Эдуард Хруцкий
Тени кафе «Домино» (роман-хроника)

Екатеринодар, сентябрь 1918 года. Тюрьма контрразведки.

Полковник Прилуков, начальник контрразведки добровольческой армии, шел по коридору тюрьмы.
Вытягивались в струнку унтер-офицеры надзиратели.
Тюремный коридор освещала большая керосиновая лампа, висевшая под потолком.
В ее свете тени причудливо ломались на стенах со смытой краской от лозунгов, щербатых от пуль.
– Где? – спросил Прилуков молоденького прапорщика в форме корниловского полка.
– В седьмой, господин полковник.
Прилуков остановился у двери, на которой мелом была написана цифра семь.
– Открывай.
– Вы пойдете один, господин полковник? – забеспокоился прапорщик.
– Один, братец, мне Лапшина перед смертью исповедовать надо.
Полковник поднял полу кителя, расстегнул кобуру, вынул наган, протянул прапорщику.
– Береги, братец.
Дверь отварилась и Прилуков вошел в камеру.
С дощатых нар поднялся плотный человек, выше среднего роста, с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом, и порванные полосатые брюки. Рубашка под визиткой запеклась от крови.
Прилуков сел на табуретку. Достал часы, щелкнул крышкой.
– Тебя, Лапшин расстреляют через час.
Прилуков бросил на стол пачку папирос и зажигалку, сделанную из патронной гильзы.
– Кури.
– Благодарствую.
Они закурили.
– Что же ты, братец Лапшин, бросил родную Москву и на юг подался?
Лапшин молчал. Только затягивался жадно.
– Молчишь? А я скажу. Ты точно рассчитал. Из Питера и Москвы сюда народец побежит. И камушки да золото повезут. Так?
Лапшин бросил окурок, зажег вторую папиросу.
– Перед смертью, братец Лапшин, не накуришься. Ты налетчик умный. Уголовный Иван. С Нерченской каторги ноги сделал. Редко кому это удавалось. Было такое?
Лапшин кивнул.
– И здесь ты все правильно рассчитал. Ты людишек с камнями искать стал, марвихера, грека Андриади разрабатывать начал. А потом с подельничками, кстати, московскими жульманами Секой и Конем, навестил. Одного ты не знал, что поутру хитрый грек пустил на постой двух офицеров-алексеевцев. Они твоих дружков пристрелили, а тебя нам сдали.
– Обмишулился я, ваше благородие. Был грех, – мрачно ответил Лапшин.
– А ты меня не признал?
– Как не признать. Помню.
– Это хорошо. Ты тогда мне большую услугу оказал. Сдал пятерых социалистов, которые экс затеяли. Хотели контору Азовского банка на Мясницкой взять. Поэтому я хочу тебе шанс дать.
– Ну?
Лапшин напрягся.
– Если тебе, ваше благородие, кого-то порешить…
– У меня, братец Лапшин, в Доброармии убийц тысячи. Это же не война армий, а битва идеологий.
– Не пойму я, что-то тебя, ваше благородие.
– А тебе это не нужно. Ты понял, что сидишь в контрразведке?
– Сразу, как только сопляки ваши мне ребра сапогами считать начали. В сыскной к нам с уважением относились.
– У меня для тебя есть дело.
– Никак политика?
– А мне и не надо, чтобы ты политикой занимался и на митингах выступал. В Москву поедешь…
Лапшин насторожился.
– Да сядь ты, я тебя шпионить не стану заставлять. Будешь по профессии работать. Только одно: повезешь в Москву человека, представишь своим дружкам как налетчика ростовского.
– Он офицер?
– Именно. И ты этого скрывать не станешь. Был офицер, стал бандит. Нынче таких много.
– Так кровь же…
– На нем крови больше, чем на всех московских бандюгах.
– А мне что делать?
– Грабь, убивай, живи, одним словом.
– Деньги нужны.
– Будут. И не бумажки, а золото. Да добычу, то, что у грека взял, обратно получишь. Только вот…
Прилуков достал из кармана кителя бумажку и вечное перо.
– Подписывай.
Лапшин прочитал.
– Это вроде стукачком буду. Нет, так не пойдет…
Прилуков достал часы, щелкнул крышкой.
– Понял?
Лапшин подписал.
– Вот и поладили. Иначе я тебе деньги не смог бы дать. Тебя умоют, переоденут, накормят…
– Курева бы.
– Возьми мои папиросы. И с Богом, в Москву.
Прилуков вышел во двор тюрьмы.
По улице шла воинская часть.
Торжественно и звонко пели трубы марш «Под двуглавым орлом».
Пел на осенних улицах альт.
Это был голос победы, славы, надменности.
– А вдруг случится чудо? – сказал Прилуков.
– Не понял, господин полковник? – поинтересовался прапорщик.
– Потом поймете.

Ялта. Октябрь. 1922 г.

