Ты куда хотел пойти, в универмаг какой-нибудь?— Я думаю, заглянем на Сретенку, там хороший фирменный магазин. Тут недалеко. Кстати, ты сколько ассигнуешь мне на подарок?— Сколько? — Кирилл Андреевич пожал плечами. — Я не знаю. Ты говорил, кажется, что хорошие часы стоят рублей сорок?— Да, около этого А что, если мы сделаем иначе — купим за тридцать, а десятку ты мне презентуешь наличными? Дело в том, что мне нужны деньги — лишние, понимаешь, сверх обычных карманных. Мы решили отпраздновать в складчину, и не дома у кого-нибудь, а пойти в «Прагу». Ну, не в ресторан, разумеется, а там, внизу. Нас будет человек шесть — значит, платить придется троим… в общем, не хотелось бы подсчитывать в уме каждую копейку!— Да, это неприятно, — согласился Кирилл Андреевич. — Особенно если ты с девушкой! Ну что ж, ради такой оказии могу снабдить тебя лишней десяткой, а на часах уж экономить не станем.— Я просто думал, что выходит многовато…— Ничего, за этот квартал ожидается неплохая премия.— Спасибо, папа. Между прочим, я хотел у тебя спросить… Ты понимаешь, у меня, кажется, будет возможность записаться в стройотряд…— Куда записаться?— Ну, ты знаешь, эти студенческие строительные отряды.— А какое отношение имеешь к ним ты?— Школе дали три путевки, по комсомольской линии. Это институт, который над нами шефствует. Я хотел спросить в принципе, не станешь ли ты возражать. Конечно, это еще надо обговорить с мамой, но я хотел выяснить твое отношение.Кирилл Андреевич ответил не сразу. У спуска в подземный переход он купил «Вечернюю Москву» и на ходу невнимательно просмотрел заголовки. Они прошли низким широким туннелем, наполненным слитным гулом текущих навстречу друг другу человеческих потоков и разноголосыми зазывными воплями продавцов цветов и лотерейных билетов, и снова поднялись наверх к монументальному порталу «Детского мира», где, как всегда, живописными группами сидели обремененные дневной добычей гости столицы. На углу улицы Дзержинского Кирилл Андреевич остановился и задумчиво оглядел площадь.— Почему, собственно, ты решил ехать с этим отрядом? — спросил он.— Ну, как тебе сказать, — Андрей пожал плечами. — Прежде всего, там можно что-то заработать, это тоже не лишнее…— Ну, ехать только ради этого… — скептически хмыкнул отец.— Ты считаешь, в моем возрасте рано учиться зарабатывать деньги?— Не то чтобы рано, но… Видишь ли, обычно это получается само собой, и едва ли этому следует «учиться». Просто когда человек начинает работать, он начинает получать вознаграждение за свой труд… так что учиться нужно не зарабатывать, учиться нужно работать — это дело другое. А ты переводишь в несколько иную плоскость. Зря, мне кажется.— Слушай, тут примерно две остановки — сядем на троллейбус или пешком?— Я с удовольствием пройдусь, только не беги. Мы ведь не опаздываем?— Нет, там до семи. Ты понимаешь, я просто хотел сказать, что иногда бывает приятно почувствовать себя материально независимым… ну, в какой-то степени. Купить себе что-то на деньги, которые сам заработал… Но это не главное, конечно. В основном я решил поехать потому, что чувствую, как мне не хватает знания жизни.Кирилл Андреевич усмехнулся:— Не такая уж беда в твоем возрасте.— Ну, это как сказать, — возразил Андрей. — Через полгода мне восемнадцать лет. А что я видел, кроме Москвы и Энска? Так хоть на целине побываю — все-таки новые впечатления…— Впечатления — дело другое, — согласился Кирилл Андреевич. — Что ж, я не против. Не знаю, правда, как к этому отнесется мама.— Ну, родительницу мы как-нибудь уломаем общими усилиями.— Андрей, я просил тебя не употреблять этого дурацкого выражения, и не один раз. Почему ты не можешь просто сказать «мама»?— Могу, конечно. Я так и обращаюсь — «мама».— Да, но за спиной называешь родительницей. Что за чушь!— Вероятно, привык в школе, — сказал Андрей извиняющимся тоном. — Ты понимаешь… у нас в младших классах — ну, в седьмом, в восьмом — как-то не принято было говорить о родителях «папа», «мама»… считалось таким сюсюканьем, что ли. Ну, словно мы уже из этого выросли. Вообще не принято было упоминать о существовании родителей. А поскольку мне упоминать о маме приходилось в связи с каждым уроком литературы…— То ты и нашел отличный выход из положения. Странная вещь: о «материальной независимости» ты заботишься, заботишься совершенно преждевременно, потому что в этом смысле у тебя никаких проблем пока нет. А вот о том, чтобы стать человеком независимым духовно, человеком со своим собственным отношением к жизни, — об этом ты не думаешь.— Интересно, как бы это я собирался стать художником, — возразил Андрей, — если бы у меня не было своего собственного отношения? Или скажем так — если бы я не понимал, что должен его иметь?