Его дебют состоялся в 1945 году в водевиле В. Дыховичного и М. Слободского «Факир на час». Именно он играл «факира» писателя Караванова. В этом веселом спектакле, где были заняты такие мэтры, как Владимир Хенкин и Федор Курихин, сразу же раскрылись его артистичность и острое чувство юмора. Он мгновенно стал в театре своим. А это было не так просто актеру, много лет проработавшему в разных театральных коллективах.
В вечер премьеры несколько не занятых в спектакле актеров в антракте подошли к Хенкину, чтобы выразить ему свое восхищение, а он спросил:
— А как вам Доронин?
Зная ревнивое отношение этого чудесного комедийного актера к успеху соперников, те высказались довольно сдержанно.
— Дураки! закричал Хенкин в свойственной ему манере. — Вы ничего не понимаете. Он — талант!
В следующем антракте актеры опять подошли к нему и уже без стеснения стали хвалить игру Доронина. Это, конечно, уже был перебор.
— Дураки! — столь же шумно возмутился Владимир Яковлевич. Ничего особенного!
И тем не менее Хенкин любил Доронина, и тот в дальнейшей своей работе (а играл он в ту пору много) часто бывал его партнером.
Какая— то особая душевная молодость, человеческая открытость, готовность к веселым розыгрышам, актерская легкость в работе, доброжелательность и участливость во взаимоотношениях с товарищами по труппе делали его всеобщим любимцем.
Наибольший успех Доронина как актера комедийного связан, конечно, со спектаклем «Свадьба с приданым» Н. Дьяконова, поставленным Борисом Равенских. Это был спектакль необыкновенный — по существу, первый мюзикл в нашей стране. Сам режиссер называл его спектаклем-песней о родной земле, о хлебе, о большой настоящей любви. Через несколько лет по нему был снят фильм.
Незадачливый и веселый жених Курочкин по своей популярности у зрителей соперничал с самыми известными театральными и кинообразами того времени. Часто на улице за Виталием бежали и кричали: «Курочкин идет!» Куплеты Курочкина, дуэт «На крылечке» в течение нескольких лет были едва ли не самыми популярными эстрадными номерами.
Правда, вскоре после этого спектакля он ушел работать в Малый театр, где блистательно сыграл Никиту во «Власти тьмы» Л.Н. Толстого в постановке того же Бориса Равенских. Здесь он раскрыл еще одну грань своего мастерства — умение создавать образы не только комедийные, но и трагические. Он был потрясающим Иудушкой Головлевым в «Господах Головлевых» М.Е. Салтыкова-Щедрина, поставленных Евгением Весником. Эта роль — одна из тех, о которых я и сам мечтал. Назначение на роль Иудушки, само имя которого стало уже нарицательным, одного из самых симпатичных и обаятельных наших актеров было неожиданным и полностью себя оправдало. В его Порфирии Головлеве внешнее обаяние парадоксально сочеталось с отвратительным внутренним миром, и от этого он становился еще страшнее и отвратительнее. Доронин мог внезапно вызвать сочувствие зала к Иудушке, чтобы в следующее мгновение, по контрасту, раскрыть его мерзостную сущность. Он разыгрывал действие точно виртуозную музыкальную пьесу.
Как жаль, что вскоре после премьеры этого спектакля Виталия Доронина не стало. Последние его работы выявили далеко не растраченную трагическую мощь этого актера, который столько еще мог бы дать зрителям. Увы, такова участь многих.
Владимир Лепко
Я никогда не называл его по отчеству. Да и не только я. Для многочисленных друзей, товарищей, знакомых он оставался Володей, хотя после смерти Хенкина и Поля он перешел в ранг «старейшин».
Одна из наших первых совместных работ — шекспировская «Комедия ошибок». Я играл там две роли — Антифола Сиракузского и Антифола Эфесского. Это была чрезвычайно интересная актерская задача, которая становилась еще сложнее оттого, что мы с режиссером решили отказаться от разных гримов и костюмов. И в то же время это должны были быть два совершенно разных человека. В некоторых театрах этих героев играют разные актеры. У меня по ходу спектакля были такие моменты, когда я уходил и одну кулису Антифолом Сиракузским, а из другой выходил уже Антифолом Эфесским. Я старался мгноненно переключаться из одного состояния в другое, мимика и пластика были лишь вспомогательными средствами. Такая же непростая задача была у Володи Лепко, который играл моих слуг — Дромио Эфесского и Дромио Сиракузского. Он справился с ней с блеском.
Лепко был украшением театра. Величайшим мастером детали, которую его неуемное воображение превращало буквально в волшебную палочку. В «Золотом теленке» И. Ильфа и Е. Петрова он играл Фунта, человека «из раньшего времени», и когда появлялся на сцене с огромной английской булавкой на прорехе, в зале хохотали до колик, до судорог. Его Фунт, казалось, ожил и сошел со страниц знаменитого романа. Другого Фунта и представить себе было невозможно.
