— Вали, снег, да побольше!
Сегодня вышли все двадцать восемь снайперов. Санжиев поблизости, а там, дальше, Кулыров, Горбонос, Лосси, Канатов, старший сержант Юшманов… И лейтенант Репин вышел на свой участок. Хорошо очищает Репин от врагов свой «командирский» квадрат. И молодые солдаты залегли: Лоборевич, Медуха, Семёнов, Князев… Наверняка увеличит свой счёт и Михаил Поплутин. Начать было трудно, а теперь он воюет не хуже «старичков».
Месяц с тех пор прошёл. В холодную дождливую ночь вывел Номоконов своего ученика за передний край. Укрылись в воронке, под клочьями старой рыбацкой сети — с берега озера прихватил её с собой пытливый умный парень. Навалили сверху ветоши, прижались, согревая друг друга телами, потихоньку перешёптывались. А в полдень, когда перестал лить дождь, увидели немца.
Неподалёку, на бугре, метрах в трехстах, вдруг появилось что-то похожее на голову человека. Чуть дрогнул Поплутин от прикосновения руки старшего товарища, стал наводить винтовку, но голова исчезла. Минут через пять гитлеровец снова высунулся из укрытия, приставил к глазам бинокль, и в этот миг Поплутин выстрелил.
На вершине бугра появилась серая тень, закрутилась, рванулась. Прежде чем мог сообразить Поплутин, спустил курок Номоконов. Серая тень подпрыгнула и затихла.
— Нохой, — сказал Номоконов.
— Неужели промахнулся?'— встревожился Поплутин и схватил бинокль. — Куда делся немец? Откуда выскочила собака? Почему она так рвалась?
Номоконов положил руку на плечо молодого солдата, зашептал, успокоил:
— Одного запиши, Миша. Есть, я видел. Хитрый был, да всё равно попался. С собакой сидел.
Ночью неслышно подползли к бугру, все ощупали, забрали у сражённого гитлеровца автомат, бинокль и гранаты. Поплутин уничтожил наблюдателя, укрывавшегося в одиночной ячейке, замаскированной камнями и сеном. Непонятно было Поплутину, почему гитлеровец держал возле себя обыкновенную собаку, дворняжку. Тогда Номоконов взял руку ученика и провёл ею по мокрой шерсти убитой собаки. Пальцы солдата наткнулись на туго натянутый повод, нащупали ошейник, небольшой кожаный кармашек, прикоснулись к наморднику, закушенному зубами… Номоконов не опускал руки Поплутина: провёл ею по тугим, вздувшимся, уже холодным соскам.
— Матка, щенята есть, — зашептал Номоконов. — Из деревни взял. Брал с собой, привязывал, что-нибудь смотрел, узнавал, записку писал. Собака назад бежит, к щенкам.
— Вот гады! — возмутился Поплутин.
Ещё несколько раз выходил Номоконов со своим учеником за передний край. А потом Поплутин отправился самостоятельно в закреплённый за ним квадрат. Он вернулся позже всех, спокойно поставил винтовку в пирамиду и стал свёртывать огромную козью ножку.
— Говори! — не вытерпел Номоконов. — Доклад делай!
— Сегодня двух завалил, — словами учителя сказал Поплутин. —Вот так, Семён Данилович.
Ходил Номоконов на учебно-тренировочное поле с Лоборевичем, Жуковым, Медухой, Семёновым… Правилом стало: один день на позиции, другой — на занятиях. Вечерами лейтенант Репин все больше цифр записывал в ведомость «Смерть захватчикам!».
Что делают сейчас люди, перенимавшие навыки таёжного охотника?
Никогда не возвращался Номоконов из тайги без добычи в дни первого снега. Об этом он сказал вчера в блиндаже, когда лейтенант Репин, положив телефонную трубку, сообщил: «Да, барометр зашевелился. А может, опять пороша? — усомнился он. — Растает. Белой вороной окажетесь на поле в маскхалате».
Ошибиться, конечно, можно — другие места… Но не по барометру и не по тучам угадывают большой снег забайкальские охотники. Высохшие травинки предупреждают о нем, нахохлившиеся птицы, холодный воздух, глухота. Радостное чувство заползает в сердце, какое-то томление. Нет, лейтенант, настоящий снег будет.
Пора. Завтра самый подходящий день для человека с винтовкой.
— Почему?
— Ну как же, лейтенант, — разъяснил Номоконов. — Раз ломит тело — большой снег будет. Закроет землю, все упрячет. Можно близко подойти к фашисту, а потом, стало быть, полежать, чтобы снегом завалило. Хорошо постреляем, много будет целей. Это когда снег перестанет. Почему? Неужто не замечал, как бывает? Хоть в городе, хоть в лесу: все двигается, радуется первому снегу. И зверь на месте не сидит, — хитро прищурился Номоконов. — Кто след прячет, кто о тёплой берлоге думает. Вылезут фашисты, ходить зачнут.
