Отец подал заявление на фронт — военным хирургом, у него был богатейший опыт, он участвовал в Первой мировой и гражданской войнах, причем, в гражданскую умудрился служить и в белой, и в красной армии. Заявление отклонили, отправили в тыл, где он работал в госпитале. Отец был всю жизнь немногословен, скрытен, очень саркастичен и язвителен. Отношения же к Советской власти он не скрывал, оно угадывалось в каждой реплике. Себе он, во всяком случае, до конца жизни не мог простить одного — того, что в 1918-м демократически настроенный военный хирург полковник Остерман пошел служить в Красную Армию. Драпать надо было отсюда к едреной бабушке, — слышала как-то Нина его разговор с одним маститым писателем у них в дома. Она, пионерка, была поражена этой фразой отца. Порой он еще несколькими шокирующими заявлениями ставил ее в тупик. Но с ней на эти темы не говорил никогда.Когда в 1956-м году отец получил, наконец, сведения о том, что Кирилл был расстрелян в 1939-м году и теперь полностью реабилитирован, он спокойным голосом рассказал об этом Нине, студентке последнего курса Первого мединститута. В ответ на возмущенные возгласы Нины он ответил: «Все это, Нина, совершенно в порядке вещей. Налей-ка мне крепенького чаю с лимоном.» — «Мама тоже умерла из-за этого!» — кричала Нина. — «Да, мама умерла из-за этого», — подтвердил отец. — «Это неоспоримый факт.» Он отхлебнул чаю из своего стакана с серебряным подстаканником и добавил: "Самое интересное заключается в формулировке, почему Кирилл реабилитирован, — «за отсутствием», видите ли, «состава преступления». После этих слов он принялся яростно поглощать пирожное, он вообще очень любил сладкое. Нина с удивлением поглядела на него, но тут за его золочеными очками она увидела такую жгучую ненависть, что поняла — ей доказывать что-то отцу, спорить с ним совершенно ни к чему.Отец слыл педантом и чудаком. Обычно он был подчеркнуто вежлив, но порой совершенно неожиданно для окружающих начинал браниться, как сапожник, и надо сказать, делал это смачно и профессионально. Однажды на улице он замахнулся своей огромной тростью на какого-то здоровенного мужика. И мужик испугался чудного старика в старомодной шапке и в пенсне, которому имел неосторожность сказать какую-то грубость.Отец вел совсем не здоровый образ жизни, никогда не занимался физкультурой и спортом, вообще редко выходил на улицу, на даче в Жуковке, в основном, сидел в кабинете и работал. Курил почти до самой смерти папиросы «Северная Пальмира», иногда заменяя их элементарным «Беломором». Любил выпить перед обедом пару рюмок водки. Так что, удивительно, что он дожил до столь преклонного возраста.Жениха Нины Владика Воропаева старик принял вполне благосклонно. Жениху исполнилось уже тридцать лет, он сделал немало удачных операций, защитил кандидатскую диссертацию. Жених сидел у них за столом и с открытым ртом глядел на живую легенду. Старик обожание принимал благосклонно и, когда дочь выходила из комнаты, ошарашивал жениха скабрезными анекдотами. А потом как-то взял и приехал к нему на операцию. «Ну как?» — спросила потом отца Нина. — «Он профессионал», — коротко ответил отец. — «И все это в порядке вещей. Хирург должен быть профессионалом».Свадьба состоялась в апреле 1961 года в ресторане «Националь». Старик сам выбрал ресторан, ему нравилось то, что после свадьбы достаточно перейти улицу Горького — и уже дома. На свадьбе присутствовал сонм знаменитостей писатели, академики, актеры, режиссеры — старого хирурга уважали все и дорожили его дружбой, если он кого-то ей удостаивал. Сам старик Остерман танцевал вальс со знаменитой киноактрисой. Его совершенно не смущал его потертый, посыпанный перхоть черный костюм и старомодные штиблеты. Было очень весело. На следующий день по радио объявили о полете Гагарина.Владик переехал жить к ним на улицу Горького, потому что жил с матерью в коммуналке в Сокольниках. Через некоторое время несколькими телефонными звонками Остерман устроил зятя в Кремлевскую больницу, а позднее, уже после рождения внука, пробил им четырехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной. С квартирой были проблемы — слишком уж большая площадь оставалась у старика. Но Остерман сначала наорал на кого-то в телефонную трубку, а потом надел свои калоши и шубу и поехал в ЦК. Вскоре прогулялся и за ордером на квартиру. Зачем вы все это затеяли, Владимир Владимирович? — мягко протестовал застенчивый зять. — Я чувствую себя неловко. Мы можем жить все вместе. Сейчас так трудно с жилплощадью… Люди ютятся в коммуналках… Мудак ты, — не моргнув глазом, ответил зятю Остерман. — Привык, понимаешь, к нищенству. Отвыкать надо!!!