Он год отсидел с солдатами в окопах. Ходил в ночной поиск, вынес раненого солдата. Сам Брусилов распорядился наградить его солдатским Георгием четвертой степени. Его ранили. Он написал книгу «В окопах», за которую и был с фронта изгнан.
– Товарищи, – Рослевлева открыла портфель, – вот.
Она положила на стол книгу в рыхлом картонном переплете.
Мартынов взял ее, прочел вслух.
– Олег Леонидов. «В стане батьки Махно». Ну и что?
– Автор пишет о том, как он неделю ждал расстрела, а потом бежал вместе с деникинскими офицерами.
– Ну и что? – повысил голос Манцев, – я ночью прочел эту книгу. Хорошее сочинение, нужное, разоблачающее преступную сущность анархической вольницы. Кстати, кроме офицеров-добровольцев с ним бежали три красных командира. Парадокс – люди разных идеологий объединились, спасая себя, и разошлись. Не вижу ничего страшного.
– От вас я не ожидала, товарищ Манцев, Леонидов, постоянно посещающий кафе «Домино»…
– На Тверской 18, – пояснил Мартынов, – на первом этаже это развеселое кафе, на втором – психлечебница. Очень удобно. В кафе постоянно работают мои люди. Туда, как комары на свет, слетаются бандиты, спекулянты, золотишники.
– Там собираются творцы. Их настроение мы должны знать. Понял Мартынов?
– Василий Николаевич, мои секретные сотрудники – люди специфические, они книг не читают, по театрам не ходят, в лучшем случае в кинематограф заглянут. Я на них такое дело повесить не могу. Да и сами поймите, в Москве активизировался уголовный элемент. Цены на Сухаревке ломовые. Знаете, как говорят – кесарю – кесарево, слесарю – слесарево. Пусть уж товарищ Рослевлева своих людей туда внедряет, только, чтобы моим не мешали.

«Рабочая газета». Леонидов.

Машинистка принесла последнюю отпечатанную страницу.
– Лихо. Как всегда лихо.
– Вам понравилось?
– Конечно.
– Вот и прекрасно.
Леонидов прочел страницу, расписался и пошел к главному.
Вошел, положил на стол статью.
– Читайте, а я пойду побреюсь.
– Давно пора, а то вы напоминаете каторжанина.
– Спасибо.
Редакционный парикмахер Степан брил и стриг всю богемную Москву.
– Здесь я при жаловании и пайке, чуть подбородочек поднимите… Вот так. Приходят люди, сколько дадут – спасибо, а в заведении постричься и побриться – стольник, а если с парфюмом, то два.
Он критически оглядел Леонидова.
– Вчера приходил Маяковский. Он, правда, хороший поэт?
– Угу, – промычал Леонидов.
– Не верю. Помните, когда мы работали у Благова, я стриг и брил перед концертом в «Эрмитаже» Игоря Северянина. Вот это поэт. Фрак, рубликов семьдесят по тем ценам, цветок в петлице… Давайте я вам помою голову…
Через несколько минут из зеркала на Леонидова глядело вполне приличное лицо.
– Спасибо, я молод и прекрасен.
– Хотите чуть, саму малость довоенного одеколона.
– Спасибо, это будет слишком буржуазно.
Леонидов вынул деньги, положил на столик.
– Зачем, Олег Александрович…
– Затем.
Главный сидел в расстегнутом кителе и пил чай.
– Садись. Прочел. Класс. Уже набирают. Есть две новости, плохая и хорошая. С какой начать?
– С хорошей.
– За этот материал я премирую тебя ордером на дрова.
– Мерси. Плохая?
– Вышла твоя книжка «В стане батьки Махно» и она очень не понравилась Бухарину, он готовит тебе отлуп в «Правде».
– А кому понравилась?
– Как мне сказали, Дзержинскому и Луначарскому.
– Это два козыря, а Бухарин так, валет.
– Валет-то валет, но злопамятный. Сейчас, – главный налил чаю Леонидову, – курьер привезет тебе экземпляры, а ты иди в типографию, вычитывай гранки.

Писатель Арнаутов.

