Я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток довольно-таки неудобная вещь для прогулок по оживленному городу; он согласился со мной, признавшись, что частенько об него спотыкался. Я спросил, хорошо ли видно сквозь вуаль; он объяснил, что опускает ее лишь тогда, когда сильно надоедает мошкара. Я поинтересовался, не боится ли леди, что ей надует, ведь ветры здесь холодные; он сказал, что да, она неоднократно жаловалась на это. Я не задавал эти вопросы по порядку в той последовательности, что я привожу; я ловко ввернул их в нашу беседу, так что расстались мы друзьями.
Я много размышлял над этим явлением, но так ни до чего и не додумался. Приятель, которого я позже встретил во Франкфурте и которому описал эту парочку, скачал, что видел их в Париже, три недели спустя после Фашодского инцидента, а один англичанин из Страсбурга, где он представлял интересы какого-то нашего сталелитейного завода, вспомнил, что видел их в Берлине в дни всеобщего возмущения нашим вторжением в Трансвааль. Из этого я заключил, что это были безработные актеры, нанятые для поддержания мира во всем мире. Министерство иностранных дел Франции, желая поунять гнев толпы, требующей немедленной войны с Англией, разыскало эту очаровательную парочку и пустило ее гулять по городу. В человека, вызывающего у вас смех, стрелять невозможно. Французская чернь увидела английского гражданина и английскую гражданку — не на карикатуре, а живьем, и негодование сменилось весельем. Успех окрылил их, и они предложили свои услуги германскому правительству — результат оказался потрясающим, в чем мы сами могли убедиться.
Наши власти могли бы извлечь из этого хороший урок. Можно было бы где-нибудь неподалеку от Даунинг-стрит держать пару-тройку коротеньких толстеньких французиков и в случае обострения отношений с Францией пускать их разгуливать по стране. Они бы размахивали руками, пожимали плечами и уплетали лягушек. А то еще можно навербовать взвод нечесаных белокурых немцев. Они бы важно расхаживали по улицам и покуривали свои длинные трубки, приговаривая: «So».
Публика будет помирать со смеху и кричать: «Это с кем воевать? С ними, что ли? Чушь!» Если правительству мой план не понравится, я предложу его Комитету борьбы за мир.
Мы решили подольше задержаться в Праге. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый ее камень дышит историей. Нет такого предместья, где в свое время ни кипел бой. В этом городе вынашивалась реформация и подготавливалась Тридцатилетняя война. Но, как мне кажется, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны, городу удалось бы избежать половины бед, выпавших на его долю. Первая из этих грандиозных катастроф началась с того, что в окна пражской ратуши на копья гуситов были сброшены семь советников-католиков. Несколько позже из окон пражского замка на Градчанах полетели имперские советники — так началась вторая пертурбация. Правда, затем в Праге не раз выносились роковые решения, но, поскольку они обходились без жертв, решались эти вопросы, надо полагать, в подвалах. Окно как последний аргумент в споре всегда казалось истинному пражанину чересчур соблазнительным.
В Тейнкирхе стоит скромная кафедра, с которой проповедовал Ян Гус. Сегодня с этого же амвона можно слышать голос священника-паписта, а в далекой Констанце, на том месте, где когда-то были заживо сожжены Гус и Еремия, в их память установлен дикий камень, до половины увитый плюшом. История порой любит выкидывать такие шутки. В той же Тейнкирхе похоронен Тихо Браге, астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля, где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной; но, тем не менее, в звездах он разбирался неплохо.
По примыкающим к пражскому дворцу грязным аллеям спешили по своим делам слепой Жижка и прямодушный Валленштейн — его величают в Праге «нашим героем»: город гордится, что дал миру такого человека. В мрачном дворце на Вальдштейнплац вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он молился и убедил всех, что у него есть душа. По крутым кривым улочкам Праги не раз громыхали сапоги солдат — то летучих отрядов Сигизмунда, которых сменили свирепые табориты, то фанатичных протестантов, которых изгнали победоносные католики Максимилиана. То саксонцы, то баварцы, то французы, то святоши Густава Адольфа, то пушки Фридриха Великого осыпают ядрами ее ворота и берут штурмом мосты.
