Везде висели мои огромные портреты. Узнаваемость была невероятная. На улице, в транспорте все оглядывались. Фильм нашел дорогу к сердцу каждого зрителя, он был теплым, искренним.
Папа был уже знаменитым артистом, а к нему подходили и спрашивали: «Скажите, а вы имеете отношение к Майе Менглет, которая снималась в кино?» Это, конечно, было несправедливо, потому что папа был замечательным мастером. Правда, потом, когда он снялся на телевидении в сериале «Следствие ведут знатоки», мы сравнялись в популярности.
Советская драматургия разнообразием не радовала, и я играла «голубых» героинь довольно долго. А когда мне было лет сорок, я была хороша собой и продолжала играть всех героинь, вдруг мне предложили роль старухи, злой и одинокой женщины, которая умирает на сцене, в пьесе О. Заградника «Мелодия для павлина». Со мной просто была истерика — я не могла понять, за что мне это, почему я, такая цветущая, красивая и замечательная, должна играть такую роль. Потом режиссер Анатолий Васильев стал мне объяснять, что каждый человек имеет внешнюю оболочку и то, что у него внутри. То, что внутри, иногда очень сильно маскируется. Каждый не хочет выносить на поверхность свои «болевые» вещи, чтобы это кто-то замечал. Эта героиня, по сути, такая же добрая, такая же ранимая, как и я. В ту пору все считали, что я крепко стою на ногах — красивая, благополучная, но на самом деле я человек очень закомплексованный, неуверенный в себе. Анатолий Васильев сказал, что он разглядел это во мне и что эта героиня на самом деле очень добрая, она мечтает о дружбе, о любви и, когда ее выгоняют из дома, умирает от разрыва сердца. В результате работа получилась замечательная. Для меня это было первым шагом, чтобы уйти в характерность.
Моя жизнь складывалась не совсем традиционно. Можно предположить, что раз я выросла в актерской семье, то, естественно, мечтала стать артисткой. Но ни папа, ни мама никогда не пытались сделать из меня актрису. Все произошло довольно случайно. Как-то к нам в школу пришли из Дома пионеров и попросили почитать стихи. Я прочитала какую-то басню Крылова и отрывок из «Молодой гвардии», и меня, одну из всего класса, пригласили в студию художественного слова. Из этой студии я довольно быстро перешла в театральный кружок. Там была замечательная атмосфера, я играла в спектаклях главные роли и уже к восьмому классу твердо решила, что хочу стать только артисткой. Я пошла на прослушивание в несколько театральных вузов. В Школе-студии МХАТа меня заметил Виктор Карлович Монюков. Я призналась, что еще не закончила школу, и он мне посоветовал после десятого класса приходить к ним. С родителями, куда поступать, я не советовалась. Решение принимала совершенно самостоятельно. Родители меня никогда никуда не проталкивали, не подсказывали, как играть, не навязывали своего мнения.
Когда я была в девятом классе, сын актера Театра сатиры Федора Николаевича Курихина, Никита, снимал свой дипломный фильм. Он попросил папу там сняться, а заодно снял и меня. Это была наша вторая, если считать мое участие в массовке фильма «Лермонтов» в детстве, совместная с папой работа. В этом фильме меня заметил Сергей Аполлинариевич Герасимов. Прошло какое-то время, и вдруг у нас дома раздался звонок. Позвонил сам Сергей Аполлинариевич и сказал, что он набирает курс и предлагает мне у него учиться. Я это запомнила на всю жизнь. Только потом я оценила, какого масштаба человек позвонил мне — девчонке, но тогда я гордо ответила, что хочу учиться только в Школе-студии МХАТа. В то время курс набирал Василий Осипович Топорков, а про него я с детства слышала от папы, что он замечательный артист и педагог. После окончания школы я прошла все три тура и меня приняли в Школу-студию МХАТа. Тут со мной произошел случай, чуть не изменивший мою жизнь. Мама сшила мне замечательное платье цвета свекольника со сметаной. Как-то я ехала в нем в метро, и вдруг ко мне подошла женщина и спросила, не хочу ли я показаться в Доме моделей на Кузнецком мосту. Там собирают группу манекенщиц для поездки в Лондон. Я пошла. Я была очень худенькая, и мне сказали, что я по всем параметрам подхожу. Конечно, Лондон в 1953 году — это было потрясением. Я прибежала домой, радостная, и выпалила, что еду в Лондон с Домом моделей. Ярости папы не было предела — он размахнулся и дал мне по физиономии. Это было первый и последний раз в жизни. Сейчас-то я его понимаю -папа всегда был одержим театром. Он не понимал, как можно жить без театра, и такое легкомысленное предательство казалось ему непростительным.
Вообще же папа моим воспитанием не занимался. Воспитывали меня бабушка с дедушкой. Бабушка воспитывала свой добротой, чуткостью, любовью к людям.