Подумал-поразмыслил командир взвода, велел всем собираться за передний край. Поодиночке, на свободную охоту. Белые маскхалаты выдал — так, на всякий случай, сказал. Не сумлевайся, лейтенант, будет снег, только глупый да ленивый просидит в эту пору на печке. Никак нельзя зевать!
Любит Номоконов свободный поиск. Сам за себя думай и действуй — полный простор. Обрадовался стрелок, товарищей вокруг себя собрал. Забайкальские охотники, сказал, загодя намечают охоту в день первого снега. Ещё летом молодняк посчитают, тропки запомнят, па-душки, зимовье поставят. Обыкновенный охотник встанет в день первого снега на лыжи и пошёл. Глядишь, и убьёт белку. А знающий кусочки от шкурки зимнего зайца приколотит к носкам лыж, потому и с соболем явится. Вроде бы маленькое дело, а большую пользу даёт. Откуда знать простому охотнику, что в день первого снега «лапки мочит» маленький зверь, все заново вынюхивает, проверяет— словом, низом ходит. С земли и глядит. Так заметили тунгусы, что шибко боится зверь кончиков чёрных лыж, режущих снег, больше самого человека. Людям, которых охота кормит, все приходится примечать. На каждую пору собирают они науку — хоть на весну, хоть на зиму, хоть на лето. На фронте — особое дело, однако Номоконов давно думал о зимней охоте, узнавал, когда в qthx местах большой снег падает. Давно и тропинку заприметил — обязательно пройдут по ней немцы. Маленькие воронки возле вражеской траншеи подсмотрел, а только к снегопаду их оставил. Откуда на выбор можно ударить? У каждого, поди, такие намётки есть? Словом, вся местность после снега переменится. Надо загодя выйти, поближе к немцам подобраться, удобные точки занять. Где фашистам сладить с народом, который на своей земле живёт? Наверняка в траншеях посидят, о тёплой шубе думать будут. Утром спохватятся, следы будут искать на свежем снеге и, когда не увидят их, уши развесят. Так подумают, что нашего брата дрова собирать заставили.
И старший сержант Юшманов поддержал Номоконова. Понимает человек, что значит снег для охотника, приходилось и ему бродить по таёжным дебрям. До войны жил Юшманов в Ленинграде, учился в университете народов Севера, а вот и к нему заползло в сердце томительно-радостное чувство. Не забыл звериные тропинки. И у него заныли старые раны — с медведем когда-то схватился. Хорошо познакомился с ним Номоконов, по душам говорил.
Вначале о положении на фронтах спросил Юшманов. Знает ли лесной человек, как тяжело стране? Хорошо понимает это Номоконов, и воюет он за то, чтобы легче стало народам, попавшим под фашистский сапог. Всю Западную Европу придавили гитлеровские разбойники, а теперь к Москве рвутся. Украину захватили, хлеб и уголь воруют, советский народ угоняют в Германию. Слышал ли Номоконов про Ленинград? Ну как же… В беде оказался этот город, в окружении, в блокаде. Не хвали, старший сержант, этот город. Чего там сады и прямые улицы, чего там Нева — не сравнить, поди, эту речку с бурливой Леной, на скалистых берегах которой не раз приходилось бывать тунгусу Номоконову. Лена —это море, а Нева — синенькая жилка на карте. Дело не в местности. Для Номоконова Ленинград — особый город. Он самый огромный в мире и самый что ни на есть дорогой. Это город, где началась революция, город, где работал Ленин, тот самый город, который своим светлым лучом осветил самые дальние окраины и лесные трущобы. Тебя, старший сержант, ещё на свете не было, когда следопыт Данила Иванович Номоконов бумагу, подписанную Лениным, привёз на стойбище. В сибирской газете пропечатали её, в Читу за ней ездили, лучших по всей округе охотников за ней посылали. Писал Ленин из города на Неве, что самым отсталым народам волю даёт партия, равные права! Самый слабый человек голову мог поднять, слово сказывать… Свои кулаки были на стойбищах, старейшины да шаманы разные. Командовать привыкли, добычу бедняков присваивать да по пять-шесть жён иметь. Не понравилась кулакам ленинская бумага. А простой народ шибко обрадовался, по-новому стал жить. Давно знают таёжные люди о Ленине и Ленинграде. Неподалёку он теперь, рядом. Правильно, старший сержант. Ежели плохо воевать в этих местах, все силы бросят фашисты на город революции, все дома сожгут, всех людей заморят. Беда там настаёт, голод! Солдаты смелее сказывают промеж себя. Ничего нет у ленинградских людей — все запасы пожёг фашист. Ни хлеба, ни крупы, ни табаку. С того фронта есть люди, говорят, что совсем дикими стали немецкие солдаты. Уничтожить наш народ взялись под корень. Специально караулят — наводят. Это когда ленинградские матери да ребятишки соберутся возле лавок за своей порцией — туда снаряд садят, в гущу. Это как? Чего делать тогда? Словом, так, старший сержант: цена фашисту — одна пуля.
О колхозе расспросил Номоконова старший сержант Юшманов, о семье, а потом даже рассердился: «Кто только и назвал вас шаманом, Семён Данилович? Правильно разбираетесь в событиях, товарищ солдат, верно».
