https://wodolei.ru/catalog/podvesnye_unitazy_s_installyaciey/
Для них это — хлеб насущный. Наше же незнание французского, чем мы так кичимся, делает нас посмешищем в глазах всего мира.
В немецкой школе метод обучения несколько отличен от нашего. Час в день отводится на изучение какого-нибудь иностранного языка. Смысл в том, чтобы не дать школьнику забыть то, чему его учили на прошлом уроке; смысл в том, чтобы он всегда шел вперед. Никому не приходит в голову приглашать для развлечения иностранца комической наружности. Избранный язык преподается учителем-немцем, который знает его не хуже родного. Возможно, при такой системе обучения юным немцам и не удается в тонкостях овладеть правильным произношением, чем по всему миру славятся английские туристы, но она имеет свои преимущества. Школьники не зовут своего учителя «лягушатником» или «немцем-перцем-колбасой» и не превращают урок английского или французского в состязание доморощенных остроумцев. Они просто сидят в классе и овладевают, без особого напряжения, всеми премудростями иностранного языка. Когда они кончают школу, то могут говорить — и не о садовниках, тетушках или перочинных ножах, а о европейской политике, истории, Шекспире, музыке, в зависимости от того, по какому руслу потечет беседа.
Я смотрю на немцев с точки зрения англосакса и, возможно, в своей книге пройдусь кое-где по их поводу, но, с другой стороны, у них есть многое, чему можно было бы поучиться, а что касается образования, они дадут нам сто очков форы и положат нас одной левой.
С юга и запада Ганновер окружен красивым лесом, который называется Айленриде, и здесь разыгралась печальная драма, главным действующим лицом которой оказался Гаррис.
В понедельник днем мы катались по лесу в компании многочисленных велосипедистов — в хорошую погоду это излюбленное место отдыха ганноверцев, — и тенистые дорожки были заполнены веселыми, беззаботными людьми. Среди прочих была и молодая очаровательная особа на новом велосипеде. Не составляло большого труда заметить, что в велосипедном спорте она — новичок. Сразу же стало ясно, что вскоре ей потребуется помощь, и Гаррис, со свойственным ему благородством, предложил нам держаться к ней поближе. У Гарриса, как он время от времени объясняет нам с Джорджем, есть дочери, а правильнее сказать, дочь, которая с течением времени перестанет играть в куклы и превратится в очаровательную юную леди. Поэтому Гаррис, естественно, не может равнодушно взирать на молодых и красивых девушек в возрасте до тридцати пяти лет или около того; они напоминают ему, как он говорит, о доме.
Мы проехали с пару миль и приблизились к месту, где сходились пять дорожек. На перекрестке стоял рабочий со шлангом и поливал дорожки водой. Кишка, к которой в местах многочисленных сочленений были приделаны колесики, напоминала гигантского червя; поливальщик двумя руками крепко держал его за шею, направляя то в одну сторону, то в другую, то вверх, то вниз, а из разверстой пасти этого червя била мощная струя воды со скоростью один галлон в секунду.
— Куда более удобная технология, чем у нас, — с воодушевлением заметил Гаррис. Гаррис всегда относился ко всему британскому с известной долей скептицизма. — Куда проще, быстрее и экономичнее. Ясно, что при такой технологии один человек за пять минут обработает такую площадь, на которую у нас с нашей неповоротливой колымагой уйдет полчаса.
Джордж, сидя на тандеме за мной, сказал:
— Да, конечно. Это очень прогрессивная технология. Стоит поливальщику зазеваться, и он обработает изрядное количество людей, не успеют они и глазом моргнуть.
Джордж, в отличие от Гарриса, — британец до мозга костей. Я помню, как однажды Гаррис оскорбил патриотические чувства Джорджа, предложив ввести в Англии гильотину. «Это куда аккуратнее», — заметил Гаррис. «А мне на это плевать, — вспылил Джордж. — Я англичанин и хочу умереть на виселице».
— У наших колымаг, — продолжал Джордж, — возможно, немало недостатков. Но бояться следует только за ноги, да и то можно увернуться. А такая махина достанет тебя и за углом, и на втором этаже.