Хочу немного сказать и о своей второй бабушке. Она была фигурой очень колоритной. Мамину маму звали Берта Ансовна. Она латышка. Ее девичья фамилия — Рога, Королевой она стала, уже выйдя замуж. Она была членом партии с 1903 года, а в шестнадцать лет ее уже арестовали и отправили в ссылку за пропаганду революционных идей. Дедушка же был меньшевиком. Познакомились они в ссылке, в Сибири. Там и поженились. Мама родилась в Таруханском крае. Бабушка была ортодоксальной, убежденной большевичкой, ее всегда выбирали секретарем парторганизации. Мы, шутя, называли ее «латышским стрелком». Дедушку я видела мало. Он все время был в разъездах, может быть, опасался своего меньшевистского прошлого, а может быть, были иные причины. Бабушка Берта, которую я своими воплями так раздражала в младенчестве, потом была со мной очень нежна. А моего младшего сына Димку она просто обожала. Как только он начал ходить, он бежал в комнату к Берточке. Они садились рядом на диван и рассматривали вместе огромные книги о Москве и такие же огромные партийные книги, еще она давала ему книги о Гражданской войне, рассказывала о революции, о том, как она в корзине носила прокламации, и учила его революционным песням. Когда Димке было год и два месяца, он уже был идейно подкованным и прекрасно пел «Наш паровоз вперед летит», «Смело, товарищи, в ногу» и «Интернационал».
Замуж я вышла рано — в восемнадцать лет. Моим мужем стал Леня Сатановский, но фамилию я решила не менять. Дедушка очень переживал, что род Менглетов кончается. Вот я и осталась с этой фамилией. Выросли два моих сына — тоже Менглеты.
В девятнадцать лет, когда я училась на втором курсе, у меня родился Алеша. Мама все заботы о нем взяла на себя, чтобы я могла нормально учиться. Мы жили вместе с родителями в однокомнатной квартире. Однажды я ушла на занятия, прихожу, а меня встречает испуганный папа: «Майя, Майя, какой ужас! Он пошел. Я не знаю, что с ним делать!» Так что первые шаги Алеша сделал при участии папы.
Алеша тоже стал актером, хотя мы совершенно этого не хотели. Он был необычным ребенком — с детьми общаться не любил. С пятилетнего возраста изображал репортера. Садился рядом с бабушкой и вел репортаж с Эйфелевой башни. Ему надо было выплескиваться на взрослую публику, детям это было неинтересно. Он был очень обаятельным и всегда оказывался в центре внимания.
Когда ему было лет тринадцать, он снялся в фильме «Старая крепость» в роли Котьки Григоренко. Потом его пригласили в фильм «Ура, у нас каникулы!», где он играл английского мальчика. Он был хорош собой невероятно, а кроме того, учился в спецшколе и прекрасно говорил по-английски. Во время съемок у него появилось много знакомых иностранцев — детей коммунистических лидеров, которые вынуждены были жить в СССР. Дружба с ними Алеши доставляла нам в свое время много волнений. Она вызывала в определенных органах пристальное к нему внимание.
Он вообще был независимым человеком. Как-то взял у нас в Театре имени К.С. Станиславского старую шинель из спектакля «Дни Турбиных» и ходил в ней по улицам. Его даже забрали в милицию, сказали, что он позорит честь офицерского мундира.
Алеша прекрасно знал английский язык, и мы были уверены, что он пойдет в Институт международных отношений. Мы с мужем уехали на гастроли. Звоню, спрашиваю, как экзамены, а он мне сообщает, что поступил в ГИТИС на курс Андрея Александровича Гончарова. До сих пор про него рассказывают какие-то необычайные истории. Он мог прогуливать лекции, но когда показывал работу, сбегались смотреть все. Как-то встал вопрос об его исключении за плохое поведение, тогда Гончаров позвонил папе и сказал: «Я бы его выгнал, но он такой талантливый, уникальный мальчик, такие раз в сто лет рождаются». Его много раз приглашали сниматься в кино, но, вероятно, он не обладал тем, чем обладает папа, — одержимостью театром. Он не был фанатиком. Его приглашали на пробы, а ему было лень рано вставать и ехать на съемку. Может быть, ему все слишком легко давалось.
Алеша женился на девушке из Германии и уехал с ней. Вначале работал как переводчик. Потом они переехали в Австралию. Там он стал заниматься своим настоящим делом. Сейчас он — директор русского радио и работает в театрах Мельбурна. Мы видели спектакль «В ожидании Годо» с его участием. Когда он вышел на сцену, мы поразились — вылитый Георгий Павлович Менглет: у него уголки губ загнуты, как у деда, улыбка, как у деда, голос, манера разговаривать, рассказывать анекдоты, иногда пересыпая их матерными словцами, — все так же обаятельно и заразительно, как у Георгия Павловича. Он даже большой палец потирает так же, как его дед.
