма с известием, что у Ирочки родился сын. Ответ был такой длины, что его подклеивали на нескольких бланках. Если бы Геннадий Павлович одержал победу в большом морском сражении, вряд ли бы он радовался больше. Сын был его Гангутом.
Под утро ветер с радостным воем отодрал от крыши кусок черепицы. Всю ночь напролет бесновался, пытаясь зацепиться за что-нибудь своими когтями, но крыша благодаря почти что отвесному скату не поддавалась, и вот наконец-то ему посчастливилось, и он с громыханьем погнал свой трофей по черепичным ребрам, чтобы шмякнуть его о бетонную плиту тротуара.Зайга встала, не включая свет. В одной ночной рубашке она стояла у окна, вглядываясь в слабеющую тьму. На фоне неба скорее угадывались, чем виднелись раскачиваемые ветром верхушки сосен. Ночь прошла, она ни на миг не сомкнула глаз.Ей привиделся рассвет у моря, накатывающие на берег громадные белопенные валы.И снова — он. Сгинь, Райво Камбернаус, проклятый! Хочешь, на колени перед тобой стану, только оставь меня! Сгинь! Я давно все забыла! Ты мне ничего не должен! Прошу тебя, уйди! Прочь, прочь!Она вдруг что-то вспомнила и спустилась в гостиную. Странно, в камине под пеплом еще тлели два уголька, как настороженные глаза притаившегося зверя.Ощупью Зайга добралась до выключателя, и люстра вспыхнула белым ослепительным светом.Она выдвинула средний ящик буфета, где хранилось столовое серебро старой Кугуры и тупоконечные нержавеющие английские ножи с черенками из слоновой кости, нашарила в глубине и достала крупноформатный конверт.Она выкладывала из конверта записки, фотографии, газетные вырезки, рассматривала их, комкала и бросала на тлеющие уголья. Год любви с Райво. Нацарапанные наспех записки, которые он оставлял у дежурной по общежитию, когда переносилось свидание; несколько писем Зайге, адресованных в колхоз, куда ее посылали на уборку урожая, или в родной городишко, откуда она под любым предлогом мчалась назад, в Ригу; газетные вырезки разного формата — она собирала все, что писали о Райво и его команде; любительские и профессиональные фотографии, сделанные во время соревнований и после.Бумага не хотела загораться, и ее пришлось поджечь спичкой.Все растаяло в дыму быстро и бесследно.Зайга поднялась к себе в спальню и мгновенно уснула. Глава седьмая После полудня Виктора Вазова-Войского в закрытом фургоне доставили в следственный изолятор. Успели отвезти и в баню, где он встретил Хулиганчика, который с видимым удовольствием тер себе живот горстью мелкой древесной стружки. Его вместе с остальными сокамерниками привели сюда заблаговременно, а Виктора и еще двоих поторапливали — всех надлежало помыть и остричь до того, как послезавтра их определят на жительство более продолжительное.Хулиганчика жалели все, потому что никто, в том числе и он сам, не понимал, как ему удается снова и снова попадать за решетку. Тюремные стены видели и просто хулиганов, и настоящих башибузуков, но среди них, пожалуй, не было ни одного, кто сидел бы за хулиганство шестой раз подряд. К тому же этот несчастный по натуре своей был самым что ни на есть сонным флегматиком.— В последний раз, когда выходил на волю, решил поставить окончательную точку, — едва не плача, рассказывал он Виктору. — А вишь, опять я тут. Как бы не пришили мне особо опасного, еще сошлют туда, где сам полярный медведь ежится. Что я отсиживал по малолетству, то не в счет, когда по амнистии выпустили, вроде бы тоже не должны засчитывать, а если засчитают? Тут из меня сделают рецидивиста. Доктор предупреждал, помнишь, который за взятку сидел: не смей ни капли. И я что, сухой ходил, покамест у дядьки на юбилее не уговорили лизнуть шампанского. Уважение сделать. И готов! Наклюкался под завязку, кто-то что-то не так мне сказанул, против нутра, ну я и мазнул ему по фасаду. Это был как бы запев. А дальше пошло-поехало. Родня-то ничего, так ведь я в соседней хате выставил окошко, а хозяина спустил, значит, с лестницы. У того перелом ноги. Теперь в обвинительном заключении будут фигурять телесные повреждения. И вот опять сижу, сам не знаю за что!— Не пищи ты!— Проверяли на психа, думал, найдут, ан нет — здоровый!— Тебя тут знают, приставят к художнику стенгазету оформлять. — Виктор пытался успокоить Хулиганчика, но дружок был чрезмерно озабочен статьей о рецидивизме и, о чем бы ни заходила речь, все возвращался к ней.— Может, попросить, чтоб адвокат достал характеристику с отсидки? За все годы у меня ни одного нарушения режима. А драк или чего такого и в помине не было. Как думаешь, суд учтет? К примеру, ты и счет потерял, сколько просидел в карцере за то, что одеколон пользовал, ну, там в картишки, или Юрка Зуб… У Юрки сплошь нарушения, а у меня ни одного. Даже замечаний — ни-ни. А за тобой опять хаты?— Фармазон.