Но когда эти тела движутся в противоположных направлениях, одно из них должно проскочить второе за половину времени, требуемого второму, чтобы проскочить первое в той же точке. Что предложишь теперь, Роллин Хобарт?
Хобарт громко рассмеялся.
— Ты разве никогда не слышал об относительности движения? Разве тебе не известно, что говорить можно только о движении относительно чего-нибудь в пределах того, что мы называем лабораторной системой отсчета.
И Хобарт на десять минут погрузился в объяснения. Когда он, наконец, закончил, фигура медленно произнесла:
— Ты ответил на мои вопросы, Роллин Хобарт, в чем я был совершенно уверен. Мой срок вышел.
И фигура с трудом встала с трона и начала медленно спускаться по ступеням пирамиды. Хобарт обнаружил, что Разумом тут служил древний старик со скудными остатками белоснежной бороды.
— Эй, что ты собираешься делать? — спросил он.
— Делать? — переспросил старец. — Конечно, умереть, и как раз вовремя. Я больше тут не нужен, поскольку ты стал новым Разумом.
— Что!
— Конечно, Роллин Хобарт, ты ведь ответил на три вопроса. Разве это не просто? Я так долго ждал тебя и совершенно утомился от собственного высокого положения. Когда мои останки уберут, надень мою одежду и садись на мое место. Пища тебе не нужна, души посетителей, неспособных ответить на вопросы, накормят тебя. Жрецы разъяснят твои обязанности и права. А теперь прощай. Ох, Псиллеус, подойди сюда!
Хобарт взорвался.
— Господи, но я не хочу этого делать! Не хочу быть ни принцем, ни королем, ни императором, ни тем более богом! В гробу я вас всех видел...
— Да, хозяин? — отозвался жрец со стороны двери, полностью игнорируя яростно жестикулирующего Хобарта.
— Я умираю, добрый Псиллеус. Роллин Хобарт принес с собой смерть, как я и сказал вначале. Хорошенько заботься о нем. Прощай!
И маленькая сморщенная фигурка повалилась на мерцающий пол. Белое одеяние накрыло ее сверху, ниже, ниже, пока между ним и полом не осталось ничего.
Псиллеус поднял белую тряпку и вытряс из нее немного серебристой пыли, а затем протянул Хобарту.
— Твоя одежда, Разум, — произнес он, когда стало ясно, что Хобарт игнорирует протянутую вещь.
— Иди к черту, — заорал Хобарт. — Никакой я тебе не Разум! Выпусти меня отсюда, мне нужен Гомон.
— Ты есть следующий Разум, повелитель всего, — настаивал Псиллеус. — Разве ты не наденешь одежду и не сядешь на трон, чтобы твой слуга мог с обожанием пасть ниц?
— НЕТ! Если ты падешь ниц, я двину тебя ботинком под зад. Где же чертов выход — а, вот он! Пока, старикан, я пошел!
— О, мой господин, постой! Ты не можешь оставить пирамиду! — вскрикнул жрец.
— С чего ты взял?
— Без Разума, зрелого или начинающего, наш мир рассыплется на части!
— Ну и пусть.
Хобарт снова двинулся к двери, но Псиллеус издал вопль такого ужаса и отчаяния, что ему пришлось остановиться.
— Что ж, не хочешь, чтобы я ушел, сам найди и приведи сюда Гомона! Если ты такой весь из себя верховный жрец, то тебе ничего не стоит обнаружить одного тощего аскета!
— Хорошо, — забормотал жрец. — Все будет сделано так, как пожелает господин. Хиделас!
— Иду, — отозвался сонный голос, принадлежащий низкорослому толстому жрецу, помоложе Псиллеуса. — Я только заснул... святые небеса, это наш новый избранник-Разум?
— Он и есть.
— Чего он не сел на свой трон?
— Мне сие неизвестно, — ответил Псиллеус, — это против всяких правил. Иди, Хиделас, и разыщи аскета Гомона, ибо наш господин желает его присутствия.
— Да, и как можно быстрее, — крикнул Хобарт.
— Если мой господин сядет на свое высочайшее место, он сможет вызвать Гомона самостоятельно! — запротестовал Хиделас.
— Да? А я смогу покинуть трон после того, как сяду на него?
— Ну, э-э-э, — забеспокоился Псиллеус. — Ты не должен хотеть покинуть...
— Ха! Ловушка, так и думал! Пойдем сложным путем: один из вас отправится на поиски Гомона, прямо сейчас!
Толстый жрец ушел, качая головой. Хобарт устало сел на пол.
— Принеси-ка мне поесть, Псиллеус, — сказал он.
— Ты имеешь в виду личинок или насекомых?
— Я имею в виду еду!
— Если бы господин взошел...
— ЙЕ-Е-О-У! Я не взойду на ваш дурацкий трон и все тут! Проще сесть на электрический стул с лунатиком поблизости от рубильника! И когда я прошу еду, то имею в виду нормальную простую человеческую пищу!
Псиллеус выбежал вон и вскоре вернулся с ломтем хлеба куском сыра, банкой варенья и бутылкой вина. Хобарт немного расслабился.