Евреи всегда были неотъемлемой частью Праги. Иногда они помогали христианам в их любимом занятии — взаимоистреблении, и над сводами Альтнойшуле некогда развевалось боевое знамя — знак доблести, под которым они помогали католику Фердинанду отбиваться от протестантов-шведов. Пражское гетто — одно из первых в Европе, и до сих пор сохранилась крошечная синагога, где пражский еврей молится вот уже восемьсот лет, а женщины, которым входить туда не положено, стоят на улицах и истово слушают молитву, доходящую до них сквозь слуховые окошечки, прорубленные в каменных стенах. Еврейское кладбище, примыкающее к ней, «Бетшаим, или Дом Жизни», кажется, вот-вот лопнет, переполненное покойниками. На протяжении веков, по закону, кости сынов Израиля могли покоиться только в этом тесном месте. Поэтому рассыпавшиеся и разбитые надгробия в беспорядке свалены тут и там как свидетельство молчаливой борьбы, происходящей под землей.
Стены гетто давно уже сровнены с землей, но современные пражские евреи по-прежнему живут в своих родных переулочках, хотя на их месте с поразительной быстротой возникают прекрасные новые улицы, обещающие превратить этот квартал в самый красивый район города.
В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. По всей Богемии чешское большинство испытывает неприязнь к немецкому меньшинству, и немцу, который уже не обладает былыми привилегиями, лучше не появляться на некоторых пражских улицах. Однако кое-где в Праге мы говорили по-немецки: нам приходилось выбирать — либо по-немецки, либо молчать. Говорят, что чешский язык очень древний и имеет давнюю письменную традицию. В алфавите сорок две буквы, которые могут показаться иностранцу китайскими иероглифами.
С наскоку такой язык не выучишь. Мы решили, что стоит все-таки рискнуть физиономиями, и попытались разговаривать по-немецки; и действительно, ничего страшного не произошло. Почему — остается только гадать. Пражане — народ проницательный: легкий иностранный акцент, некоторые грамматические ошибки подсказали им, что мы вовсе не те, за кого пытаемся себя выдать. Я не настаиваю на этой версии, это всего лишь моя гипотеза.
Но на всякий случай, чтобы лишний раз не рисковать, мы осматривали город с помощью гида. Идеального гида я не встречал. У этого было два существенных недостатка. Английский он знал крайне плохо. Признаться, это был и не английский. Я-то знаю, что это был за язык! Винить его было бы слишком несправедливо: английский ему преподавала шотландская леди. Я немного понимаю по-шотландски, без этого нельзя быть в курсе всех новинок современной английской литературы, но понимать шотландское просторечье, да еще когда говорят со славянским акцентом, перемежая речь немецкими оборотами, — нет, уж увольте! Первое время мы никак не могли избавиться от опасения, что наш гид задохнется. Мы все ждали, что вот-вот он умрет у нас на руках. Вскоре, однако, мы к нему привыкли и подавили возникающее всякий раз, как он открывал рот, желание положить его на спину и разорвать одежду на груди. Затем мы стали понимать часть того, что он говорил, и тут выяснился его второй недостаток.
Оказалось, он недавно изобрел средство для ращения волос и пытается всучить его местным фармацевтам для рекламы и продажи. Половину времени он расписывал нам не красоты Праги, а выгоды, которое приобретет человечество, если станет потреблять его зелье; а то, что мы согласно кивали, находясь под сильным впечатлением его красноречивых комментариев, касающихся, как нам казалось, достопримечательностей города, он относил на счет нашего живого участия в судьбе его несчастной жидкости.
В итоге ни о чем другом он теперь и говорить не мог. Мы проезжали мимо руин дворцов и развалин церквей — он отпускал в их адрес легкомысленные шуточки в духе декадентов. Свою задачу он видел не в том, чтобы задержать нэпе внимание на разрушительной работе времени, а объяснить, как все можно поправить. Какое нам дело до героев с отбитыми головами и плешивых святых? Нас должен интересовать исключительно живой мир: пышноволосые девушки или девушки не столь примечательные, которые могли бы придать своим волосам пышность, употребляй они «Кофкео»; а также молодые люди с могучими усами — из тех, что изображены на этикетке.
Хотел того наш гид или нет, но мир в его представлении делился на две части. Прошлое («до употребления») — жалкий, несчастный, лишенный привлекательности мир. Будущее («после употребления») — мир упитанный, веселый, благодушный. Как проводник по памятникам средневековой истории наш чичероне ни на что не годился.
Он прислал нам в отель по бутылочке своего снадобья. Должно быть, в самом начале нашей экскурсии, не разобравшись, что к чему, мы сами попросили его об этом. Лично я не собираюсь ни хвалить, ни ругать его средство. Длинная череда горьких неудач убила у меня волю к борьбе; прибавьте к этому постоянно присутствующий запах парафина, пусть даже легкий, способный вызывать колкие шуточки, особенно если вы женаты. Теперь я таких средств не употребляю.
Свою бутылочку я отдал Джорджу. Он выпросил ее у меня для своего знакомого в Лидсе. Позже я узнал, что под этим же предлогом он выклянчил бутылочку и у Гарриса.
