Разумеется, разумеется, драгоценный мой герр Шварценберг, фрау Барбара будет жить. У неё незначительные переломы, а главное — шок, сильный шок от потрясения. И никакой опасности за её жизнь. Вот, говорят, что касается вашей прекрасной машины…— А черт с ней, с этой машиной! — грубо произнес Генрих, потом нервно расхохотался и хлопнул седовласого врача по плечу, от чего тот невольно покривился. Врач не любил подобной фамильярности и не терпел подобного даже от столь уважаемых людей, как герр Шварценберг. — К тому же она застрахована, — добавил он.— Извините, герр Обердорф, — сказал, немного помолчав, Генрих. — Вы не представляете себе моего состояния. Вы просто ничего себе не можете представить… Моя Барбара рождается уже в третий раз, причем дважды за последние несколько дней.Доктор покосился на Шварценберга, полагая, что он слегка тронулся умом от потрясения, но ничего не сказал, лишь широко улыбнулся великолепными вставными зубами.— Могу ли я посмотреть на нее? — спросил разрешения Генрих.— Только посмотреть, герр Шварценберг, только посмотреть. Я повторяю вам, главное, что может тревожить — это шок от потрясения. Она очень слаба, у неё может не выдержать сердце, хотя мы, разумеется, снабдим фрау Барбару всем необходимым. Вы поняли мою мысль, герр Шварценберг?— О да, доктор, я буду делать только то, что вы мне позволите, — отвечал Генрих.Его провели в палату, где лежала вся в белом Барбара. Она была подключена к капельнице, находилась без сознания. На лице были ссадины и кровоподтеки, левая рука была в гипсе. Генрих со слезами умиления глядел на жену.— Дорогая моя, — прошептал он. — Дорогая моя…Доктор Обердорф дал возможность Генриху поглядеть на жену ещё с минуту, а затем легонько дотронулся до его серого пиджака.— Все, герр Шварценберг, все, она может прийти в себя, а ей совершенно противопоказаны любые волнения. Повторяю вам, опасность может исходить только от этого. Езжайте по своим делам, регулярно нам звоните и ни о чем не беспокойтесь. Единственный совет, который я могу себе позволить вам дать, дорогой герр Шварценберг, зайдите в храм и поблагодарите всемогущего Господа за то, что он спас фрау Барбару. Повторяю вам, судя по тому, что мне рассказали о произошедшем, шансов выжить у неё практически не было. А она, можно сказать, невредима, учитывая то, что машина на большой скорости съехала с дороги и перевернулась несколько раз. Такие переломы можно получить, упав в комнате со стула, герр Шварценберг. Господь Бог любит нашу фрау Барбару, вот в чем дело… Он хранит ее…Счастливый, умиленный Генрих вышел из больницы, сел за руль «Мерседеса» и позволил себе выкурить сигару, что он делал только в случае крайнего волнения. Еще полтора часа назад, когда ему сообщили о произошедшей аварии, он проклинал себя за то, что оставил Барбару одну в этот день. «Как я мог, после того, что произошло несколько дней назад, поехать на службу и разрешить ей сесть за руль машины?! Я убил ее! Я убил ее! Что я натворил?! Как я теперь смогу жить?!» Шепча эти слова, он гнал машину к клинике и сам чуть не попал в аварию, в самый последний момент повернув руль направо и не врезавшись в стоящий на его пути «Фиат». Но благостная улыбка встречавшего его в дверях клиники доктора Обердорфа вывела его из состояния тревоги. Он сразу понял, что обошлось. Когда ему рассказали подробности аварии, ему стало плохо с сердцем, он понял, что только счастливая случайность спасла жизнь Барбаре. Минут двадцать доктор откачивал его в своем кабинете.— У меня есть большие основания беспокоиться за ваше здоровье, герр Шварценберг, нежели за здоровье нашей доброй Барбары, — улыбался он.Выкурив сигарку, Генрих отправился в церковь и долго молился в полупустом храме Господу Богу, снова спасшему жизнь его любимой жене. А затем он направился домой, потребовал себе легкий ланч со шнапсом и окончательно расслабился. Он периодически звонил в больницу, но доктор отвечал, что фрау Барбара ещё не пришла в сознание…… Пришла она в сознание лишь на следующее утро, о чем своевременно сообщили Генриху. Он собирался немедленно ехать к жене, но доктор Обердорф предостерег его от этого шага.— Нельзя, дорогой герр Шварценберг, — говорил доктор. — Именно сейчас фрау Барбара нуждается в полном, повторяю, абсолютно полном покое. У неё в ближайшие дни не должно быть никаких эмоций, ни отрицательных, ни положительных. Они для неё пагубны. Не беспокойтесь, мы сделаем все, что сочтем необходимым и в самое ближайшее время поставим фрау Барбару на ноги. Я надеюсь, вы не сомневаетесь в нашем профессионализме, герр Шварценберг? — нахмурив брови, строго спросил доктор.