— Ничего нет такого интересного в этой пище? Я наложу на тебя ужасное заклятье, если есть. Иди сюда, сядь, устраивайся поудобнее.
— Но... мой господин... это против правил...
— К дьяволу ваши правила! Садись и помоги мне съесть все это. М-м-м, отлично. Думаю, вы, жрецы, тут неплохо устроились, а?
Псиллеус ел очень экономно, с выражением человека, полагающего, что либо он сам, либо его компаньон сошел с ума. После еды Хобарту не оставалось ничего другого, кроме ожидания. Было бы легче, если бы он присел на нижнюю ступеньку пирамидального трона — но нет, лучше не приближаться к адскому сооружению. Через некоторое время ему захотелось спать. Не обращая внимания на свет, он растянулся на полу и отключился.
Проснувшись от ломоты во всем теле, он с облегчением обнаружил, что благочестивый Псиллеус не затащил его во время сна на вершину пирамиды. День то ли возрастал, то ли убывал, как там лучше описать его поведение с точки зрения местной логики. Стены большой пирамиды просвечивали, и Хобарт мог легко наблюдать за перемещением светила. Ему показалось, что солнце двигается с необычной скоростью, или это всего лишь оптическая иллюзия?
Псиллеус принес завтрак, и солнце немедленно остановилось на пути к зениту. Хобарт поел и немного расслабился, светило опять помчалось вверх.
— Псиллеус! — крикнул он. Солнце остановилось.
— Да, господин? — жрец выглянул из прохода с тарелкой и полотенцем в руках.
— Мне мерещится, или я в самом деле могу остановить солнце одними словами, как тот парень, Иешуа?
— Солнце следует заданным курсом, господин.
Хобарт почесал в затылке и объяснил наблюдаемый феномен более подробно.
— Ох, мой господин изволил забыть, что пока он думает свои великие думы, время бежит быстрее, чем для нас, простых смертных. Тысяча дней как один.
Наконец стало понятно, каким образом экс-Разум, Зенон, так хорошо сохранился со времен V века до рождества Христова. Значит, и с точки зрения продолжительности жизни выполнение роли разума невыгодно — времени ему отпущено все равно столько же, сколько и обычным людям. Зато такое положение вещей прекрасно спасало от скуки, поскольку день пролетел до того, как Хобарт успел заскучать... сильно. Однако инженеру все это совсем не нравилось, поведение солнца доказывало, что он уже обладает кое-какой божественной мощью, которая ему вовсе ни к чему.
Так же быстро пронесся и следующий день, и опять Хобарт не сдвинулся со своего места на полу башни. Малейшая забота Псиллеуса об удобстве господина, если только тот сочтет... приводила Хобарта в бешенство. Ему везде виделись подвохи и ловушки.
На третий день вернулся толстый Хиделас, за ним, к вящей радости Хобарта, плелась худая полуобнаженная фигура.
— Гомон! — закричал он и прыгнул вперед, чтобы пожать жилистую руку аскета. Тот поднял голову с возмущенным видом.
— Господин! Вновь избранный Разум не должен компрометировать себя близкими отношениями со скромным аскетом!
— К черту все это и Разум в том числе! Ты предполагал, во что я впутаюсь, когда похищал меня из доброго старого Нью-Йорка? Ты вообще знаешь о том, что случилось со мной?
— Слухи доходили до меня, о Разум-в-будущем, — подтвердил Гомон, и слабый огонек зажегся в ледяных голубых глазах. — Твоему верному поклоннику кажется, что жители этого мира разглядели и оценили по достоинству то, что отверг твой собственный мир.
— Да, так они думают. Но я хочу вернуться. Мне здесь не нравится, я не гожусь и не останусь ни за что. ТЫ должен отвести меня в тот туннель!
Аскет порывисто вздохнул.
— Ты и впрямь не годишься, о Избранник. Надо же, сам лишил себя плотских утех со вдовами Хурава...
— Что, ты и об этом слышал?
— Я много о чем слышал. Итак, ты отказался от них, в результате одна подумала, что ты — аскет, тогда как мне доподлинно известно, что это не так.
— Ага, мне только не хватает парочки маленьких Роллинов с воплями: «Не покидай нас, папочка!»
— Как я уже сказал, твое поведение не совсем похоже на аскета. Ты рискнул взвалить на себя ответственность, тобой же и спровоцированную, в результате люди подумали, что ты — благородный человек. Однако ты нарушал обещания по мелочам что, строго говоря, не совпадает с достойным поведением. Короче, ты ни плох, ни хорош, не абсолютно невинный, но и не развращенный, не бесчестный, но и не благородный до конца. В нашем мире такое просто невозможно.
— Да знаю я! И это одна из тех вещей, которые я не могу понять и принять.
Гомон улыбнулся.
— Ты последователен только в одном направлении и упрям. Но боюсь, не могу способствовать твоему стремлению вернуться в трехзначный мир.
— Почему? — от негодования голос Хобарта перешел в клекот. — Туннель, что ли, заблокирован?
— Вовсе нет, о господин. Но тебе известно или нет, что без Разума наш мир пропадет? Я не могу допустить, чтобы такой кошмар приключился с его ни в чем не повинными жителями.
