К счастью для плодовитого писателя, драматические произведения которого с трудом появлялись перед публикой, в рукописях романов и повестей у него не было недостатка.
В 1800 году он напечатал у книгопродавца Массе «Преступления любви, или Неистовство страстей», героические и трагические повести, которым было предпослано предисловие под заглавием «Мысли о романах».
В этом нелепом сборнике только предисловие и удобочитаемо сколько-нибудь.
Небезынтересно знать, что думал о романе автор «Жюстины».
Он ставит три вопроса:
Почему этот род произведений носит название романа?
У какого народа нужно искать его источник и какие романы самые известные?
Каким, наконец, правилам необходимо следовать, чтобы усовершенствоваться в писательском искусстве?
Его теория происхождения романа отличается странностью и крайней ограниченностью.
"Человек, — говорит он, — подвластен двум слабостям, которые характерны для него и составляют существенное его свойство. У человека есть потребность просить и потребность любить; роман существует, чтобы рисовать существ, которых умоляют, и прославлять, которых любят».
Затем идет перечисление и поверхностный, в нескольких словах, разбор старинных и современных романов…
Говоря о «Принцессе де Клев» г-жи де Лафайет, он выступает на защиту дам-писательниц (вот уж неожиданный и непрошеный защитник!) и уверяет, что этот пол, как более тонко чувствующий, по самой своей природе более способен писать романы, хотя доказывает нам это только в последние 10 — 15 лет, и гораздо более, чем мы, вправе рассчитывать на лавры в этой области литературы.
Он хвалит Мариво, который «захватывает душу и вызывает слезы», Руссо, Вольтера, говоря, что сама любовь своим факелом начертала пламенные страницы «Юлии» (такой образ встречается, кажется, впервые: «писать факелом»!).
Этот обзор, довольно-таки педантичный, заканчивается правилами, которые можно резюмировать следующим образом.
Романист — это «человек природы». Он должен ощущать страстную жажду все описывать и, приукрашивая то, о чем он пишет, не удаляться все же от правдоподобия. Не принимая на себя других обязанностей, кроме этого полуреализма, он может позволить фантазии увлечь себя, не заботясь о плане, то есть писать все, что приходит в голову, во время процесса работы. Если действующим лицам приходится рассуждать, надо позаботиться о том, чтобы не чувствовалось, что они говорят только слова автора.
Известно, как маркиз де Сад исполнял это правило!
Главное, говорит он в заключение, преступные герои должны быть изображены так, чтобы они не могли внушать «ни жалости, ни любви» (это его излюбленная теория).
Сочинение, которому «Мысли о романах» служат предисловием, имело менее чем средний успех.
Вильтерк отозвался о нем далеко не с похвалой в «Journal de Paris» и вспомнил в своей статье предшествующее сочинение автора, то есть «Жюстину».
Де Сад был возмущен дерзостью этого журналиста, который осмеливался его судить, а не преклонился с должной почтительностью перед талантом.
Он принадлежал к той наиболее многочисленной категории писателей, которые не выносят ничего, кроме похвалы, и если порой и удостаиваются ее, то всегда находят недостаточной.
В ответ на эту непочтительную статью, в которой им не увлекались так, как увлекался он сам собой, он напечатал у своего издателя Массе наглую брошюру под заглавием: «Автор „Преступлений любви“ — пасквилянту Вильтерку».
Желчный романист в особенности негодовал на то, что Вильтерк осмелился приписать ему «Жюстину».
"Я требую от тебя, — восклицал он, — доказать мне, что я автор этой книги… Только клеветник может без всяких доказательств подозревать честного человека… Как бы то ни было, я говорю и утверждаю, что не писал никогда безнравственных книг и не буду писать».
Он действительно несколько раз повторял это отречение, но никто ему не верил, да и он сам не верил себе.
Подпольный роман «Золоэ и ее два спутника»
Из тюрьмы Святой Пелагеи в Шарантон
Последние годы жизни маркиза де Сада

В июле 1800 года появился роман без имени автора, который продавался из-под полы и который, переходя из рук в руки, читался и перечитывался в официальных кругах — одними из любопытства, другими из любви к сплетне — и, наконец, произвел огромный скандал.
В этом романе, названном «Золоэ и ее два спутника» были подробно описаны самые отвратительные оргии и под вымышленными именами, которые не могли обмануть ни одного читателя, фигурировали Бонапарт — Д'Орсек (Orsec — анаграмма от слова «Corse» — Корсика), Жозефина (Золоэ), г-жа Тальен (Лореда), г-жа Висконти (Вользанж), Баррас («Сабар» — снова анаграмма) и т, д.