Арнаутов вошел в квартиру.
Снял пальто и шляпу в прихожей. Вдоль стен высилась поленица дров.
В коридор вышла жена, известная актриса Елагина, высокая, красивая женщина.
– Где ты был, Павел? Я не спала всю ночь.
– В ЧК.
– Где?
– В ЧеКа, разве непонятно?
– За что?
Арнаутов вошел в кабинет, Огромную комнату, заставленную книжными шкафами.
На полу лежали связки книг.
Арнаутов наклонился, присмотрелся.
– Я же их продал!
– А я выкупила обратно.
– Откуда у тебя деньги?
– Продала кольцо.
Арнаутов тяжело сел в кресло.
– Книги вернулись. Странно.
– Что ты делал в ЧК?
– Сидел. Потом меня допрашивала амазонка революции.
– Что ты сделал?
– Написал прошение, чтобы меня выпустили в Ригу, там печатают мое собрание сочинений.
– Ты решил ехать один?
– Нет. В прошении я указал, что уезжаю всей семьей.
– А меня ты спросил?
– Не понимаю.
– Я вчера получила письмо от Маши Лирской, как раз из Риги, она пишет, как там маются русские артисты. Я не брошу театр.
– Балаган! – закричал Арнаутов, – Вы играете в стылом зале, при керосиновых лампах, в старых перелицованных костюмах. Это театр?
– Да. Мы играем. Конечно, трудно, но мы играем.
– Для кого?
– Для зрителя. И весьма благодарного. Правда, корзин с цветами не дарят, но подарили дрова, которыми ты будешь отогреваться.
В кабинет вошел сын, красивый молодой человек в хромовых сапогах, галифе и черной кожаной куртке, на рукавах которой были лазоревые нашивки с буквами «ВЛШ» и значками авиатора.
– Отец, подслушивать подло, но это получилось случайно. Прости. Я тоже никуда не еду. Через месяц я оканчиваю школу и буду авиатором. Получу хороший паек, большое жалование, ты сможешь писать…
– О чем? – Арнаутов вскочил.
– Я не знаю, – растерялся сын.
– Не знаешь. Я ненавижу эту страну. Ненавижу.
– Раньше ты говорил и писал совсем другое.
– То было раньше. Значит, вы меня бросаете.
– Нет, – ответила жена, – мы просто никуда не поедем.
– Ненавижу вас. Рабы…холопы.
Арнаутов вышел, хлопнув дверью.

Кафе «Домино».

В зале кафе «Домино» окна были завешены тяжелыми портьерами из некогда темновишневого рытого бархата.
Два десятка столов теснились в зале, который венчала импровизированная эстрада.
Дымно было в кафе и шумно.
Непростое это было место. Ах не простое. Именовалось оно кафе поэтов, но колючий ветер революции, потом гражданской войны, заносил сюда всех, кому надо было сесть на душевный ремонт. Как бабочки на свет прилетали сюда дамы, подзабывшие, что такое мораль, которую и вдалбливали в гимназиях.
Уголовники то же облюбовали это кафе, но вели себя степенно, дружески относились к поэтам, писателям и актерам.
Ну и конечно люди из ЧК, не могли пропустить столь удобное для оперативной работы место. Здесь поигрывали в карты, спекулянты сбрасывали свой товар, налетчики отдыхали после дела, а творцы, чуть выпив, вели разговоры крамольные.
Непростое было это кафе. Ах, непростое.
Арнаутов вошел в зал, расстегнул пальто.
Стал высматривать знакомых.
И увидел.
В углу у эстрады за сдвинутыми столами сидели журналисты во главе с Олегом Леонидовым.
– Павел Сергеевич, прошу к нам.
Арнаутов подошел.
Посмотрел на богато по-нынешнему времени накрытый стол.
Сел.
Леонидов налил ему стакан водки.
– Что это? – Арнаутов понюхал стакан.
Не бойтесь, пейте смело, чуть разбавленный спирт. У меня праздник. Книжка вышла.
– Поздравляю.
Арнаутов одним глотком выпил крепкую смесь.
Ткнул вилку в блюдо с котлетами.
– Котлетки-то из-под дуги?
– Именно. Благословенная конина, – засмеялся журналист с трубкой.
– А где же книга? – спросил Арнаутов.
– А вот она.
– «В стане батьки Махно». Занятно. Когда-то продавали «Похождения великого русского сыщика Путилина», теперь сочинения о Махно. Но все же поздравляю. Я зачитывался вашей книгой «В окопах».
– Спасибо.
Внезапно заиграла гармошка.
В зал вошел элегантнейший донельзя Анатолий Мариенгоф, в роскошном пальто-реглан и в цилиндре, в котором отражались огоньки ламп.
Рядом с ним тоже в цилиндре, который еле держался на золотистой голове, растягивал меха гармошки Сергей Есенин.
– Олег, – крикнул он, – я тебе подарок принес. Настоящую тальянку.
Он подошел к столу и они обнялись.
Мариенгоф положил на стол несколько книжек Леонидова.
– Мой подарок.
– Садитесь, друзья.
Есенин сел, выпил, повернулся к Арнаутову.
– Что грустный, классик?
– Жизнь такая.
– А ты, Петя, выпей, давай, давай. Со мною вместе за Олежку, короля сенсаций. Ишь, что учудил, из-под расстрела сбежал от Махны.
Он выпил. Вскочил. Оглядел зал.
Потом вспрыгнул на эстраду.
– Слушайте, други. Для милого мне человека Олежки Леонидова читаю.
Он помолчал и сказал негромко:
– Исповедь хулигана.
Зал взорвался аплодисментами.
– Давай, Сережа!
– Браво!
– Слушаем тебя!
Есенин постоял в раздумье, потом бросил цилиндр на эстраду, поправил волосы и начал:
– Не каждый умеет петь.
Не каждому дано яблоком,
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедовался хулиган,
Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа на плечах,
Ваших душ, безлиственную осень, мне нравится
В потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
Зал молчал. И было в этом молчании что-то настороженное, как перед взрывом.