— О, что вы, ни в коем случае, — взмахнул рукой Генрих. — Я буду делать так, как вы мне скажете. Я вам верю больше, чем себе.Генрих положил трубку и поехал в офис.… Так и прошло двое суток. А через два дня вечером Генриха ждал сюрприз.— К вам гостья, герр Шварценберг, — доложил вышколенный охранник по местному телефону.— Кто такая? Почему в такой поздний час? Насколько я понимаю, сейчас уже семь минут десятого. Я собирался уже идти спать. У меня завтра тяжелый день.— Это немолодая дама, и она говорит, что у неё к вам очень срочное дело, не требующее отлагательства, — настаивал охранник.— И не может терпеть до завтрашнего дня? — пытался избавиться от незваной гостьи недовольный Генрих.— Утверждает, что не может. В принципе, она хотела бы повидаться с фрау Барбарой, — уточнил охранник. — Но я сказал, что её нет.— Ах вот как? Ну в таком случае пригласите её в дом, — распорядился Генрих.… Через несколько минут в гостиную Генриха в сопровождении охранника вошла дама лет пятидесяти пяти, сухощавая, невысокого роста, одетая в неброское, но, видимо, дорогое платье. В руках у неё была сумочка из крокодиловой кожи.— Я вас слушаю, фрау, — сказал Генрих, поднимаясь навстречу гостье и вглядываясь в её лицо. Черты показались знакомыми. Где-то он эти черты видел…— Мне бы хотелось поговорить с фрау Барбарой фон Шварценберг, — тихо произнесла дама.— Дело в том, что фрау фон Шварценберг больна и в данное время находится в клинике. А по какому вопросу вы к ней? — спросил Генрих и тут же понял, по какому она вопросу, и кто она такая. Он сделал легкое движение к ней и тут же остановился, как вкопанный.— Оставьте нас наедине, — приказал он охраннику.Охранник послушно вышел. А Генрих продолжал изучать лицо гостьи.— Что с ней? — спросила дама.— Я понял, кто вы, — не отвечая на вопрос, произнес Генрих. — Она похожа на вас.— Так что же с ней? — вскрикнула дама.— Она попала в автокатастрофу, фрау… Как мне прикажете вас называть?— Называйте меня фрау Вера, — ответила дама. Она говорила по-немецки с заметным акцентом, но довольно прилично.— Так чего бы вы хотели от своей дочери, фрау Вера? — чувствуя прилив какого-то бешенства, спрашивал Генрих.— А разве я не имею права повидать родную дочь? — недоумевала дама.— Я не имею никаких доказательств того, что вы приходитесь ей матерью, — заметил Генрих. — А мы, германцы, привыкли доверять только фактам, а не пустым словам.— А разве я что-нибудь пытаюсь вам доказать, господин Шварценберг? — саркастически усмехнулась Вера Георгиевна. — Я сказала, что хочу повидать фрау Барбару, а вы сами сделали предположение, что она моя дочь.— Я сделал лишь предположение, а вы это подтвердили. И теперь мне нужны доказательства ваших слов.— Пусть она поглядит на меня и сама скажет, кто я такая, — спокойно произнесла Вера Георгиевна.— Пока к ней не пускают даже меня, законного мужа. А уж вас-то тем более к ней не пустят. Так что, если у вас есть какие-либо вопросы, задавайте их мне.— Первый вопрос — как она себя чувствует? И что с ней, все-таки, произошло?Теперь Генрих вдруг успокоился и пришел в себя. Он распорядился подать им чаю.— Вы, очевидно, с дороги, фрау, — галантно произнес Генрих. — Перекусите чаем с печеньем. К сожалению, я уже поужинал и собирался лечь спать. Я ложусь очень рано, таковы мои привычки.— Спасибо и на этом, — едва заметно усмехнулась дама, вспомнив плацкартный вагон, следующий в Самару и чай с галетами. Угощение Шварценберга было немногим лучше. Но она не хотела есть, ей было, на что поужинать. Ее занимали совершенно другие проблемы.— Барбара несколько превысила скорость на трассе и попала в аварию, — сухо сообщил Генрих. — Но теперь ей лучше, серьезных повреждений нет.— Как она вообще? — спросила дама, путаясь в немецких словах.— Она вообще прекрасно. Мы живем душа в душу и очень любим друг друга, — строго произнес Генрих, глядя в глаза гостье. — Есть, правда, некоторые проблемы…, — нахмурился он, не зная, как приступить к главному. А высказаться ему очень хотелось, по возможности соблюдая правила приличия.— Какие такие проблемы? — довольно развязно спросила дама, отхлебывая чай и жуя печенье. — На мой взгляд, вы живете очень зажиточно.И это решило проблему начала разговора. Генрих вспомнил ту страшную ночь, Барбару, висевшую на крюке и хрипевшую от удушья с выпученными глазами и моментально взорвался, что вообще было не характерно для него, обычно выдержанного, сурового человека.— Проблема в том, что она не имеет возможности встречаться со своей родной дочерью! — вскрикнул он.— Зато другие проблемы у неё вполне решены, — цинично заметила дама, грызя печенье своими крепкими белыми зубами.