— Какое удовольствие наблюдать за здешними поливальщиками, — сказал Гаррис. — Вот уж действительно мастера своего дела. Я видел, как в Страсбурге поливали многолюдную площадь: был полит каждый дюйм, и хоть бы капля на кого попала! Глазомер у них превосходный. Они направят струю к носкам ваших ног, затем пустят ее над головой, да так, что вода будет падать за пятками. Они могут…
— Остановись-ка, — прервал его Джордж, обратившись ко мне.
— Зачем? — спросил я.
— Хочу слезть и досмотреть представление откуда-нибудь из-за дерева. Они большие мастера по этой части, если верить Гаррису, но этому артисту чего-то не хватает. Он только что выкупал собаку, а теперь принялся за указатель. Я хочу подождать, пока он закончит.
— Ерунда, — сказал Гаррис, — он тебя не заденет.
— Я в этом не очень уверен, — ответил Джордж, после чего спрыгнул, занял удобное место под роскошным вязом и стал набивать трубку.
Меня совсем не прельщала перспектива одному волочь тандем; я слез и присоединился к Джорджу, прислонив машину к дереву. Гаррис прокричал что-то насчет того, что такие типы, как мы, позорят Родину, и поехал дальше.
И тут я услышал отчаянный женский крик. Выглянув из-за ствола, я понял, что исходит он от вышеупомянутой молодой и элегантной дамы, о которой, отвлекшись на поливальщика, мы забыли. С непонятным упорством она продиралась сквозь мощную струю. По-видимому, она была слишком перепугана и не сообразила соскочить с велосипеда или свернуть в сторону. С каждой секундой она мокла все больше и больше, а человек с кишкой — он был либо пьян, либо слеп — продолжал хладнокровно поливать ее. Со всех сторон на него сыпались проклятья, но ему, казалось, ни до чего не было дела.
Гаррис, в котором взыграли отцовские чувства, поступил так, как и следовало бы поступить при сложившихся обстоятельствах. Действуй он с хладнокровием и осмотрительностью (в чем тщетно пытался нас потом убедить), стал бы героем дня и не пришлось бы ему, как это вышло на самом деле, позорно бежать под градом угроз оскорблений. Без лишних раздумий он подлетел к поливальщику, соскочил на землю и, ухватившись за наконечник шланга, попытался им завладеть.
Ему следовало бы завернуть кран — так поступил бы каждый, у кого сохранилась хоть капля здравого смысла. После этого под аплодисменты сбежавшейся на помощь публики можно было бы сыграть поливальщиком в футбол, воланы или какую-нибудь иную игру. Он же задумал, как впоследствии объяснял нам, отобрать у поливальщика шланг и, в качестве наказания, облить болвана с ног до головы. Поливальщик оказался малый не промах. Шланга Гаррису он, конечно же, не отдал, а наоборот, направил струю на нахала. Конечно же, в результате этой схватки все живое и неживое в радиусе пятидесяти ярдов промокло насквозь; на самих же бойцов и капли не упало. Какой-то человек, который настолько вымок, что терять ему было уже нечего, окончательно выйдя из себя, кинулся на арену и вступил в бой. Уже втроем они продолжали вращать шланг во все возможные стороны. Они направляли его в небо — и вода низвергалась на публику подобно весеннему ливню. Они направляли его в землю — и бурные потоки захлестывали людей до колен; иногда струя попадала под ложечку, отчего пораженный сгибался пополам.
Ни один из противников не выпустил из рук шланг, ни одному из них не пришло в голову выключить воду. В них проснулась какая-то первобытная сила. Через сорок пять секунд, как сказал Джордж, засекавший время, поблизости не осталось ни одной живой души, за исключением мокрой, как нимфа, собаки, — влекомая мощной струей, она перекатывалась с боку на бок и, тщетно пытаясь встать, грозно лаяла, вызывая на поединок, как ей, по-видимому, казалось, восставшие силы ада.
Мужчины и женщины, побросав велосипеды, ринулись в лес. Из-за каждого более или менее толстого ствола выглядывало мокрое разгневанное лицо.