Не могу забыть и его знаменитого лектора из «Лекции о вреде алкоголя». Он появлялся, всклокоченный, с унылыми опущенными усами, в помятом костюме, положив на стол потрепанный портфель, привычным жестом пьющего человека наливал из графина в стакан определенную порцию воды «сто граммов» — и рассеянно, с чувством какого-то внутреннего беспокойства приступал к чтению лекции. Через несколько минут он останавливался, произносил: «Виноват, одну минуточку!» — и, захватив портфель, уходил за кулисы. Возвращался он очень оживленный и продолжал свою лекцию уже бодрее. Через несколько минут все повторялось. Он вновь уходил за кулисы и приходил в еще более веселом расположении духа. После третьего ухода он возвращался неуверенной походкой и, продолжая лекцию, сообщал, что «алкоголику начинает изменять память». Он делал неимоверные паузы, подыскивая нужные слова. Затем вновь произносил, но уже не очень четко: «Виноват. Одну ми-ну-тку!» И вновь заплетающимся языком говорил о трагичной семейной жизни алкоголика, разражаясь бурными пьяными слезами.
С трудом закончив лекцию, он покидал сцену, прихватив портфель, из которого торчало горлышко поллитровки и из него выливались остатки «горячительного». Это был настоящий шедевр. Фазы опьянения лектора Володя показывал настолько точно, что зрители хохотали неудержимо.
Как каждый настоящий актер, он наблюдал внешние особенности людей, их походку, манеру общаться, интонации и по этим признакам старался познать их внутренний мир. У него был удивительно зоркий глаз. Он видел и запечатлевал такие подробности поведения человека, которые другие и не замечали.
Лепко, как и положено таланту, был талантлив во всем, и подтверждение тому — его дружеские шаржи. Быстро, почти на ходу, а иногда прямо во время репетиций он делал очень узнаваемые и смешные портреты товарищей, среди них есть и мои.
Мы играли с ним во многих постановках. В спектакле «На всякого мудреца довольно простоты», в котором я играл Глумова, он исполнял роль стареющего, важного до глупости Мамаева. Сцены, где он обучал меня искусству ухаживания за собственной женой, были сделаны поистине виртуозно.
А каким трогательным он был в водевиле А. Галича и К. Исаева «Вас вызывает Таймыр». Его дедушка Бабурин был деятелен и по-детски наивен. Володя и в этой роли нашел замечательную, яркую деталь — когда его дедушка надевал пальто, то перед тем, как выйти на улицу, он привычным жестом отворачивал лацкан, чтобы каждый видел, что на пиджаке у него красуется медаль «За доблестный труд».
Он был потрясающим Присыпкиным в «Клопе», смешным и вместе с тем опасным в своей невероятной тупости Оптимистенко в «Бане». С какой гордой осанкой он разговаривал с посетителями и как сгибался, почти в вопросительный знак, выслушивая Победоносикова. Он был убедителен чрезвычайно. Его игра била точно в цель. В Париже, где мы показывали эти спектакли, он, единственный, получил «Гран-при». Увы, Володя ездил в Париж уже тяжелобольным и, к сожалению, вскоре умер.
Анатолий Папанов
Я прожил долгую жизнь. Видел многих замечательных, талантливых, блистательных артистов. И каждый из тех, о ком я рассказал, соответствует этому определению. Но если бы меня спросили, кого из своих современников я считаю артистами гениальными, артистами на все времена, я бы назвал всего три имени — Борис Бабочкин, Иннокентий Смоктуновский и Анатолий Папанов.
Анатолий Папанов был великим артистом, и не для красного словца употребляю я здесь это понятие. Он был артистом-символом. В сущности, ему можно было бы и не преображаться и даже не играть — лишь явиться перед публикой. Он завораживал зал одним своим появлением. Он обладал магнетизмом, каким природа наделяет избранных, и колоссальной интуицией, этой непознанной логикой чувств. Жил он так, как испокон веку жили российские актеры со всеми их особенностями, и играл как Бог на душу положит.
Так много написано книг о мастерстве, столько прочитано лекций, докладов по теории сценического искусства… Сколько поколений актеров выросло, пользуясь учением, созданным великим К.С. Станиславским. Он изложил все точно, будто препарируя свои самые сложные, сокровенные мысли и чувства. Но почему же видишь иногда на сцене холодные, пустые глаза, никчемные жесты у актеров, безупречно знающих теорию? Как часто повторяются теоретические положения без глубокого понимания их! Как-то один режиссер сказал на репетиции актеру, щеголявшему цитатами из теории:
— Что вы все время: «Зерно! Зерно!» У нас все-таки театр, а не элеватор.