Точная копия портретов позволила безошибочно угадать главных действующих лиц.
С первых же страниц книги автор спрашивает:
«Что с вами, дорогая Золоэ? Ваш сморщенный лобик говорит о печали. Разве судьба не подарила вас улыбкой? Чего недостает вам для вашей славы, для вашего могущества? Ваш бессмертный супруг не солнце ли отечества?»
Кто не узнал бы в 1800 году в этом «бессмертном супруге», в этом «солнце отечества» Бонапарта? В небрежно набросанном, но поразительно схожем портрете женщины нельзя было не признать Жозефины.
Золоэ родилась в Америке. На сороковом году она имеет не меньше претензий нравиться, чем и в двадцать пять. В ней соединилось все, что может пленить и губить: вкрадчивый голос, сатанинская хитрость, страсть к удовольствиям, алчность к деньгам, которыми она сорила, как игрок, жажда роскоши, поглощавшая доход с десяти провинций.
"Она никогда не была хороша, но уже с пятнадцати лет ее тонкое кокетство привлекло к ней массу поклонников. Их не смутил ее брак с графом де Бармоном (граф де Богарнэ), они продолжали надеяться на успех, и чувствительная Золоэ не решилась разрушить эти надежды. От этого брака родились сын и дочь, в настоящее время причастные к судьбе своего знаменитого отчима».
Остальные действующие лица — сенатор Д., погрязший в пороках, игрок С, и народный представитель К., которого автор пасквиля характеризует эпизодом из его жизни.
"Проходя по площади Каруселя, — говорит он, — я встретил двух дюжих парней, которые несли на носилках нечто вроде человека, завернутого с головы до ног в голубой плащ.
Я спросил из любопытства у одного из носильщиков, кого они несут.
— Следуйте за нами, — отвечал он, — и вы узнаете.
Носилки остановились около дома гражданина К. Оказалось, что это именно он прогуливался в таком странном экипаже.
Красное, как кумач, лицо, глаза, налитые вином, бессвязные речи и бесстыдные жесты, грязные следы минувшей тошноты на губах и на всей одежде объяснили мне причину состояния, в котором находился представитель Франции.
Зрелище это поразило меня, но один из носильщиков заметил:
— Нельзя слишком строго судить гражданина К. Чуть не ежеминутно ему кто-нибудь нужен — сегодня промышленник, завтра поставщик, затем еще какой-нибудь директор конторы. С каждым ему нужно поговорить по делу, и они идут в трактир. Что прикажете делать? Ведь только в трактире и можно делать дела. Стоит выпить одну бутылочку, другие следуют за ней, а чтобы привести собеседника К, в хорошее расположение духа, надо не менее десяти».
Кто был автор этого романа-памфлета, роскошные экземпляры которого на веленевой бумаге были посланы некоторым из выведенных в нем особ? Почти все указывали на маркиза де Сада.
Арест его был делом решенным, но было признано необходимым обставить арест так, чтобы не увеличивать скандала и преследованием автора не придавать в глазах публики значения малораспространенному сочинению.
Вследствие этого полиция как бы не обратила внимания на «Золоэ и ее два спутника», а занялась «Жюльеттой», которую продавали почти открыто.
5 марта 1801 года де Сад был арестован у своего издателя, которому он в этот день принес рукопись. Последняя была конфискована вместе со значительным количеством экземпляров старого издания.
Допрошенный маркиз заявил, что не он автор «Жюльетты», а что действительный автор поручил ему переписать сочинение.
Правительство того времени, во избежание вмешательства общественного мнения, которое могло его стеснить, предпочитало действовать относительно тех, от кого хотело избавиться, административным порядком.
Происходило это так: преступники, а зачастую и невинные, в один прекрасный день исчезали, и никто не вспоминал о них. Судьи продолжали судить, адвокаты — произносить судебные речи, но на их долю оставляли только обвиняемых в общих преступлениях, обвинение и оправдание которых было безразлично для спокойствия государства.
Таким именно путем, административным порядком, маркиз де Сад был заключен в тюрьму Св. Пелагеи 5 марта 1801 г.
В «Памятниках и портретах эпохи Революции» Шарль Нодье рассказывает, что, находясь в тюрьме Св. Пелагеи в 1802 году, он имел случай видеть 27 апреля, на другой день своего прибытия в тюрьму, автора «Жюстины», который собирался уезжать. «Один из заключенных, — рассказывает он, — встал рано, так как должен был отправиться в Бисетр, о чем его предупредили. Мне бросилась в глаза его тучность, которая стесняла движения и, видимо, мешала ему проявлять ту грацию и изящество, которые сквозили в его чертах и в общем характере манер и разговора. Его усталые глаза сохранили некоторый блеск, и время от времени в них сверкала какая-то искорка. Он только прошел мимо меня. Я припоминаю, что он был вежлив до приторности, умилительно приветлив и почтителен».