Наконец нашелся разумный человек. Пренебрегая опасностью, он подполз к крану и завернул его. А затем из-за деревьев к месту происшествия стали стекаться люди, их было сорок, по числу деревьев; одни вымокли больше, другие меньше, но у каждого было что сказать.
Я уже начал подумывать, как нам удобнее будет доставить в отель останки Гарриса — на носилках или просто в бельевой корзине. Нужно отдать должное Джорджу — его проворство на этот раз спасло Гаррису жизнь. Джордж не вымок, и поэтому мог бегать быстро; он поспел раньше толпы. Гаррис хотел было все объяснить, но Джордж пресек эти поползновения.
— Садись, — сказал Джордж, вручая ему велосипед, — и гони. Они не знают, что мы с тобой, и будь спокоен, мы тебя не выдадим. Мы поедем следом и будем тебя прикрывать. Если станут стрелять, езжай зигзагами.
Я хочу, чтобы в этой книге были одни голые факты, описанные без прикрас, и поэтому, поведав вам историю, приключившуюся с Гаррисом, я старался изложить все как было, безо всяких преувеличений. Гаррис считает, что я дал волю своей фантазии, однако признает, что два или три человека были «слегка обрызганы». Я предложил ему встать под струю воды, направленную из шланга с расстояния двадцати пяти ярдов, и затем сказать, будет ли он считать себя «слегка обрызганным» или подыщет другое, более точное выражение, но он отказался от такого эксперимента. Опять же, он утверждает, что в аварию попало никак не больше полудюжины людей, и число сорок кажется ему странным. Я предложил ему вернуться в Ганновер и навести точные справки о пострадавших, но и это предложение он отклонил. Из сего можно смело заключить, что мое описание происшествия, о котором некоторые ганноверцы с содроганием вспоминают и по сей день, является правдивым и беспристрастным.
В тот же вечер мы выехали из Ганновера и вскоре были в Берлине, где поужинали и отправились гулять. Берлин разочаровывает: в центре от людей некуда деваться, окраины же пустынны; единственная достопримечательность — улица Утер-ден-Линден — представляет собой смесь Оксфорд-стрит с Елисейскими Полями и не производит никакого впечатления: для ее длины она слишком широка; берлинские театры изысканны и очаровательны, актерской игре там уделяется большее внимание, чем декорациям и костюмам; репертуар их часто меняется; пьесы, пользующиеся успехом, идут, конечно, не один раз, но и не каждый день, так что в одном театре на протяжении целой недели каждый вечер дают новую пьесу; опера не заслуживает внимания; есть два мюзик-холла, но спектакли их не отличаются особым вкусом, а зачастую просто вульгарны, зрительные залы слишком велики, а потому и неуютны. В берлинских ресторанах и кафе самое оживленное время — с полуночи до трех утра, хотя большинство завсегдатаев засиживаются до семи. Или берлинец сумел разрешить самую злободневную проблему нашего времени — как обойтись без сна, или он стремится приблизить час, когда настанет вечное блаженство.
Лично я не знаю другого города, где позднее время было бы столь же модно, за исключением Санкт-Петербурга. Но петербуржцы не встают рано утром. В Санкт-Петербурге представления в мюзик-холлах, которые принято посещать после театра (от театра до мюзик-холла с полчаса езды в легких санях), начинаются не раньше двенадцати. В четыре утра через Неву буквально не проехать, не пройти; а самые популярные среди путешественников поезда отходят в пять утра. Эти поезда спасают русского от необходимости вставать рано. Он желает своим друзьям «спокойной ночи» и после ужина со спокойной совестью едет на вокзал, не доставляя домашним излишних хлопот.
Потсдам, берлинский Версаль, — красивый городок, расположенный среди лесов и озер. Здесь, на тенистых Дорожках большого тихого парка Сан-Суси, легко можно себе представить, как тощий высокомерный Фридрих «прогуливался» со строптивым Вольтером.