Ошеломленный Владик хотел было выйти, но старик схватил его за рукав пиджака и крикнул: Нам не дали, у нас взяли! Понял? Кого мне стесняться? И х, что ли? Теперь они дадут мне все, что я попрошу, — и с силой дернул зятя за рукав, при этом рукав треснул. Он всю свою Сталинскую премию отдал на строительство танка, — старалась потом оправдать отца в глазах мужа Нина. Но Владик все же недоумевал по поводу странных заявлений чудаковатого тестя. Он был убежденным коммунистом и не любил подобных разговоров. Однако, за квартиру был, честно говоря, весьма признателен тестю.Остерман не хотел жить с зятем и дочерью. Они стесняли его. И тем более он не любил детского плача в своей квартире. Когда Кириллу было полтора года, Воропаевы переехали в свою квартиру, но при этом Нина Владимировна осталась прописанной у отца — он и это сумел устроить.Трудно сказать, что старик очень радовался появлению внука. Он глядел на него с изумлением, как на некую диковину в паноптикуме. Радовало его только то, что дочь назвала его Кириллом. «Не похож он на нас», — как-то заявил безапелляционно старик. — «Типичный Воропаев. Будет секретарем парткома».За стариком ухаживала старая домработница Клава, которой самой было за семьдесят. Только она могла терпеть все его чудачества, которые к концу жизни проявлялись особенно ощутимо. Она следила за тем, чтобы старик не вышел на улицу в кальсонах, чтобы не съел замазку вместохалвы, которую обожал и мог съесть, сколько угодно. Старик был еще крепок, никаких видимых признаков дряхлости не наблюдалось, но странности все увеличивались, хотя он продолжал работать, консультировал аспирантов и читал лекции студентам. Порой ездил на заседания Академии.По вечерам они с Клавой смотрели телевизор. Однажды, когда Клака стала то ли возмущаться, то ли восхищаться чьими-то награбленными миллионами, старик расхохотался и заявил: Под расстрел пошел. Из-за таких копеек! Мудак! Нечто это копейки, Владимир Владимирович? Это же целый капитал! Награбь, и живи себе, и работать не надо! Это капитал? — хмыкнул Остерман.Знала б ты… вечная труженица, что такое капитал… Ну вы то, небось, богато жили до революции, знамо дело, — фыркнула Клава. Да уж побогаче всех этих новоявленных Ротшильдов. Да я и сейчас богаче их. Только мне все это не нужно. Да, уж, не бедствуете вы, Владимир Владимирович, спору нет, но ничего такого особенного у вас нет, — скривила губы Клава. — Ни мебели хорошей, ни одежды. На машине старой ездите, Захар Захарович все жалуется, умучился он с ней. Хоть бы, говорит, купил бы Владимир Владимирович новую «Волгу». А вы говорите, богаче…Замолчи! — заорал вдруг Остерман. — А то я тебя сейчас палкой огрею! Ну если вы так, Владимир Владимирович, поджала губы Клава, — то я вовсе от вас уйду. Колупайтесь тут сами со своим богатством, в пыли задохнетесь…Встала и начала собираться домой — у нее была комната на окраине Москвы. Проваливай, проваливай, — не сдавал свои позиции Остерман.Обиженная Клава позвонила Нине и сказала, что больше не желает терпеть выходки старика. Нина вынуждена была вечером приехать к отцу. Ты за что так обидел Клаву? — возмущалась Нина. А чем это я ее обидел? — улыбался уже все позабывший и оттаявший Остерман. — Болтает какую-то чушь вредную. Что за манера у простонародья постоянно разевать рот на чужое богатство? Вроде бы возмущаются, а сами завидуют… Лишь бы завладеть деньгами и не работать… Гнуснейшие совершенно идеи. Клава ходит за тобой, папа, как за ребенком. И зачем тебе нужно вести с ней политические разговоры? Нашел с кем связываться. Поспорил бы лучше с Владиком. Ну уж с ним-то и вовсе неинтересно спорить. Это почему, собственно говоря? А потому что он глуп, как пробка. Хоть и хороший специалист, профессионал, — добавил он, видя, что и дочь обижается на него. — Но, правда, совершенно в порядке вещей, иначе в нашем деле не должно быть. Да с тобой совершенно невозможно разговаривать, — рассердилась Нина. — Пойдем-ка лучше спать. Утро вечера мудренее.Впадать в маразм Остерман стал только на восемьдесят пятом году жизни. Нина уже стала бояться оставлять отца на неграмотную Клаву и все чаще ночевала у него. Однажды ночью она услышала из комнаты отца какие-то крики. Она вошла. Отец сидел с открытыми глазами на кровати и бредил. Мой тайник! Мой тайник! Где он? Где он? Папа, папа, что с тобой? — стала тормошить его Нина.Она долго расталкивала его, и когда он окончательно пришел в себя, то неожиданно расхохотался. Богатство, говорит, у них! Ну, шельма! Да что тебе далась эта Клава с ее словами? — подивилась на него Нина. Да потому что она дура набитая! заорал Остерман и сильно закашлялся, при этом вставная челюсть у него вывалилась — Нина забыла напомнить отцу вытащить ее на ночь и положить в воду — обычно это делала каждый вечер Клава.