Запах чеснока не покидал нас, стоило нам только покинуть Прагу. Джордж сам обратил на него внимание, он объяснил это тем, что западно-европейская кухня злоупотребляет чесноком.
В Праге мы с Гаррисом хорошо удружили Джорджу. Мы заметили, что в последнее время Джордж слишком пристрастился к пильзенскому пиву. Это немецкое пиво — коварная вещь, особенно в жаркую погоду, но отвыкнуть от него не так-то легко. В голову оно не ударяет, но от него полнеешь. Всякий раз, как я приезжаю в Германию, говорю себе: «Нет, немецкого пива я в рот не возьму. Белое вино местных сортов и немного содовой; ну, иногда стаканчик пунша. Но пиво — нет, ни за что!»
Это очень хорошее и разумное правило, рекомендую его всем путешественникам. В следующий раз попробую соблюдать его. Джордж, несмотря на мои предостережения, отказался от столь строгих ограничений. Он сказал, что в умеренных дозах немецкое пиво полезно.
— Стаканчик утром, — сказал Джордж, — стаканчик-другой вечером. От этого никому плохо не бывало.
Не исключаю, что он и прав. Нас с Гаррисом беспокоила та полудюжина стаканчиков, которую выпивал Джордж.
— Мы должны что-то предпринять, — сказал Гаррис. — Дело принимает серьезный оборот.
— Его недуг, как он мне объяснил, — наследственный, — ответил я. — У них в роду все страдали от жажды.
— Но здесь хорошие минеральные воды, — ответил Гаррис, — с долькой лимона они великолепно утолят любую жажду. Я беспокоюсь за его фигуру. Он теряет природную элегантность.
Мы обсудили ситуацию и — Провидение пришло к нам на помощь — выработали план действий. Для украшения города недавно была отлита новая статуя. Кого она изображала, не помню. В общем, это был обычный городской памятник: заурядный всадник с неизменно гордой осанкой верхом на заурядном коне — конь, как водится, поднялся на дыбы, чтобы высвободить передние ноги, необходимые ему для попрания времени. Но было в этом памятнике кое-что и оригинальное. Вместо принятого в таких случаях меча или жезла всадник сжимал в простертой длани шляпу с плюмажем, а у коня вместо хвоста, водопадом низвергающегося на пьедестал, торчал какой-то худосочный обрубок, никак не вязавшийся с его горделивой позой. По-моему, коню с таким хвостом задаваться нечего.
Статую установили на маленькой площади неподалеку от моста Карла, но стояла она там лишь временно. Перед тем как окончательно определить ей место, городские власти, вполне благоразумно, решили на практике проверить, где она будет смотреться лучше. Поэтому были изготовлены три грубые копии — просто деревянные профили, вблизи ни на что не похожие, но на расстоянии производящие должный эффект. Одну из них водрузили у подъезда к мосту Франца Иосифа, другая стояла на площади за театром, а третья — в центре Венцельплац.
— Если только Джордж не прознал про это, — сказал Гаррис, — мы гуляли с ним уже около часа, оставив Джорджа в отеле писать письмо тетушке, — если только он не видел эти статуи, то они помогут нам вернуть ему человеческий облик сегодня же вечером.
Итак, за обедом мы прочитали ему суровую нотацию, но, не заметив и тени раскаяния, вытащили на улицу и по боковым переулочкам повели к месту, где стоял подлинник статуи. Джордж лишь взглянул на нее и собирался пройти мимо, как он обычно обходится со статуями, но мы его не пустили и заставили внимательно осмотреть. Четыре раза мы обвели его вокруг статуи, показывая ее во всех ракурсах. Мы поведали ему историю всадника, назвали имя скульптора, сообщили ее вес и размеры. Статуя должна была прочно засесть у него в памяти. По окончании экскурсии его знания о ней превзошли все сведения, полученные когда-либо. Он проникся этой статуей, но мы оставили его в покое, лишь взяв обещание вернуться сюда утром, когда она смотрится лучше, а также проследили, чтобы он записал в книжечке точное местонахождение статуи.
Затем мы зашли в его любимую пивную и посидели с ним, развлекая рассказами о человеке, который, не зная о коварстве немецкого пива, злоупотреблял им, в результате чего сошел с ума, страдая манией преследования; о человеке, которого немецкое пиво свело в могилу раньше срока; о влюбленных, от которых отказывались красивые девушки из-за того, что те пили немецкое пиво.
В десять мы собрались в отель. Дул сильный ветер, по небу носились тучи, заволакивая бледную луну, Гаррис сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26