Я уговорил Джорджа с Гаррисом не задерживаться в Берлине, а двинуться в Дрезден. Половину, а то и больше из того, что может предложить Берлин, вы увидите и в других местах, поэтому мы решили ограничиться экскурсией по городу. Портье порекомендовал нам извозчика, который, как он нас заверил, быстренько покажет нам все достопримечательности. Сам по себе извозчик, заехавший за нами в девять, был сущим кладом. Это был умный, сообразительный, хорошо знающий город человек; его немецкий мы легко понимали, он немного знал по-английски, что нам также помогало. Извозчик был выше всяких похвал, но его лошадь оказалась самой бессердечной скотиной, на которой мне только приходилось ездить.
Она невзлюбила нас с первого взгляда. Она повернула голову в мою сторону, окинула холодным презрительным взглядом, а затем переглянулась с другой лошадью, своей приятельницей, стоявшей поблизости. Я понимал ее чувства. Все у нее было написано на морде, она ничего не пыталась скрыть. Она сказала:
— Что за чучела наезжают к нам летом?
Через секунду появился Джордж и встал у меня за спиной. Лошадь опять оглянулась. Никогда не встречал лошади, которая бы так вертелась. Я видел, что проделывает со своей шеей верблюд, — зрелище, достойное внимания, — но это животное выкидывало такие фортели, каких не увидишь и в кошмарном сне. Я не удивился бы, увидев, что она просунула голову между задних ног и смотрит на меня. Похоже, что Джордж поразил ее еще больше, чем я. Она опять повернулась к своей подружке.
— Нечто из ряда вон выходящее, — заметила она. — Должно быть, есть какой-то питомник, где их разводят.
И она принялась слизывать мух, сидящих у нее на левой лопатке. Должно быть, она рано лишилась родителей и была отдана на воспитание кошке.
Мы с Джорджем забрались в дрожки и стали поджидать Гарриса. Вскоре он появился. По-моему, одет он был весьма прилично. На нем был белый фланелевый костюм с никербокерами, который он специально заказал для жаркой погоды; шляпа могла показаться оригинальной, но все же защищала от солнца.
Лошадь посмотрела на него и сказала: «Lieber Gott!» — со всей членораздельностью, на какую только способна лошадь, и рысцой потрусила по Фридрихштрассе, оставив Гарриса с извозчиком на тротуаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
В немецкой школе метод обучения несколько отличен от нашего. Час в день отводится на изучение какого-нибудь иностранного языка. Смысл в том, чтобы не дать школьнику забыть то, чему его учили на прошлом уроке; смысл в том, чтобы он всегда шел вперед. Никому не приходит в голову приглашать для развлечения иностранца комической наружности. Избранный язык преподается учителем-немцем, который знает его не хуже родного. Возможно, при такой системе обучения юным немцам и не удается в тонкостях овладеть правильным произношением, чем по всему миру славятся английские туристы, но она имеет свои преимущества. Школьники не зовут своего учителя «лягушатником» или «немцем-перцем-колбасой» и не превращают урок английского или французского в состязание доморощенных остроумцев. Они просто сидят в классе и овладевают, без особого напряжения, всеми премудростями иностранного языка. Когда они кончают школу, то могут говорить — и не о садовниках, тетушках или перочинных ножах, а о европейской политике, истории, Шекспире, музыке, в зависимости от того, по какому руслу потечет беседа.
Я смотрю на немцев с точки зрения англосакса и, возможно, в своей книге пройдусь кое-где по их поводу, но, с другой стороны, у них есть многое, чему можно было бы поучиться, а что касается образования, они дадут нам сто очков форы и положат нас одной левой.
С юга и запада Ганновер окружен красивым лесом, который называется Айленриде, и здесь разыгралась печальная драма, главным действующим лицом которой оказался Гаррис.
В понедельник днем мы катались по лесу в компании многочисленных велосипедистов — в хорошую погоду это излюбленное место отдыха ганноверцев, — и тенистые дорожки были заполнены веселыми, беззаботными людьми. Среди прочих была и молодая очаровательная особа на новом велосипеде. Не составляло большого труда заметить, что в велосипедном спорте она — новичок. Сразу же стало ясно, что вскоре ей потребуется помощь, и Гаррис, со свойственным ему благородством, предложил нам держаться к ней поближе. У Гарриса, как он время от времени объясняет нам с Джорджем, есть дочери, а правильнее сказать, дочь, которая с течением времени перестанет играть в куклы и превратится в очаровательную юную леди. Поэтому Гаррис, естественно, не может равнодушно взирать на молодых и красивых девушек в возрасте до тридцати пяти лет или около того; они напоминают ему, как он говорит, о доме.