— Мы говорим о разных вещах. Ты хочешь сказать, что художник должен видеть окружающее по-своему, не так, как видят его другие? Я имею в виду не это. Просто, понимаешь ли, человек — неважно, кто он по профессии, — человек может быть внутренне независим, но может и подчиняться среде во всем — во вкусах, в мнениях, ну и так далее. Не скажу, что это такой уж криминал… в конце концов, так живут многие, даже люди вполне порядочные, — но это печально. Очень печально, сын. А начинается всегда с малого…В фирменном магазине «Часы» их ждало разочарование: выбор мужских наручных часов оказался скудным, водонепроницаемых и противоударных не было вовсе, а продавщица, молоденькая и хорошенькая, пребывала в состоянии мрачнейшей меланхолии и едва цедила слова. Кирилл Андреевич поинтересовался, бывают ли вообще в продаже все эти прославленные рекламой шедевры отечественной часовой промышленности — сверхточные, сверхплоские, с автоматическим подзаводом и так далее.— Бывают, но редко, — ледяным тоном объявила продавщица, глядя мимо него с отвращением.— Ясно, — сказал Андрей, — их гонят на экспорт. Знаешь, давай не будем строить из себя снобов и купим хотя бы вот эти. В конце концов, от часов требуется одно: показывать время…
Татьяна Викторовна испытывала неловкость, листая альбом. Сын часто показывал ей свои рисунки, но другие, а этот полукарманного формата небольшой альбомчик был у него, вероятно, чем-то вроде записной книжки. Или даже дневника. Поэтому, строго говоря, ей не следовало сюда заглядывать, но она заглянула, увидела отличный, несколькими штрихами набросанный портрет уборщицы тети Вари и уже не могла остановиться.Все-таки приятно лишний раз убедиться, что у тебя способный сын. Огромный, нелепый и несомненно способный. Может быть, даже талантливый. Она бережно переворачивала страницы, захватанные не очень чистыми пальцами, безжалостно исчирканные то карандашом, то фломастером, с какими-то непонятными, словно зашифрованными, короткими записями среди рисунков.Рисунки были самые разнообразные. Фрагменты уличных сценок, кошка, подкрадывающаяся к голубю, дог на поводке — его часто можно видеть возле школы. Люди — идущие, сидящие, толкающие перед собой коляски, читающие на ходу. Инвалид на костылях, какой-то франт возле низкого, приплюснутого к земле автомобиля, еще машины, какие-то приборы и аппараты. Архитектурные мотивы — главным образом Замоскворечья — старая, времен Островского, купеческая усадьба, изящный особняк «Моспроекта» на Пятницкой, церковь святого Григория Кесарийского на Большой Полянке, колокольня церкви Всех Скорбящих, решетка Педагогической библиотеки. И, конечно, девушки — много девушек.На этих рисунках взгляд Татьяны Викторовны задерживался дольше. Некоторых она узнала — Ратманову, например, не узнать было нельзя, ее головка повторялась на страницах альбома десятки раз. Повернутая то так, то этак, со своей характерной (пожалуй, слишком изысканной для девятиклассницы) прической — челка и рассыпанные по плечам прямые волосы. Не только, впрочем, головка. Веронику Андрей тоже рисовал и стоящей, и идущей, и как угодно.Не слишком ли часто, подумала Татьяна Викторовна и закрыла альбом. Ратманова, которую она впервые отметила среди своих учениц еще в седьмом классе, ей нравилась — неглупая, достаточно для своего возраста начитанная, с зачатками хорошего литературного вкуса. Иногда слишком замкнутая, словно отгородившаяся от всего мира, а иногда способная на нелепую выходку, какую-нибудь совершенно детскую шалость. Татьяна Викторовна с интересом читала сочинения Ратмановой, любила поручать ей устные разборы той или иной книги, — словом, как ученица Вероника вполне ее устраивала. А вот как возможная подруга Андрея — куда меньше.Татьяне Викторовне трудно было разобраться в своих чувствах к этой девочке сейчас, когда она лишний раз убедилась, что сын явно ею заинтересован. Обычная материнская ревность? Или что-то другое, более серьезное, более обоснованное логически?Скорее всего, не столько даже ревность, сколько страх, предощущение возможной опасности. Андрей ведь тоже замкнут, порой наглухо, попробуй добраться до его истинных чувств и переживаний. А если в нем действительно есть задатки художника? Тогда он уже сейчас может чувствовать куда глубже, трагичнее, чем другие его сверстники…Часы пробили восемь — мужчин все не было. Татьяна Викторовна вышла в кухню, достала сигарету из запрятанной в дальнем углу буфета пачки и закурила у раскрытого окна, глядя на вечернее зарево над крышами и думая об этом взрослом уже и отчасти даже незнакомом юноше, в которого как-то постепенно и незаметно превратился ее Андрейка, Андрюшка, Андрюшонок.