Ей приснилась музыка. Щемящая и нежная. Она мучительно напоминала о чем-то, и Елена открыла глаза.
Теплый ветер, с моря, вздымал занавеску из белого тюля, и казалось, что в комнату входит женщина в прекрасном платье.
Она проснулась, а музыка продолжала звучать, наполняя комнату тихой грустью. Господи! Где она слышала эту мелодию? Где?
Елена встала, надела халат, вышла на балкон, и поняла, что мелодия доносится из открытых окон местного театра. И она узнала ее. В четырнадцатом году у Корша она играла Ирину в «Трех сестрах», и под этот вальс покидали город артеллеристы.
А после спектакля в «Яре» к их столу подошел высокий военный с узенькими серебреными погонами на щеголевском замшевом френче.
– Знакомьтесь, – вскочил антрепренер, – король сенсаций Олег Леонидов. Лучший журналист России, военный корреспондент.
– Ну так уж и лучший, – улыбнулся Леонидов, вот вы Антон Павловича сыграли поинтереснее, чем в Художественном.
Леонидов повернулся, поднял руку.
Из-за его спины появился лакей с огромной корзиной роз в руках.
Леонидов взял ее, поставил у ног Елены.
– Это вам, лучшей Ирине Москвы.
А сейчас опять эта музыка, только нет успеха и аплодисментов, и нет Москвы.
А есть Ялта, квартира купленная Талдыкиным, для съемок, заставленная мебелью, которую использовали как декораций.
Нет, конечно, она кривила душой, успех был. Киноателье Талдыкина сняло шесть лент. В каждом фильме, в главной роли Елена Иратова. Успех был невероятный.
Однажды после премьеры публика несла ее на руках до авто.
Платил ей Талдыкин щедро. Она не в чем не нуждалась, а от поклонников отбоя не было. Рестораны, дорогие подарки, ночные прогулки на авто.
Конечно, мешала эта жуткая война.
Иногда доносилось эхо канонады, рестораны, кофейни, кинотеатры были забиты военными всех чинов и рангов.
А когда подошли красные, Елена опоздала на пароход. Всех, даже осветителей Талдыкин увез за кордон.
А она осталась, слишком много дорогих вещей было у нее. Елена уложила все в семь чемоданов и ждала обещанное авто, которое так и не пришло.
Ушел последний пароход, а вместе с ним уплыла мечта о Париже, слове, мировых гастролях.
Однажды у базара, когда она, купив продукты, возвращалась домой, ее остановил шустрый человек в грязноватой толстовке.
– Вы, Иратова? – спросил он.
– Да.
– Вы не уехали?
– А куда мне уезжать, я русская актриса, моя родина здесь, улыбнулась одной из своих сценических улыбок, Елена.
– Это прекрасно, я корреспондент Крымской газеты, можно у вас взять интервью.
– Бога ради.
А через два дня на всех афишных тумбах Ялты была наклеена газета с ее портретом и огромным заголовком: «Я русская актриса. Моя родина здесь!».
Что началось после этого, словами не передать, с ней почтительно здоровались на улице.
Торговки на рынке, называли ее деточкой и отдавали товар за полцены совсем даром. Местные власти обеспечили ее пайком, оказывали всевозможные знаки внимания.
А однажды в дверь позвонили.
На пороге стоял кинописатель Витя Казаринов, режиссер Александр Разумнов и кинооператор Владимир Гибер.
Ей предложили главную роль в фильме снимали в Крыму и Москве.
Так снова началась блистательная, терпкая, киношная жизнь.
И в этот день, когда ее разбудила музыка, она вернулась со съемок и задремала на огромном кожаном диване…
Елена еще немного послушала музыку и пошла на кухню готовить кофе.
Хороший кофе достал ей администратор съемочной группы, сливки она купила на базаре, а мешок сахара наследство от Талдыкина.
Она поставила кофейник на керосинку.
Серебряный с тонкой резьбой на покрытую гарью керосинку.
Поставила и подумала, что это странное сооружение и покрытая гарью старая горелка символизирует сегодняшнюю невеселую жизнь.
Дорогое серебро символ разрушенного бытия и грязная, воняющая керосинка нынешнее существование.
Подумала и сама удивилась с чего она начала философствовать.
Елена взяла со столика пачку асмоловских, длинных дамских папирос.
Закурила.
Кофейник сердито загудел.
Лена бросила несколько ложек кофе. Кухню наполнил божественный запах.
Лена взяла чашку тонкого фарфора, достала сахарницу…
В дверь постучали.
– Кто?, – спросила Лена.
– Леночка, запах вашего кофе взбудоражил всю Ялту. Это я. Виктор Казаринов.
Лена открыла дверь.
На пороге стоял, как всегда элегантный кинописатель Виктор Казаринов.
– Не прогоните? – улыбнулся он.
– Даже кофе напою, радостно сказала Лена.
– Значит, мне повезло.
Казаринов вошел на кухню и Лена, в который раз, подивилась, как этот человек, не смотря на войну, разруху, голод умудряется оставаться таким элегантным.
Даже в самые проклятые московские дни, когда все страдали от холода и недоедания и люди маскировались под новых хозяев жизни, напяливая на себя грязные френчи и гимнастерки. Виктор шил костюмы у хорошего портного. Отдавал золотые десятки за модные туфли.
Он и Олег Леонидов словно служили живым укором тем, кто постепенно начинал опускаться.
Лена прекрасно относилась к этому интересному милому человеку. Они были друзьями, неделя в Севастополе, когда они даже забывали поесть, увлекшись, друг другом, была приятным, не имевшей последствий эпизодом.
– Милая Леночка, я пришел проститься, – улыбнулся Казаринов.
– Как, почему?
– Уезжаю в Москву. Вызывает сам Луночарский, я должен написать какой-то очень важный для власти сценарий. Думаю, что условия будут весьма приличными.
– Дай тебе Бог, Витенька. Но мне все равно будет тебя не хватать.
– Леночка, но вы же скоро закончите съемки и через месяц поедите домой.
– А где дом мой... – усталым театральным голосом продекламировала Елена отрывок из пьесы Казаринова «Страсть».
– В Москве, Леночка, в Москве. Ваша героиня из «Трех сестер» стремилась туда, но Антон Павлович не написал, попала Ирина в Москву или нет. А вы попадете, к гадалке не ходи.
Они сели пить кофе.
– Витя, а почему вы не уехали? Не смогли?
– Нет, я мог уехать. Более того, работать на ОСВАГА тянули меня…
– А что это такое, – поинтересовалась Лена.
– Осведомительное Агентство Добровольческой армии.
– Осведомительное… Шпионом? – ахнула Лена.
– Нет это типа английского агентства «Рейтор». Это официальная журналистика. Официальная и одиозная. Но я решил остаться. Что я буду делать в Париже?
– Писать.
– Писать. В эмиграцию уплыли Бунин, Куприн, Алеша Толстой, Тэффи… Да я целый час могу перечислять фамилии лучших литераторов земли Русской, я им не конкурент. А потом здесь я известный кинописатель и неплохой биллетрист, а там – эмигрант.
Казаринов посмотрел на задумавшуюся Лену, и продолжал: «Наше место здесь. Бог даст все наладится. Объявили же большевики НЭП».
– Витя пейте кофе, а я пойду, напишу письмо.
– Леонидову?
– Да.
– Передам с огромным удовольствием.
Лена вернулась через минут двадцать.
– Вот, – протянула она конверт.
– Так быстро?
– Нет, Виктор, долго, долго. Я написала ему письмо, наговаривала их, а теперь, кое-что изложила на бумаге.
– Леночка, спасибо за кофе. По секрету скажу вам, что нашему кинообозу, по приказу из Москвы, выделили два салон вагона, так, что поедете, как положено.
– А вы?
– У меня купе, со мной едет администратор и везет пленку в проявку.
– Значит, поедете со всеми удобствами.
– Вроде того.
Они обнялись.
Лена вышла на балкон и смотрела в след Казаринову.
И странная мысль внезапно мелькнула, а ведь с ним можно было бы устроить жизнь. Он более предсказуемый, чем Леонидов. Более предсказуемый и менее твердый.
У поворота улицы Казаринов оглянулся и послал Лене воздушный поцелуй. Она замахала руками.
Ах, все-таки зря она его отпустила.