— Проблема в том, что её тяготят воспоминания, — уже спокойнее произнес Генрих. — А какие именно воспоминания, вы прекрасно знаете, фрау!Вера Георгиевна нахмурилась. Она поняла, что Лена обо всем рассказала мужу.— Я вижу, вы в курсе событий, происшедших с нами, тем лучше, господин Шварценберг. Я полагаю, вы даже в курсе её денежных дел?Она была уверена, что разговор о гигантском банковском счете в Швейцарии решит вопрос. Немцы ведь так практичны…— Я в курсе, что на её имя в одном из швейцарских банков открыт счет. Но я также знаю, что эти деньги получены противозаконным путем. И мы с Барбарой не собираемся воспользоваться преступными капиталами. У нас есть все, что нужно для полноценной жизни.— Это вы знаете, господин Шварценберг, — покровительственно улыбнулась Вера Георгиевна, готовя зятю сокрушительный удар. — Только вы не представляете себе, о какой сумме идет речь.— А меня не интересуют преступные деньги, даже если речь идет о миллионах долларов, — гордо произнес Генрих.— Речь идет не о миллионах долларов, господин Шварценберг, — спокойно и медленно произнесла дама, глядя собеседнику прямо в глаза. — Речь идет о многих десятках миллионов долларов…На сей раз строгое лицо Генриха чуть дрогнуло. Он внимательно поглядел на гостью.— Так-то вот…, — с наслаждением произнесла она, видя, что произвела впечатление на сурового тевтона. — И эти деньги мы поделим с вами пополам. Я уверена, что при всей вашей зажиточности вы о таких суммах не можете даже и мечтать.Генрих взял с тарелочки печенье, разломил пополам и начал тщательно жевать его.— Вы, очевидно, так называемые «новые русские», о которых теперь пишут все западные газеты, — произнес он.— Очевидно, да. Но это все слова, ярлыки, газетные штампы. Главное — дело. Эти деньги нужно перевести куда-нибудь в свободную зону, так как в России начинает подниматься громкий шум о всяких там заграничных счетах крупных российских чиновников. Этот шум нам с вам не нужен, не так ли, господин Шварценберг? Главное, все сделать быстро и аккуратно. Когда моя дочь сможет выйти из больницы и заняться этими важными делами? — уже чувствуя себя хозяйкой положения, спросила Вера Георгиевна.— Я не могу ответить вам на этот вопрос, потому что сам не знаю на него ответ. Барбара очень слаба, у неё сильнейший стресс после автокатастрофы. Вы позволите, если я в вашем присутствии выкурю сигару, мадам?— О конечно, какие могут быть церемонии? — окончательно почувствовала себя дома Вера Георгиевна.Генрих закурил сигару, и комната наполнилась приятным сладковатым дымом. Воспоминания овладели им. Он вспомнил своего отца, отпрыска старинного германского рода. Он подозревался в участии в заговоре против Гитлера и, хотя вина его не была доказана, он угодил в концлагерь. На его счастье, война скоро закончилась, и отец вышел на свободу, больной, истощенный, но живой. За это время советской авиацией было разбомблено его родовое имение, а счета в банках были экспроприированы нацистской властью. Он остался совершенно нищим. После войны их семья бедствовала, отец так и не дожил до благополучия. А сам Генрих созидал свое будущее состояние с нуля, по крупицам. А ведь отец мог и не бороться с нацистской властью, и тогда бы на его счетах осталось немало денег. Он мог бы перевести эти средства в надежное место, у него была такая возможность. А он пошел против своей выгоды, его добрый, отважный красавец-отец. Он, оберштурмбанфюрер контрразведки, потомок старинного рода, ушел в концлагерь одним человеком, а вышел оттуда совершенно другим, больным, сломленным издевательствами. Генрих видел перед собой большие печальные глаза отца, глядящие на него из другого мира, он видел бледную, полубезумную мать, не знавшую, чем ей кормить в осажденном Берлине своих двух детей. Мать все отдавала им, ему, Генриху и младшему брату Вильгельму. Но Вильгельм умер в конце апреля сорок пятого года, подхватив какую-то инфекцию. Его слабенький организм был не в состоянии справиться с болезнью, хоть и не столь уж опасной. Когда он умер, ему было семь лет. Генрих помнит его прекрасные голубые глаза, с каким-то далеко не детским осуждением глядящие на остающихся на Земле мать и брата. Какие глаза, так похожие на глаза отца… Бедный добрый Вильгельм… Это был такой славный мальчуган, он любил волшебные сказки и катание с ледяных горок…Глаза Генриха увлажнились, он докурил свою сигару и тихо произнес:— Вы не могли бы оказать мне большую любезность, фрау Вера?— Какую? — нагло глядела на него гостья. — Все, что угодно вашей душе, господин Шварценберг.— Прекрасно. Тогда убирайтесь отсюда вон, — ещё тише сказал Генрих.— Что? — округлила глаза дама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31