Последнее время она все чаще признавалась себе, что не только не знает в чем-то своего сына, но и не понимает его во многом, просто не способна понять. И ей все чаще думалось, что дело тут не в индивидуальном взаимопонимании (или в данном случае его отсутствии), а просто в том факте, что Андрей принадлежит к новому послевоенному поколению. К поколению, которое для нее — после пятнадцати лет работы в школе — все еще остается загадкой. Не просто, очень не просто обстоят дела со сверстниками Андрея. Временами она ловила себя на парадоксальной мысли, что им, выросшим в мире и относительном довольстве, не испытавшим и тысячной доли того, что довелось испытать отцам, — этому «благополучному» поколению шестидесятых годов приходится в чем-то куда труднее, чем приходилось поколению тридцатых.С лестничной площадки донеслись голоса. Татьяна Викторовна швырнула в окно недокуренную сигарету и замахала руками, пытаясь выгнать туда же предательский дым, потом прислушалась: ложная тревога, голоса отправились выше по лестнице. Но вообще-то и ее повелители должны вот-вот нагрянуть. Она смахнула с подоконника кучку упавшего пепла, достала аэрозольный баллончик и распылила по кухне немного озонола, пошла в ванную и тщательно вычистила зубы. Вот так — пусть теперь кто-нибудь докажет, что она курила.— Знаешь, я сегодня смотрела твой альбом, — сказала Татьяна Викторовна, когда они с сыном занялись после ужина мытьем посуды. — Просто не утерпела — уж очень он соблазнительно лежал, на самом виду.— Пожалуйста, — пробасил Андрей, как ей показалось, чуть смущенно. — Только там нечего смотреть — ерунда всякая, наброски…— Это-то и интересно! По-моему, ты делаешь успехи.Андрей помолчал, осторожно и неуклюже, по-мужски, протирая чашку посудным полотенцем.— Не знаю, — сказал он. — Иногда мне и самому так кажется, а иногда такое зло берет… Пытаешься что-то сделать — не получается, хоть руки отруби. Не знаю…— Тебе еще нужно учиться, чтобы все получалось. Ты уж сразу хочешь слишком многого!— Не знаю, — упрямо повторил Андрей. — Еще вопрос, можно ли этому научиться… Ученье, наверное, дает что-то другое — технику, теоретические знания… А при чем тут техника? Ты видела, как рисуют дети? Ведь самое главное — способность увидеть и передать не сам предмет, он не так важен, а свое видение этого предмета, — этому вряд ли можно научиться. Наверное, все-таки или оно у тебя есть, — от рождения, заложенное в генах, понимаешь? — или его нет. И никогда не будет, сколько бы ни учился…— Ну, ясно, прежде всего должны быть способности. Но ведь их можно оставить нераскрытыми, а можно развивать, оттачивать. Любой талант, надо думать, нуждается в обработке. Нет, мне твои эскизы понравились. У тебя, кстати, совсем неплохо получаются портретные зарисовки… Вероника Ратманова кое-где очень удачно схвачена. Нравится она тебе?— Вероника? Да, у нее лицо такое… — Андрей замялся, подыскивая слово. — Гармоничное, что ли.— Нет, а как человек — нравится? Я не о внешности.— А-а, — сказал Андрей. — Так она еще не человек.— Ты думаешь? Не знаю, девушки взрослеют рано.— Я хочу сказать — неизвестно еще, что из нее получится, — пояснил Андрей, подумав. — Может стать и вторым изданием своей мамаши.— Ты знаешь ее родителей?— Видел один раз зимой, когда провожал…Татьяна Викторовна молча взялась за очередную тарелку. Слова сына удивили ее — мать Вероники, с которой она не раз беседовала на родительских собраниях, производила скорее хорошее впечатление. Хотя бы уже тем, что не восхищалась способностями дочери и была больше озабочена ее недостатками.— По-твоему, одного взгляда достаточно, чтобы судить о человеке? — спросила она, передавая вымытую тарелку сыну. — Или хотя бы одного разговора?— Смотря с кем, — отозвался тот не сразу. — Некоторых, конечно, сразу не разгадаешь. А есть такие, что стоит глянуть, и уже все ясно.— И что же тебе стало ясно при взгляде на Ратмановых?— Они мне не понравились. Точнее, мать. Отца я видел мельком.— Но чем именно она тебе не понравилась?Андрей опять помолчал.— Как тебе сказать… Какая-то она… слишком благополучная, что ли.— Благополучная? — переспросила Татьяна Викторовна. — Чем же это плохо? Всякий человек стремится к благополучию… вопрос лишь в том, что под этим понимать. Чистая совесть, например, это ведь тоже благополучие — душевное.— Да нет, я не о таком. Ну, понимаешь, есть особый вид интеллигентного мещанства, что ли…— Вот уж чего-чего, а мещанства я в Ратмановых не замечала — ни в дочери, ни в матери.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9