— Даже если лорд Высокий Стул прикажет тебе?
— Даже и тогда. Уничтожь меня на месте или кинь в душегубную печь, я не отступлю.
— Да я... я просто могу уйти отсюда, и пусть все рухнет или провалится в тартарары, или взорвется, или все равно что. Я так и сделаю, имей в виду!
— Главное, что я тут буду ни при чем.
И Гомон скрестил на груди руки, очевидно, готовясь к худшему. Хобарт задумался ненадолго, выражение отчаяния пропало из его глаз.
— Расскажи-ка мне о моей новой работенке. Могу я взойти на трон и творить чудеса? — спросил он явно с намеком.
— Возможности твои безграничны, по крайней мире, в этом мире, о господин.
— Могу я пожелать чего-нибудь, и желание сбудется?
— Да, до тех пор, пока ты не ограничиваешь силу Разума.
— В каком смысле?
— Ну, ты не можешь изменить что-либо навсегда, потому что тогда следующий Разум не сможет это изменить. То есть ты ограничишь его силу, которая по определению не может быть ограничена.
— Послушай, Гомон, либо я полноценный Разум, либо нет, следуя твоей же причудливой логике; значит, если Разум всесилен, то и я должен быть таким...
— Да простит меня мой господин, — прервал его аскет, — но я не понимаю столь тонких философских материй. Я только еще достигаю духовного совершенства, в основном, за счет своей скромности.
— Хм. А что ты ценишь превыше всего?
— Мое духовное совершенство, — немедленно ответил Гомон. — Ни смерть, ни мучения не коснутся его!
— Не хочу показаться тебе грубым, старик, — усмехнулся Хобарт, — но после всего того, что ты натворил, притащив меня сюда, скажу тебе следующее. Либо ты возвращаешь меня домой, а жрецы тем временем подыскивают нового претендента на трон, либо я поднимусь туда и превращу тебя в развратного распутника, какого твой аристотелев свет еще и не видывал! Ты жить не сможешь без спиртного, от одного только взгляда на женщину будешь сгорать от вожделения и желания сорвать с нее одежду немедленно...
Ужас исказил черты лица аскета, его самообладание разбилось вдребезги.
— Только не это! Слушаюсь и повинуюсь, о Избранник! Мне не справиться с тобой! — зарыдал он.
— Так-то лучше. Теперь, думаю, нам надо поторопиться.
— Я провожу тебя, — поникшим голосом ответил Гомон. — Но пока еще ты здесь, я должен предупредить людей, чтобы они закончили все свои дела. Уже иду!
И аскет, придерживая набедренную повязку, торопливо удалился.
16
Прошло много дней, милосердно стремительных, а Хобарт все ждал аскета. Сто раз на дню он радовался тому, что все устроилось, и еще сто раз убеждал себя, что где-то спрятана ловушка. Когда Хиделас объявил о возвращении Гомона, Хобарт наспех попрощался со жрецами, не обращая внимания на их последние мольбы, и с криком: «Скорее!» схватил аскета за локоть и потащил к выходу.
Как только они вышли из пирамиды, яркое солнце заволокло невесть откуда взявшимся серым туманом. Все вокруг приобрело цвет сырой промокашки, очертания предметов расплывались на расстоянии двадцати футов.
— Вот оно, безвластье. Законы природы перестали действовать и все то ли живет, то ли уже умерло, — тоскливо объяснил Гомон.
— Меня это не волнует. Я беспокоюсь только о том, чтобы ты не заблудился в тумане, — одернул его Хобарт.
Они быстро добрались до краев чаши и начали подниматься по изогнутой стене. Сначала путь был легким, а потом склон стал слишком крутым для размеренной беседы. Ботинки Хобарта соскальзывали с «обсидиана», тогда как босоногий Гомон спокойно двигался наверх. Затем добавилось еще кое-что: под ногами Хобарта скалы начали крошиться и сминаться. После нескольких обвалов поверхность скал стала неровной и вполне пригодной для подъема.
— Видишь, о Роллин. Началось, — стонал Гомон.
— Разрушение?
Аскет всхлипнул, кивнул и подал Хобарту руку, помогая преодолеть последние несколько футов. На краю чаши стояли два навьюченных животных — лошадь и ослик. Хобарту, разумеется, предназначалась лошадь.
— Более подходит моему смиренному положению, — пояснил аскет, садясь на осла.
К седлу Хобарта были приторочены два мушкета.
— Поехали, — двинул пятками Гомон в бок своего скакуна. Ослик послушно рванулся вперед, похоже, Гомон умел находить взаимопонимание с меньшими братьями. Они двигались по краешкам чаш, абсолютно идентичных той, в которой стояла пирамида. По мере продвижения блестящая черная поверхность скал покрывалась все большими трещинами и ямами. Когда здесь говорят о крушении мира, то именно физическое крушение и имеют в виду! Всадники выбрались на равнину и пришпорили скакунов, в дороге Гомон, видимо, руководствовался инстинктом. Они проехали груду мусора, еле различимую в тумане, которая недавно еще была хижиной крестьянина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21