Остерман вскочил с кровати, подбежал к письменному столу, вытащил из пепельницы недокуренную «Беломорину» и смачно задымил. Комната наполнилась отвратительным дымом. Эти пролетары совершили свою революцию якобы из благородных побуждений, а суть-то одна — жадность окаянная, зависть, желание урвать, урвать как можно больше. — Старик замахал руками и опять сильно закашлялся. Пап, время ли сейчас философствовать?заметила Нина. — Докуривай лучше, да ложись спать. Когда, наконец, из этой страны можно будет спокойно убраться восвояси? — задал риторический вопрос старик. Зачем это тебе? Мне-то? Мне, Нинка, уже ни хрена не надо. Я прожил оч-чень замечательную жизнь. Они шлепнули моего Кирюшу, а потом простили — за отсутствием состава преступления. Они угробили мою дорогую Марусеньку, которую я так любил…. — при этих словах старик громко расплакался. — Но, самое главное, я предал своих, тогда, в восемнадцатом году. Я однажды увидел, как казаки порубили пленных красноармейцев и сразу сделал вывод. Это потом я понял, почему они были так жестоки…Я был глобален, монументален, куда там — мне было целых тридцать пять лет… Я стал д э м о к р а т. Я пошел на службу к дьяволу, и они мне за это заплатили. Тебе не в чем упрекнуть себя, папа. Ты никого не предавал и не убивал. Ты спасал человеческие жизни. Всякая жизнь бесценна. И нечего хаять свою жизнь, все бы так прожили свои… Ты полагаешь, всякая жизнь бесценна? Тебе известно, что именно я спас жизнь этому драному козлу… — При этих словах Нина сделала круглые глаза. — Да, да, квартира на Фрунзенской, работа твоего мужа — откуда все это? За долгий, многолетний труд? А вот тебе! — Он соорудил на обеих руках своими крючковатыми пальцами две известные комбинации и показал дочери. За то, что спас его от верной смерти, а он десяти, ста расстрелов заслужил, четвертовать его следовало, а не спасать его драгоценную жизнь. Как и всех этих хамов, к которым я пошел служить, продавать душу! Ложись, папа, хватит, ты так покраснел, у тебя поднялось давление. Ложись в постель, ложись. — Нина стала насильно укладывать отца в постель.Она принесла ему снотворного, и он быстро начал засыпать.Ты знаешь, Ниночка, — бубнил старик сквозь сон. — Ты знаешь, что я оч-чень богат. Оч-чень…И захрапел.… Нина Владимировна лежала на спине и думала. Ей почему-то вспомнился этот разговор с отцом двадцатипятилетней давности. Что-то беспокоило, тревожило ее, она сама не могла понять, что именно. Она встала и позвонила домой Кириллу. Он подошел к телефону. Голос был очень веселый, бодрый. Ты что, мам? Не беспокойся, все в порядке. Мы встретились с Вильгельмом, и он мне очень помог. Я потом тебе все расскажу. Я, может быть, буду работать у Вильгельма в фирме, он мне сделал несколько очень интересных предложений. Так что, не все еще потеряно, мы еще повоюем, мама! Ладно, пока, мы тут сидим, беседуем… Я, наверное, приеду завтра утром. Целуй Виктошу. Ладно. Пока.Несмотря на бодрый голос сына, тревога не оставляла Нину Владимировну. Какие-то неприятные мысли постоянно лезли в голову. В это время проснулась Вика, они попили чаю с тортом и пошли гулять. Погода была мягкая, воздух чистый и прозрачный. Они гуляли между высоких сосен, растущих на огромном дачном участке. Вика пыталась лепить снежную бабу, но снег был недостаточно мокрым, баба рассыпалась. Вика злилась и плакала, все это усиливало беспокойное настроение Нины Владимировны.После ужина она села к телевизору смотреть новости. Передавали про преступную группу, соорудившую пирамиду и нажившую на этом огромные деньги. Почему-то опять вспомнился отец, его странные слова о своем богатстве……После того разговора здоровье отца стало быстро ухудшаться. Он порой впадал в совершенный маразм, говорил нелепые вещи, иногда бранился площадной руганью. Его отношения с ни в чем не повинной Клавой стали вообще невыносимыми. Он встречал ее с явной враждебностью. Входя в квартиру, Клава видела старика в драном халате с «Беломориной» в пальцах, шаркающего спадающими пальцами по пар кетному полу и бубнящему под нос: «У, пролетары окаянные, до чего довели страну. Давить вас всех надо, как клопов…» При этих словах он чуть ли не тыкал своим длинным пальцем несчастной Клаве в лоб. — «Вы что, с ума сошли, Владимир Владимирович?» — возмущалась Клава. — «Что вы ко мне цепляетесь?» — «Это вы ко мне прицепились! Как банный лист прицепились!» — орал старик. — «Кто расстрелял моего Кирилла? Не твой ли батюшка?» «Моего батюшку раскулачили в тридцатые», заплакала Клава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27