Письмо из прошлого. Олег Леонидов.

Внезапно в темноте раздался грохот, казалось, что в квартире обвалился потолок.
Леонидов проснулся, автоматически надел кастет на правую руку, выскочил из-за занавески, отгораживающую нишу, в которой стояла кровать, в комнату.
Нащупал на стене выключатель и свет зажегся.
Развалилась поленница дров, уложенных вдоль стены коридорчика и комнаты.
Так он и стоял в одном белье, с кастетом на правой руке, среди разметавшихся по паркету сучковатых поленьев.
Это надо же. Развалилась поленица, а вроде укладывали ее аккуратно. Видимо слишком много дров пожертвовал ему главный редактор.
Леонидов сел на стул, печально оглядел дровяной хаос. Извечный, практически гамлетовский вопрос стал перед ним. Что делать? Складывать поленицу или послать все к матери и лечь спать.
Господи! Дрова эти, буржуйка, мог ли он подумать об этом, когда менял квартиру в знаменитом доме Нереинзее. Тогда в каждой квартире стоял телефонный аппарат, на маленькой кухоньке двухкомфортная газовая плита, центральное отопление. На крыше дома разместился роскошный ресторан и теннисные корты. Сидишь в ресторане, а Москва внизу, как движущийся макет.
Газ отключили, паровое отопление то же, о телефонной связи напоминает инкрустированный серебром аппарат, подарок на день рождения Саши Куприна. Слава Богу, что работает водопровод, и электричество подают без перебоев, а чай можно на примусе или «буржуйке» вскипятить.
Леонидов открыл дверцу печки. Она уже прогорела. Он положил поленьев до краев и пошел спать. Утро вечера мудренее.

Гостиница «Метрополь»

К входу в гостиницу «Метрополь» подъехал сияющий боком длинный автомобиль «Рено» с брезентовым верхом.
Он остановился, и шофер нажал на грушу клаксона, который исполнил начало знаменитой арии.
С переднего сидения выпрыгнул затянутый ремнями молодой военный, распахнул дверцу.
Из машины вылез импозантный человек в щеголеватой фуражке скомканной по-гусарски, на левом рукаве бекеши звезда и три ромба.
– Прошу, товарищ командарм, гостиница «Метрополь», ныне второй Дом Советов.
– Выгружайте вещи.
В вестибюле гостиницы вахтер в кожаной куртке с наганом на поясе перегородил дорогу.
– Ваше разрешение на вход, товарищ командарм.
– Я – командарм Юрий Саблин, вот разрешение наркомвоенмора товарища Троцкого на заселение.
По вестибюлю к вахте бежал человек в штатском пиджаке и косоворотке.
– Вы товарищ Саблин? – крикнул он.
– Да, товарищ, я командарм Саблин, а вы кто?
– Я комендант Дома Советов Пыжов.
– Вам звонили из наркомвоенмора?
– Да, конечно, позвольте ваше направление?
Саблин протянул бумагу.
– Сколько человек с вами? В бумаге сказано «и сопровождающие лица». Сколько с вами лиц?
Саблин усмехнулся.
– Мой адъютант, два охранника и шофер.
– Я могу предоставить вам трехкомнатный номер на всех.
– Товарищ Пыжов, а если подумать? – улыбнулся Саблин.
– Эх, – комендант махнул рукой, – была не была. Принимая во внимание ваши военные заслуги перед пролетариатом, дам еще одну одиночку.
– Вот и славно, – Саблин похлопал коменданта по плечу, – все и сложилось. Кстати, комиссар ЧК Яков Блюмкин проживает еще в гостинице?
– Обязательно. В тридцать восьмом номере, полулюксе.
– А вы не знаете, он у себя?
– Уехал на службу.

МЧК.

В кабинет Манцева вошел начальник КРО Глузман.
– Тебе чего, Абрам Гертович?
– Новости, Василий Николаевич, новости.
– Наше доблестное КРО поймало Врангеля?
– Да нет, – Глузман устроился в кресле, достал массивный серебряный портсигар, вынул папиросу, – не желаете?
– Давай.
Манцев взял портсигар.
– Богатая вещь, товарищ Глузман. Богатая.
– Награда.
– Кто же это?
Манцев прочел гравировку: «т.Глузману А.Г. от Центророзыска». Ишь ты, богато живут младшие братья. Так, чем порадуете?
– не знаю, порадую или огорчу.
– Не тяни.
– В гостинице «Метрополь», я уж по-старому, извините, в сорок второй номер, трехкомнатный люкс, заселился Юрий Саблин.
– Да что ты!
– Именно так.
– И не побоялся?
– У него от Троцкого охранная грамота. Более того, он в форме командарма.
– И звание ему пожаловал тоже Лев Давидович?
– Именно. С ним четыре человека. Адъютант Сольский, бывший эсер, студент недоучившийся, потом прапорщик, специалист по эксам. Два охранника Благой и Кочура, оба с темным прошлым и механик-шофер Рыжаков, о нем ничего не известно.
– Плохого?
– Именно.
1 2 3 4 5 6