Москва. Октябрь. 1922 г.

Четыре года Москва жила замерзшей и темной.
Четыре года голодал веселый московский обыватель, привыкший к шуму вечернего самовара, хрусту калачей, медовой сладости пряников.
И вдруг случилось невероятное. Большевики, собравшиеся на десятый съезд, объявили о «Новой экономической политике». Начитавшиеся за годы революции и Гражданской войны, всевозможных декретов, московские жители поначалу не поняли, чем это им грозит.
Привыкшие к тому, что любой декрет новый власти был направлен на разорение жителей, многие в испуге притихли. Но не все. Откуда взялись эти лихие люди? Как сумели они сберечь состояние, после бесконечного чекистского «Лечения от золотухи», одному Богу известно.
Но вынули золотые червонцы и камушки из закромов и пустили их в дело.
В момент как грибы после дождя, появились котлетные, пельменные, пивные, пекарни, булочные, рестораны магазины.
И уже московский обыватель мог купить теплую сайку или бублик к вечернему чаю, побаловать себя конфетами. Правда, стоило это весьма прилично.
Трамвай «А» натужно поднимался от Сретенки к Мясницкой.
В вагоне было полутемно.
Половина стекол выбита и окна заделаны фанерой.
– А когда-то это «серебряной линией» называлось, – тяжело вздохнул человек в синей обтрепанной чиновничьей шинели и фуражке со следами знака на околыше и кокарды на тулье.
– Мало ли, что когда-то было.
Ответила ему бывшая дама в вытертой бархатной шубке, прижимавшая к животу огромную корзину, плотно закрытую тряпкой.
– «Серебряная», – передразнил сидевший в углу мужик в темной куртке и старой гимназической фуражке.
1 2 3 4 5 6