— Ну ты и тип! Такие, как ты, никогда не наживут особо опасного. В один заход тыщу хат заделаешь и в придачу тыщу старух облапошишь, а рецидивиста тебе не пришьют. А я поставил кому-то банку — не иначе он сам меня и завел, не может быть, чтоб я с крючка сорвался — двинул, значит, ему по вывеске, и теперь мне особо опасного запросто пришить могут! Не думай, я не завидую, только разве это справедливо?Помывшись, они встали в очередь к парикмахеру, который, щелкая машинкой, стриг всех, как говорится, под одну гребенку. Вряд ли он знал другую прическу, только наголо, да кое-где оставлял по клочку волос, — машинка была тупая и стригла неровно.Хулиганчику очень хотелось облегчить душу; кроме Виктора, знакомых у него не было, ему единственному можно было довериться, в надежде что тебя поймут и не будут потом над тобой издеваться.— Мамаша мне даже невесту подыскала, ничего бабонька, вполне. У дядьки дом, у тетки дом, наши все неподалеку там, когда строились, друг другу помогали. Нет, это рыло чего-нибудь поперек нутра мне сказануло, иначе стал бы я его с лестницы кидать?— Если бы ты у меня в доме окна повыбивал, я бы тоже тебя хвалить не стал.— Ничего, маманя раздобудет хорошего адвоката, он-то отведет от меня эту статью, про особо опасного. Как думаешь?В другой ситуации Виктор не стал бы водиться с Хулиганчиком: его ограниченность была под стать допущенным им нарушениям закона, однако здесь, в карантине, не было выбора, к тому же вдвоем они представляли определенную силу.Вернувшись из бани, они скатали матрац на нарах, соседних с Хулиганчиком, и кинули на длинный, через всю камеру, стол. Чтобы освободить Виктору место.Хозяин матраца хотел было возразить, но Хулиганчик посмотрел на него белым оком и буркнул под нос:— Ничё, там тебе лучше.На этом инцидент был исчерпан, поскольку их было двое, а здесь каждый стоял только за себя. Остальные двадцать девять обитателей камеры при словах «там тебе лучше» разразились хохотом — единственное свободное место было возле параши, в эпицентре отвратительной вони.Вдвоем плотно поужинали и легли спать.— Ты хоть бы кого из наших на воле видал? — уже засыпая, спросил вечный хулиган. — Одного видал, и то через окно троллейбуса… Жуть! Сходить некуда, покалякать не с кем. Старые кореши ощенились и усохли, те воблы, с которыми я водился, повыходили замуж и слиняли куда-то. А новых пока раздобудешь… Пофилонил бы месяц-другой, тогда может быть. Да и то… Я вот что скажу: у непьющего шансов мало. Не любят непьющих. Никто не любит.— Да видел я кое-кого, встречал…— Да уж… А я говорю, мало. Если и объявится кто, в сторонке держится, боится, чтоб не втянули.Хулиганчик уснул крепким здоровым сном, лишь изредка переворачивая с боку на бок мощное туловище.При хилом свете ночника время от времени то там то сям всхрапывали, бормотали во сне слова, обрывки фраз.Наверное, упекут. Наверняка посадят. Южане дружно указывают на меня, сторож со стройплощадки тоже… Полный засыпон. Даука только не может понять, куда девались деньги… Ничего, умрет в неведении. От этого фрукта жалости не жди. Только на потерпевшего затмение нашло: может, тот, а может, не тот, не ручается. Шофер такси тоже колебался, его, наверно, сбил с панталыку тот похожий на меня тип, который маялся в коридоре. А сторож чуть ему пальцем глаз не проткнул: «Он! Он! Етот!» Признаться? Все равно ведь не поможет, четвертая судимость, все равно припаяют на все деньги, без остатка. Хорошо еще, что часть первая сто сорок второй больше чем на два года не тянет. Но уж два обеспечены с гарантией. Самое удивительное: как они меня нашли? Белла? Со злобы за то барахло? Нет, Белла вряд ли. Даже если бы захотела, не выдала бы. Об этом заходе она ничего не знала. Никто ничего не знал, Дауке просто повезло, вслепую меня нащупал. Как свинья рылом!Он хотел заснуть, ворочался, пытался лечь поудобнее, но полудрема, вначале притомившая его, улетучилась напрочь.В ожидании сна он сосчитал до тысячи и обратно, начал гадать, сколько времени пройдет до суда и куда отправят. Лучше бы туда, где сидел в последний раз; впрочем, свои везде найдутся, устроят на теплое местечко, чтоб не пришлось давать проценты плана и потеть, как фрайеру.Он сосчитал на пальцах, через какое время ждать передачу от Марии, — передачи тут принимали в определенные дни, — и опять мысленно вернулся к тому человеку, в коридоре. Когда его, Виктора, выводили из кабинета Дауки, он лишь взглянул на этого человека и будто в зеркало посмотрелся. Сходство было поразительное. Будь они в одинаковой одежде, их, пожалуй, никто бы не отличил. Странный каприз природы, ухмыльнулся он и вдруг подскочил, будто его ударило током. Даже стукнулся лбом в поперечину, державшую верхнюю койку. Черт! Он вспомнил нечаянно оброненную отцом фразу, на которую когда-то не обратил внимания.Виктор встал и, как был, в нижнем белье, заходил по камере вокруг стола. Его шаги, видимо, мешали спать, кто-то вроде собирался что-то сказать, но, узнав в нем приятеля Хули-бедолаги, счел за благо притвориться спящим.