Догматическая приверженность даже самой совершенной теории может привести к единообразию, которого в искусстве быть не должно. Но вот выходил на сцену Папанов. И зритель не знал (ему и не надо знать!), по какой теории блестели его глаза, двигались руки, но всегда ощущал присутствие на сцене живого человека, такого, которому ему хотелось верить.
Стало банальным говорить, что надо не казаться, а быть, но, по сути, это самое трудное. Анатолия Папанова никогда, ни в одной роли нельзя было поймать на лжи. Он не укладывался ни в какие рамки и таблицы, но даже когда выходил в полумассовке, был талантлив и интересен.
Он был и в жизни, и в творчестве парадоксален — нем сочетались качества, казалось бы, совершенно несочетаемые. Он был грубоват, резок и вместе с тем неслыханно добр, отзывчив и нежен, открыт, простодушен, но и замкнут наглухо. Редкостно остроумен, хлесток на язык, но сверхделикатен, отчаянно смел, но и осторожен.
Как— то приехали мы на гастроли в Севастополь. Вечером спектакли, а днем, конечно, все на пляже. Я, Весник, Плучек и Папанов всегда ходили вместе. Я плавать вообще не умею, поэтому сидел на берегу, а они втроем заплывали черт-те куда, за буйки, залезали на какой-то утес. Однажды я не выдержал и спросил у Толи: «Что это вы так далеко заплываете?» А он мне: «Так это единственное место, где можно спокойно поговорить о политике».
Он имел завидное мужество оставаться самим собой в любых, даже суперофициальных обстоятельствах, а это свойственно только избранным.
На заседании художественного совета Толю часто заносил темперамент, и тогда он резал правду-матку в глаза любому. Проходило полчаса, и он начинал маяться, кляня и казня себя за несдержанность.
Он бывал очень груб перед спектаклем, мог накричать на любого, кто подвернется под руку.
— Какого черта ты мне эти сапоги принес? Я в них влезть не могу! — кричал он.
Видимо, таким образом он настраивался, готовил себя к выходу. У каждого актера свои приемы. Проходила минута-другая, он подходил к этому человеку и говорил:
— Извини меня, ради Бога! Я был не прав.
Мы многие годы сидели с ним в одной гримерке, но он ни разу не сказал мне грубого, обидного слова.
Я знал, что Толя человек, при видимой грубости, добрый и застенчивый. Как-то во время гастролей ему стало плохо. Пришлось вызвать врача. Толя страшно переживал. Ему было неловко, что мы кого-то из-за него побеспокоили. Приехали врачи. Сказали, что ему нужно лежать, принесли носилки, чтобы нести в машину. Тогда Толя попросил жену дать ему кепку, накрыл ею лицо и только после этого разрешил поднять носилки: ему было плохо, а он стеснялся, что его — такого большого и сильного — кто-то несет.
Папанов ушел на фронт в 1941 году. Был заместителем командира минометного взвода, а после тяжелого ранения в ногу, инвалидом, с двумя ампутированными пальцами, вернулся в Москву и поступил в ГИТИС. Его талант сразу оценил великий актер М.М. Тарханов и, несмотря на хромоту, взял на свой курс. После окончания института Анатолия сразу приглашали три столичных театра — МХАТ на главную роль в «Дядюшкином сне» Ф.М. Достоевского, Малый театр и Театр сатиры. Толя отклонил столь
лестные предложения и уехал вместе со всем своим курсом в Клайпеду. «Я — однолюб, — сказал он. -Одна жена, одни товарищи по курсу, один театр». Русский театр в Клайпеде, к счастью для нас, просуществовал недолго, и Толя вернулся в столицу. Пришел в Театр сатиры, и его сразу взяли.
Роли ему поначалу давали маленькие, но он блистал и в них, а то, что он безумно талантлив, видно было сразу. Он отлично сыграл роль директора фабрики игрушек в «Поцелуе феи», Полотера, который выдавал себя за писателя, в «Гурии Львовиче Синичкине», Боксера в «Дамокловом мече».
У его Боксера из «Дамоклова меча» Н. Хикме-та были длинные руки, тяжеловатая фигура, застывающий на какой-то точке взгляд, странная неправильная речь с резкими, словно выталкиваемыми, рублеными фразами. Папанов замечательно играл контрастными интонациями. Неожиданно в его голосе были слышны щемящие нотки, и тогда за тупостью и жестокостью Боксера открывалась человеческая тоска по несбывшемуся. Когда звучала лирическая песенка, лицо его персонажа становилось мечтательным и печальным. Он подходил к дочери судьи и, став на колено, целовал ее руку. И в этом чистом порыве была такая боль, такая искренняя любовь. Он искренне любил дочь судьи, но, нежно поцеловав руку любимой, отправлялся совершать очередную мерзость. Все это Толя изображал необычайно убедительно.
В пьесе С. Михалкова «Памятник себе» он играл героя по фамилии Почесухин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39