Мы проехали с пару миль и приблизились к месту, где сходились пять дорожек. На перекрестке стоял рабочий со шлангом и поливал дорожки водой. Кишка, к которой в местах многочисленных сочленений были приделаны колесики, напоминала гигантского червя; поливальщик двумя руками крепко держал его за шею, направляя то в одну сторону, то в другую, то вверх, то вниз, а из разверстой пасти этого червя била мощная струя воды со скоростью один галлон в секунду.
— Куда более удобная технология, чем у нас, — с воодушевлением заметил Гаррис. Гаррис всегда относился ко всему британскому с известной долей скептицизма. — Куда проще, быстрее и экономичнее. Ясно, что при такой технологии один человек за пять минут обработает такую площадь, на которую у нас с нашей неповоротливой колымагой уйдет полчаса.
Джордж, сидя на тандеме за мной, сказал:
— Да, конечно. Это очень прогрессивная технология. Стоит поливальщику зазеваться, и он обработает изрядное количество людей, не успеют они и глазом моргнуть.
Джордж, в отличие от Гарриса, — британец до мозга костей. Я помню, как однажды Гаррис оскорбил патриотические чувства Джорджа, предложив ввести в Англии гильотину. «Это куда аккуратнее», — заметил Гаррис. «А мне на это плевать, — вспылил Джордж. — Я англичанин и хочу умереть на виселице».
— У наших колымаг, — продолжал Джордж, — возможно, немало недостатков. Но бояться следует только за ноги, да и то можно увернуться. А такая махина достанет тебя и за углом, и на втором этаже.
— Какое удовольствие наблюдать за здешними поливальщиками, — сказал Гаррис. — Вот уж действительно мастера своего дела. Я видел, как в Страсбурге поливали многолюдную площадь: был полит каждый дюйм, и хоть бы капля на кого попала! Глазомер у них превосходный. Они направят струю к носкам ваших ног, затем пустят ее над головой, да так, что вода будет падать за пятками. Они могут…
— Остановись-ка, — прервал его Джордж, обратившись ко мне.
— Зачем? — спросил я.
— Хочу слезть и досмотреть представление откуда-нибудь из-за дерева. Они большие мастера по этой части, если верить Гаррису, но этому артисту чего-то не хватает. Он только что выкупал собаку, а теперь принялся за указатель. Я хочу подождать, пока он закончит.
— Ерунда, — сказал Гаррис, — он тебя не заденет.
— Я в этом не очень уверен, — ответил Джордж, после чего спрыгнул, занял удобное место под роскошным вязом и стал набивать трубку.
Меня совсем не прельщала перспектива одному волочь тандем; я слез и присоединился к Джорджу, прислонив машину к дереву. Гаррис прокричал что-то насчет того, что такие типы, как мы, позорят Родину, и поехал дальше.
И тут я услышал отчаянный женский крик. Выглянув из-за ствола, я понял, что исходит он от вышеупомянутой молодой и элегантной дамы, о которой, отвлекшись на поливальщика, мы забыли. С непонятным упорством она продиралась сквозь мощную струю. По-видимому, она была слишком перепугана и не сообразила соскочить с велосипеда или свернуть в сторону. С каждой секундой она мокла все больше и больше, а человек с кишкой — он был либо пьян, либо слеп — продолжал хладнокровно поливать ее. Со всех сторон на него сыпались проклятья, но ему, казалось, ни до чего не было дела.
Гаррис, в котором взыграли отцовские чувства, поступил так, как и следовало бы поступить при сложившихся обстоятельствах. Действуй он с хладнокровием и осмотрительностью (в чем тщетно пытался нас потом убедить), стал бы героем дня и не пришлось бы ему, как это вышло на самом деле, позорно бежать под градом угроз оскорблений. Без лишних раздумий он подлетел к поливальщику, соскочил на землю и, ухватившись за наконечник шланга, попытался им завладеть.