Грамотный Юшманов, учёный. Новости рассказывает, политинформации проводит, газеты и журналы приносит. Все знает человек. Только на один вопрос не мог ответить: когда второй фронт откроется? И про это слышал Номоконов: большие заморские страны обещали помочь нам в борьбе с фашистскими захватчиками. А чего-то медлят вожаки этих стран, совещаются. Видно, приглядываются, как воюют советские люди против фашистов, не напрасной ли будет помощь — так говорят солдаты промеж себя. Словом, нет пока подмоги, очень трудно кругом.
Под Москвой, однако, крепко дают наши люди фашистам. И здесь, перед Валдаем, в землю залезли враги, окопались, залегли. Дело идёт помаленьку. Недавно немецкую газету принёс в блиндаж Юшманов и перевод одной из её статей. Размножена эта статья в штабе — многим раздал её старший сержант. Далеко упрятал листок бумаги Номоконов: надо до самой смерти запомнить, что говорят гитлеровские главари своим солдатам, домой привезти, сыновьям показать.
«Не зная отдыха, сражается отважный, закалённый в боях немецкий солдат против этих ползучих животных, в чьих узких звериных глазах лишь тогда вспыхивает подобие отблеска, когда меткая пуля, точно рассчитанный выстрел достигает намеченной цели. Мы ведём честную немецкую битву против звериного бездушия узкоглазых азиатов… Это не люди, а чудовищные звери, которых надо убивать десятикратно, потому что они живучи».
— Ага, на снайперов обозлились! Отпор получили! Погодите, ещё заплачете!
Номоконов представил, как готовит к бою винтовку «узкоглазый» якут Николай Юшманов, и снова улыбнулся. Не прячется человек за книги и журналы. Побеседует с солдатами, подскажет, разъяснит — и на «нейтралку». С фашистами особый разговор ведёт коммунист Юшманов.
Снег шёл всю ночь, под его все растущим слоем было сухо и тепло. На рассвете Номоконов выкурил трубку, проделал маленькую отдушину; взял бинокль и стал рассматривать передний край врага.
Немецкая траншея, опоясавшая рощицу, была совсем рядом —метрах в трехстах. Полоска низкорослого ельника перед бруствером, специально оставленная немцами, не позволяла хорошо просмотреть траншею с нашего переднего края. Но в полдень, когда перестал сыпать снег, Номоконову, затаившемуся на бугре, как раз на фланге изгиба траншеи, все стало видно как на ладони.
Проволочное заграждение, чёрный край срезанной земли. Медленно проплывшая голова в каске… Взметнувшаяся лопата… Комки грязного снега, вылетающие на бруствер… Номоконов определил, где у немцев укрытия от артогня и огневые точки. В одном месте гитлеровцы затеяли игру в снежки: взлетали вверх белые круглые комочки. Стрелок навёл винтовку на облепленного снегом солдата, вдруг выскочившего на бруствер, но не выстрелил.
«Наверное, те, которые поважнее, греться ушли», — подумал Номоконов и перевёл бинокль к ходу сообщения, тянувшемуся к рощице. На тропинке виднелись свежие следы, и стрелок пожалел, что ненастье не кончилось на рассвете. Ему не удалось увидеть, как пришельцы из чужих мест хлопали рукавами шинелей и по ходу сообщения, который просматривался во всю длину, уходили в лес, к блиндажам. Вот тогда можно было поработать. Номоконов не боялся за себя. Он уже многое познал из снайперской науки. С рассветом началась артиллерийская перестрелка, и сквозь её грозный гул не услышать немцам выстрела трехлинейной винтовки. Можно по удару пули определить позицию снайпера и послать солдат искать его. А наши пулемётчики что — смотреть будут, как фашисты на открытое место вылезут? И минное поле есть перед немецкой траншеей. А если несколько солдат, проделав проходы, поползут по снегу? Пусть попробуют поищут его, если им жить надоело!
В полдень в кустарнике, росшем на опушке рощицы, мелькнули две серые тени, и Номоконов шевельнул винтовкой. Скользя, хватаясь руками за ветви, к ходу сообщения торопливо шли два немецких офицера. Номоконов взял на мушку заднего, высокого ростом, все время поправлявшего рукой фуражку. Палец мягко лёг на спусковой крючок. Вот здесь, на бровке, перед ходом сообщения, смерть фашисту!
Люди в зелёных шинелях все время озабоченно оглядывались, жестикулировали, и какое-то чувство заставило Номоконова снова повременить с выстрелом.
Отчётливо всплыл в памяти тёплый июньский вечер, когда вот так, затаившись, сидел он на дереве возле солонцов. Замерев, как изваяние, с утра скрадывал зверя колхозный охотник, а его все не было. Когда солнце спряталось за гору, на лужайку тихо вышли две косули. Почему-то оглядывались они влево, на чащу, нервно поводили большими ушами. Не стал стрелять охотник в верную добычу, не шевельнулся. Он догадался: в чаще стоит большой осторожный зверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29