Эта дородность после заключения доказывала, что де Сад недурно чувствовал себя во время своего нового ареста. В действительности же, с тех пор как его «убрали», по меткому выражению префекта Дюбуа, он не переставал жаловаться. Несчетное количество раз он молил о своем освобождении, клятвенно уверяя (клятвы у него были дешевы), что не он автор «Жюстины», за которую, по его мнению, пострадал.
В ответ на обвинения и жалобы его перевели в Бисетр.
Бисетр, известный во время королевского правительства под названием «Бастилия для сброда», был, собственно говоря, в 1801 году тюремной больницей с тремя тысячами заключенных, молодых и старых, честных и преступных, больных и здоровых. Больных было большинство.
Паралитики, эпилептики, буйные, сумасшедшие, хронические, венерические и проч. представляли печальную, отталкивающую картину.
Помещение де Сада в эту больницу было равносильно признанию его душевнобольным.
Некоторые из его выходок подтверждали это мнение.
Рассказывали, что в Бисетре он занимался тем, что бросал в грязь розы, за которые платил страшно дорого.
Имея под видом больного относительную свободу, он воспользовался этим, чтобы учить безнравственности окружавших его людей, очень способных к этой науке. Так как его ученики уж чересчур живо заинтересовались его уроками, то оказалось необходимым перевести его в Шарантон.
В то время был особый род больных, «государственные сумасшедшие», т.е. люди, которым приписывали умственное расстройство просто за то, что они беспокоили или стесняли правительство. В «Исторических заметках» Марка Антония Бодо, бывшего депутата Законодательного собрания, упоминается о подобных сумасшедших и о наказаниях, которым их подвергали с целью вернуть рассудок.
Указав на жертв произвола, Бодо останавливается на де Саде. «Он автор многих произведений, — говорит он, — чудовищно непристойных. Это был, несомненно, судя по его сочинениям, теоретически развращенный человек, но не сумасшедший.
В нем были все признаки нравственной испорченности, но не безумия; ум его был односторонен, но его сочинения указывают на большую его начитанность по древней и современной литературе, которую он усвоил, так как задался целью доказать, что беспутство освящено примерами греков и римлян.
Этот род исследований безнравствен, но чтобы довести их до конца, надо обладать умом и способностями; между тем де Сад облек их в форму романов, в которых проводятся безнравственные доктрины в строгой системе — безумный не в состоянии был бы этого сделать».
Монастырь Шарантона, куда по просьбе своего семейства помещен здоровый или сумасшедший маркиз де Сад, был преобразован в «Больницу милосердия» Директорией…
Директором этой больницы был назначен г. де Кульмье…
Де Кульмье применял к душевнобольным теории, почти современные. Он устраивал спектакли, танцы и даже фейерверки. В маркизе де Саде он нашел драгоценного сотрудника.
Несомненно, в Шарантоне было лучше, чем в Венсене и Бастилии.
Маркиз де Сад был переведен в этот образцовый дом 27 апреля 1803 года. Префект полиции поручил гражданину Бушону препроводить его туда, а семейство де Сада, как и префект, поручило де Кульмье наблюдать, чтобы он не имел ни с кем никаких сношений. Как сообразительный человек, директор не преминул извлечь пользу из этих опасений и потребовал за своего нового пациента плату, соответственную заботам о нем и тем предосторожностям, которые надо соблюдать в отношении его.
Хотя условия жизни де Сада были очень хороши и с ним обращались не как с заключенным, а как с больным, он, однако, не преминул вступить в открытую войну с директором больницы.
В письме к нему от 20 июля 1803 года, спустя два месяца после его поступления, он в несдержанно-резких выражениях жалуется на обращение с ним г. де Кульмье и заканчивает письмо следующей фразой: «Вы, видимо, не понимаете, что Ваше поведение в отношении меня уподобляет Вас самому негодному лакею». Нет сомнения, что такого почтенного человека, как Кульмье, никто до тех пор не дерзал сравнивать с лакеем. Его изумление было равносильно негодованию.
Вместе с тихими больными, покорившимися своей судьбе, в Шарантоне были и сумасшедшие, страдающие манией преследования, и заключенные, которые мечтали освободиться. Они интересовались политическими событиями.
Учреждение Империи породило в них надежды, еще более укрепившиеся под влиянием четырех статей сенатского постановления от 28 флореаля XII года (18 мая 1804 года).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15