Ему следовало бы завернуть кран — так поступил бы каждый, у кого сохранилась хоть капля здравого смысла. После этого под аплодисменты сбежавшейся на помощь публики можно было бы сыграть поливальщиком в футбол, воланы или какую-нибудь иную игру. Он же задумал, как впоследствии объяснял нам, отобрать у поливальщика шланг и, в качестве наказания, облить болвана с ног до головы. Поливальщик оказался малый не промах. Шланга Гаррису он, конечно же, не отдал, а наоборот, направил струю на нахала. Конечно же, в результате этой схватки все живое и неживое в радиусе пятидесяти ярдов промокло насквозь; на самих же бойцов и капли не упало. Какой-то человек, который настолько вымок, что терять ему было уже нечего, окончательно выйдя из себя, кинулся на арену и вступил в бой. Уже втроем они продолжали вращать шланг во все возможные стороны. Они направляли его в небо — и вода низвергалась на публику подобно весеннему ливню. Они направляли его в землю — и бурные потоки захлестывали людей до колен; иногда струя попадала под ложечку, отчего пораженный сгибался пополам.
Ни один из противников не выпустил из рук шланг, ни одному из них не пришло в голову выключить воду. В них проснулась какая-то первобытная сила. Через сорок пять секунд, как сказал Джордж, засекавший время, поблизости не осталось ни одной живой души, за исключением мокрой, как нимфа, собаки, — влекомая мощной струей, она перекатывалась с боку на бок и, тщетно пытаясь встать, грозно лаяла, вызывая на поединок, как ей, по-видимому, казалось, восставшие силы ада.
Мужчины и женщины, побросав велосипеды, ринулись в лес. Из-за каждого более или менее толстого ствола выглядывало мокрое разгневанное лицо.
Наконец нашелся разумный человек. Пренебрегая опасностью, он подполз к крану и завернул его. А затем из-за деревьев к месту происшествия стали стекаться люди, их было сорок, по числу деревьев; одни вымокли больше, другие меньше, но у каждого было что сказать.
Я уже начал подумывать, как нам удобнее будет доставить в отель останки Гарриса — на носилках или просто в бельевой корзине. Нужно отдать должное Джорджу — его проворство на этот раз спасло Гаррису жизнь. Джордж не вымок, и поэтому мог бегать быстро; он поспел раньше толпы. Гаррис хотел было все объяснить, но Джордж пресек эти поползновения.
— Садись, — сказал Джордж, вручая ему велосипед, — и гони. Они не знают, что мы с тобой, и будь спокоен, мы тебя не выдадим. Мы поедем следом и будем тебя прикрывать. Если станут стрелять, езжай зигзагами.
Я хочу, чтобы в этой книге были одни голые факты, описанные без прикрас, и поэтому, поведав вам историю, приключившуюся с Гаррисом, я старался изложить все как было, безо всяких преувеличений. Гаррис считает, что я дал волю своей фантазии, однако признает, что два или три человека были «слегка обрызганы». Я предложил ему встать под струю воды, направленную из шланга с расстояния двадцати пяти ярдов, и затем сказать, будет ли он считать себя «слегка обрызганным» или подыщет другое, более точное выражение, но он отказался от такого эксперимента. Опять же, он утверждает, что в аварию попало никак не больше полудюжины людей, и число сорок кажется ему странным. Я предложил ему вернуться в Ганновер и навести точные справки о пострадавших, но и это предложение он отклонил. Из сего можно смело заключить, что мое описание происшествия, о котором некоторые ганноверцы с содроганием вспоминают и по сей день, является правдивым и беспристрастным.