Алеша много снимается и в кино, и на телевидении. В четырехсерийном фильме «Петров» он играет главную роль — нашего дипломата, который остался за границей в 1951 году. Играет на английском языке. Он работает успешно — во всяком случае, как актер входит в разряд австралийских первачей. В свое время его приглашал к себе во МХАТ Олег Николаевич Ефремов, когда приезжал с «Чайкой» в Мельбурн. Но сотрудничество по каким-то причинам не состоялось.
Алеша живет в Австралии уже двадцать лет. Там у него родились две дочери — Дени и Катя. Одной восемнадцать лет, другой — шестнадцать. Они настоящие австралийки. Одна пловчиха. Другая увлекается архитектурой. По-русски, к сожалению, почти не говорят, знают всего несколько слов. Много раз они приезжали в Москву, и папа водил их в театр, в цирк. Им все здесь очень нравится. Будет ли кто-нибудь из них актрисой — не знаю. Может быть, на Алеше и прервется наша актерская династия.
Через двенадцать лет после Алеши родился мой второй сын — Дима. Забавно, что у нас в семье у всех такая разница. Папин брат, Женя, родился через двенадцать лет после папы, я — через двенадцать лет после Жени.
Дима был мальчиком увлекающимся. В четыре года им овладела страсть к изучению карт, атласов, географии. Мы, прочитав Спока, поощряли все увлечения, поэтому вся квартира была заполнена картами. (Когда мы однажды путешествовали по Чехословакии на машине, Дима, помня наизусть карту, руководил нашими передвижениями — он знал буквально каждую улицу, каждый поворот.) Потом Дима увлекся изучением языков — польский, японский, французский. А затем пошел на день рождения к своему другу Шурику Лазареву, сыну Александра Лазарева и Светланы Немоляевой, и увидел у него конструктор «Юный химик». И вот эта «зараза» перенеслась в наш дом. Что у нас творилось, описать трудно — что-то постоянно гремело, взрывались унитазы, соседи вызывали милицию. Однажды я, опаздывая на спектакль, открыла дверь в ванную, оттуда вылетел какой-то ватный тампон из пробирки, за ним «лисий хвост» желтого цвета, я вдохнула… В себя пришла, только когда приехала «скорая помощь».
Мы все терпели. На улице 25 Октября был магазин химических реактивов. Их продавали только специалистам. Мы с папой приходили туда и умоляли продать нам хоть капельку. Продавали — исключительно из любви к искусству.
Друзья дарили только колбы и пробирки. В результате Дима поступил-таки на химфак. Папа подвел черту: «Это в нашей семье выродок. Я химию ненавидел. Майя — ненавидела. А он у нас — какая-то аномалия». Теперь Дима уже защитил докторскую.
Хочу вернуться к очень тяжелому моменту в моей жизни — уходу папы из нашей семьи. Я понимала, что папа очень красив, очень обаятелен, что он нравится женщинам. Я это воспринимала как должное и не думала, что у мамы может быть соперница. Правда, я была уже взрослой, а папа, случалось, приходил под утро и говорил, что ходил по улице Горького и обдумывал роль, учил текст. Я свято в это верила и с отчаянием думала: «Боже мой, наверное, я никогда не смогу стать артисткой, не смогу вот так ходить по ночам и думать о роли».
Папу я всегда обожала. У него есть замечательное качество — он не поддается пессимизму, в нем нет занудства. Когда у него бывало неважное настроение, он начинал рисовать. У него были замечательные рисунки.
Его всегда спасает юмор. Он острослов, в его устах даже ругательные слова звучат обаятельно. Я это знала с детства.
Мама же мне казалась очень строгой. Она могла часами читать нотации. Иногда я думала — лучше бы ударила, чем объяснять то, что я давно поняла. Папа же, в отличие от мамы, никогда не читал нотаций. Наши разговоры всегда носили дружеский характер и были окрашены юмором. Он был хохмач, юморист. С ним всегда было легко и забавно. Все мои подружки тоже были от него без ума. Когда он увлекся фотографией, то однажды нарядил меня в свои старые кожаное пальто и шляпу, дал в руки незажженную сигарету — это в пять лет — и так сфотографировал. Папа всю жизнь был футбольным фанатом. Его ночью разбуди, спроси, кто в 1945 году забил гол в правый угол левой ногой команде ЦСКА, — он сразу же ответит. Он и меня приобщал к футболу — брал с собой на матчи. Я вместе с ним болела, орала, переживала. Он всю жизнь болел за ЦСКА. Я тоже стала болельщицей этой команды. Папа был для меня неотъемлем от театра и от футбола.
Он был моим дружочком. Я могла поделиться с ним всем. Могла без утайки ему обо всем рассказать. Мы садились с ним на старинный сундук в коридоре, и я ему, а не маме, рассказывала все свои любовные истории. Когда меня впервые проводил мальчик, я сразу же сообщила об этом папе, и он давал совет, как мне себя вести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39