— Идиот! — возмущенно кричала Белла. — Только этого мне не хватало: измазаться твоей кровью!— Дай же мне в конце концов кусок ваты или марли!— Стой на месте, не лапай! И без того весь пол замызган. Что я теперь скажу Вадиму Петровичу? Я-то хлопотала, чтоб устроить тебя на приличную работу… Стой на месте и придержи вату, пока разыщу, чем завязать… Ты думаешь, это было легко?— В постели все трудно. Я тебе верю. Клянусь, верю.— Как тебе не стыдно!— А ты думаешь, у меня глаз нет? Я не так глуп, как хотела бы ты и твоя сестра.— Не по вкусу, скатертью дорожка!Кровь из раны текла за шиворот, налипала в волосах, просачивалась через ткань спортивной куртки.Наверно, когда падал, ударился о подножку грузовика, подумал Виктор и попробовал припомнить, где стоял он, а где Свамст. Вначале оба они сидели в кабине, Свамст завел мотор и, не отпуская сцепления, принялся крутить баранку, чтоб легче было выехать со двора.— Сколько? — спросил Свамст.— Нисколько, — ответил Виктор.Свамст не поверил, решил, что Виктор шутит, он-то видел, как старуха мяла в руках трешку и как всунула ее в карман Викторовой куртки. Этот жест, похоже, освободил старушку от нервного напряжения, она, казалось, выполнила свой постыдный долг, ее сухая сгорбленная фигурка даже будто распрямилась.— Не трепись, давай сюда!— Говорю, нету!Странно, что Свамст все еще не верил, но тут щеки его побагровели и стали одного цвета с «Жигулями», на которых он ездил на работу, хотя дровяной склад был в десяти минутах ходьбы от его дома. Такой ухоженной машины Виктор в жизни не видывал. В автомагазине она наверняка выглядела хуже — там вряд ли кто изо дня в день полировал ее польским и югославским бальзамами. А для Свамста это было первым делом, и гори все синим пламенем: сверхсрочная работа, грузовик возле склада, груженный дровами и мешками с угольным брикетом, Свамст всегда найдет время обойти вокруг своей машины и, поругивая цены на бензин, чистой мягкой тряпочкой потереть забрызганные грязью места.— Он наш лучший шофер, я поставлю тебя к нему, — сказал Вадим Петрович, принимая Виктора на работу. — Силища у него что у быка, и работать любит. Он не отсиживается в кабине, как другие, помогает разгружать. Вдвоем вы сделаете большие деньги.О том, что из этих денег сотню в месяц надо отсчитывать Вадиму Петровичу, сказал ему Свамст.— Все платят, — добавил он. — Другие — меньше. С нас сдирают, но зато у нас нет простоев и всегда самый лучший товар. Сам увидишь, это окупается… И еще вот что: хоть я и не сидел, водить себя за нос никому не позволю! — Свамст выключил мотор и зверски глянул на Виктора.Нет, такому говорить правду бессмысленно: не поймет.А правда была простая: старушка, видно, перебивалась на крохотную пенсию, она прямо-таки дышала на ладан и это уже не поправишь. Бедностью веяло от изношенной скатерки, недопитой бутылки пахты и комочка творога за окном; о бедности кричало древнее пальто в прихожей и старые обои, под которыми определенно наклеены еще довоенные газеты. Виктор сложил несколько охапок на полу у плиты — остальные дрова вместе с брикетами они со Свамстом перетаскали в подвал — и вспомнил, как однажды он равнодушно прошел мимо такой вот старушки; она сидела на нижней ступеньке рядом с вязанкой дров и плакала от бессилья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30