В тот же вечер мы выехали из Ганновера и вскоре были в Берлине, где поужинали и отправились гулять. Берлин разочаровывает: в центре от людей некуда деваться, окраины же пустынны; единственная достопримечательность — улица Утер-ден-Линден — представляет собой смесь Оксфорд-стрит с Елисейскими Полями и не производит никакого впечатления: для ее длины она слишком широка; берлинские театры изысканны и очаровательны, актерской игре там уделяется большее внимание, чем декорациям и костюмам; репертуар их часто меняется; пьесы, пользующиеся успехом, идут, конечно, не один раз, но и не каждый день, так что в одном театре на протяжении целой недели каждый вечер дают новую пьесу; опера не заслуживает внимания; есть два мюзик-холла, но спектакли их не отличаются особым вкусом, а зачастую просто вульгарны, зрительные залы слишком велики, а потому и неуютны. В берлинских ресторанах и кафе самое оживленное время — с полуночи до трех утра, хотя большинство завсегдатаев засиживаются до семи. Или берлинец сумел разрешить самую злободневную проблему нашего времени — как обойтись без сна, или он стремится приблизить час, когда настанет вечное блаженство.
Лично я не знаю другого города, где позднее время было бы столь же модно, за исключением Санкт-Петербурга. Но петербуржцы не встают рано утром. В Санкт-Петербурге представления в мюзик-холлах, которые принято посещать после театра (от театра до мюзик-холла с полчаса езды в легких санях), начинаются не раньше двенадцати. В четыре утра через Неву буквально не проехать, не пройти; а самые популярные среди путешественников поезда отходят в пять утра. Эти поезда спасают русского от необходимости вставать рано. Он желает своим друзьям «спокойной ночи» и после ужина со спокойной совестью едет на вокзал, не доставляя домашним излишних хлопот.
Потсдам, берлинский Версаль, — красивый городок, расположенный среди лесов и озер. Здесь, на тенистых Дорожках большого тихого парка Сан-Суси, легко можно себе представить, как тощий высокомерный Фридрих «прогуливался» со строптивым Вольтером.
Я уговорил Джорджа с Гаррисом не задерживаться в Берлине, а двинуться в Дрезден. Половину, а то и больше из того, что может предложить Берлин, вы увидите и в других местах, поэтому мы решили ограничиться экскурсией по городу. Портье порекомендовал нам извозчика, который, как он нас заверил, быстренько покажет нам все достопримечательности. Сам по себе извозчик, заехавший за нами в девять, был сущим кладом. Это был умный, сообразительный, хорошо знающий город человек; его немецкий мы легко понимали, он немного знал по-английски, что нам также помогало. Извозчик был выше всяких похвал, но его лошадь оказалась самой бессердечной скотиной, на которой мне только приходилось ездить.
Она невзлюбила нас с первого взгляда. Она повернула голову в мою сторону, окинула холодным презрительным взглядом, а затем переглянулась с другой лошадью, своей приятельницей, стоявшей поблизости. Я понимал ее чувства. Все у нее было написано на морде, она ничего не пыталась скрыть. Она сказала:
— Что за чучела наезжают к нам летом?
Через секунду появился Джордж и встал у меня за спиной. Лошадь опять оглянулась. Никогда не встречал лошади, которая бы так вертелась. Я видел, что проделывает со своей шеей верблюд, — зрелище, достойное внимания, — но это животное выкидывало такие фортели, каких не увидишь и в кошмарном сне. Я не удивился бы, увидев, что она просунула голову между задних ног и смотрит на меня. Похоже, что Джордж поразил ее еще больше, чем я. Она опять повернулась к своей подружке.
— Нечто из ряда вон выходящее, — заметила она. — Должно быть, есть какой-то питомник, где их разводят.
И она принялась слизывать мух, сидящих у нее на левой лопатке. Должно быть, она рано лишилась родителей и была отдана на воспитание кошке.
Мы с Джорджем забрались в дрожки и стали поджидать Гарриса. Вскоре он появился. По-моему, одет он был весьма прилично. На нем был белый фланелевый костюм с никербокерами, который он специально заказал для жаркой погоды; шляпа могла показаться оригинальной, но все же защищала от солнца.
Лошадь посмотрела на него и сказала: «Lieber Gott!» — со всей членораздельностью, на какую только способна лошадь, и рысцой потрусила по Фридрихштрассе, оставив Гарриса с извозчиком на тротуаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26