https://wodolei.ru/catalog/mebel/cvetnaya/orange/
Вдохнуть в них жизнь могло лишь его могучее воображение. Десятки и сотни подобных попыток, предпринятых другими авторами, давно забыты, а плоды их погребены на пыльных страницах старинных журналов и никем не читаемых книг.
В 1845 году, впервые со времен ранней юности в Ричмонде, По стали охотно принимать в свете. Он наконец добился благосклонности американского общества, которое притязало на важное место в мировой цивилизации и в ту пору действительно заявляло о себе весьма настойчиво.
В Балтиморе светским успехам препятствовали бедность и молодость По. Возвратившись в Ричмонд, он, как мы помним, нашел многие двери закрытыми для себя в силу семейных обстоятельств. В Филадельфии ему не удалось преодолеть традиционной замкнутости местного общества. И лишь в Нью-Йорке с его более демократическими нравами поэт, снискавший громкую славу публикацией «Ворона», получил возможность бывать в некоторых домах и, более того, сделался там весьма желанным гостем. Хотя салоны, где он появлялся, не принадлежали к числу самых блестящих, они, несомненно, были самыми интересными и играли заметную роль в литературной жизни города. Прием, оказанный По в гостиных, которые не только блистали хорошим тоном, но и претендовали на интеллектуальную изысканность, был одним из дарованных славой благ – вдвойне сладостным для того, кому пришлось изведать в жизни столько горечи.
После краха «Бродвей джорнэл» По стал чаще посещать места, где собирались «Literati» – нью-йоркские литераторы, критики и журналисты, такие, как Анна Линч, Фрэнсис Осгуд, Орвил Дьюи, Элизабет Оукс Смит. В Бруклине его нередко видели в доме Сары Анны Льюис, поэтессы могучего сентиментального дарования. Среди «Literati» вообще было немало женщин, которых тогда всерьез увлекала литература, но еще больше – погоня за литературной известностью. Вместе со средней руки писателями, поэтами и художниками бывали здесь также редакторы журналов и издатели – обойтись друг без друга они не могли. Временами – не слишком, правда, часто – эту слабо мерцающую звездную туманность пересекали орбиты более крупных и ярких светил. Весьма близки к ней были подобные же плеяды в Бостоне, Конкорде и Провиденсе.
Признанной королевой «Literati» была Анна Линч, чей дом на Уэверли Плэйс, где собиралось самое многочисленное и представительное общество, выделялся среди других достоинствами настоящего салона. Весной 1846 года мисс Линч часто принимала у себя Эдгара Аллана По, который не без иронии определил талант этой поэтессы как «необычный», утверждая, что он «покоится на „Костях в пустыне“ (так называлось одно из ее стихотворений).
Бывавшее у мисс Линч общество, несомненно, заслуживает интереса. Здесь можно было встретить мисс Богарт, старую деву, писавшую напыщенные стансы, автора трагических строк, озаглавленных «Пришел он слишком поздно»; мистера Джиллеспи, слегка заикающегося математического гения; обаятельного и умного доктора Фрэнсиса, цветущего старого добряка, который впоследствии лечил По. Иногда приходил молчаливый, исполненный олимпийской величавости Уильям Брайент со своей немножко болтливой и тоже пишущей супругой; порою к ним присоединялся поэт Джордж Моррис («Помилуй это дерево, топор!»). Нередко наведывалась туда миссис Элизабет Оукс Смит, поборница эмансипации, пугавшая многих своим радикализмом; ее обычно сопровождали двое сыновей. Муж ее, мистер Шеба Смит, с чьей романтической поэмой «Паухэтен» По незадолго до того жестоко расправился в печати, предпочитал теперь сидеть дома. Навещали мисс Линч и доктор Грисвольд, и злая на язык, вечно сплетничающая миссис Эллит, и ее ближайшие подруги, миссис Эмбери и миссис Хьюит, и многие-многие другие.
«В одном углу скромно обставленной комнаты стоит круглолицая и румяная мисс Линч, рядом с ней – учтивая и изысканная миссис Эллит, которая прервала беседу, как только По начал свою тираду. Сам я расположился на диване у стены; справа от меня – мисс Фуллер, слева – миссис Оукс Смит. У моих ног, точно маленькая девочка, устроилась на низенькой скамеечке миссис Осгуд и, подняв глаза, смотрит на По, как за минуту до того смотрела на мисс Фуллер и меня. Посреди комнаты стоит По и рассудительным тоном излагает свои суждения, изредка перемежая их в высшей степени эффектной декламацией…»
«…Наверное, никто не пользовался там более заметным вниманием, чем Эдгар По, – пишет некий Стоддард. – Его изящная фигура, благородные черты и странное выражение глаз приковывали к себе даже самые нелюбопытные взоры. Он не любил мужского круга, предпочитая общество умных женщин, перед которыми имел обыкновение произносить что-то вроде монологов, исполненных мечтательнопоэтического красноречия. Мужчины этого не выносили, однако женщины слушали его как завороженные, ни словом не прерывая…»
«Я часто встречаю г-на По на приемах, – пишет в письме к миссис Уитмен ее подруга, – где все взгляды обращены на него. Рассказы его, говорят, превосходны, а услышав хоть раз, как он читает, очень тихо, своего „Ворона“, уже вовек этого не забудешь. Люди думают, что в нем есть нечто необыкновенное; здесь рассказывают удивительнейшие истории, которым, самое странное, верят, о его месмерических опытах: при их упоминании он всегда улыбается. Улыбка его просто пленительна. Все хотят с ним познакомиться, но лишь немногим удается узнать его поближе».
Так уже тогда были пущены в оборот легенды об «Израфиле», «Вороне» и тому подобное. Рассказы о романе По с миссис Осгуд, болезни Вирджинии и вынужденной постоянно одалживать деньги миссис Клемм, о том, что д-р Грисвольд тоже влюблен в миссис Осгуд, не сходили с празднословных языков, как обыкновенно бывает с такими историями. «У По имелся соперник в лице домогавшегося ее благосклонности д-ра Грисвольда, которого страсть на время превратила в пылкого поэта», – пишет Стоддард. Замечание это не лишено смысла, если вспомнить, в каком тоне доктор писал о По после его смерти. Несколько позднее Фрэнсис Осгуд перестала видеться с По. Когда именно она приняла такое решение, остается не совсем ясно. Но пока у многих еще звучали в памяти строки, обращенные «К Ф***», и хранились вырезки из «Бродвей джорнэл»:
Любимая! Средь бурь и гроз,
Слепящих тьмой мой путь земной
(Бурьяном мрачный путь зарос,
Не видно там прекрасных роз),
Душевный нахожу покой,
Эдем среди блаженных грез,
Грез о тебе и светлых слез.
Мысль о тебе в уме моем Обетованный островок
В бурлящем море штормовом…
Бушует океан кругом,
Но, безмятежен и высок,
Простор небес над островком
Голубизной бездонной лег.
Между тем здоровье Вирджинии продолжало ухудшаться. По не покидало уныние, светская жизнь доставляла ему немало переживаний и волнений, постоянной работы он не имел, однако по-прежнему писал как одержимый. Свидетельства тех, кто видел По в салонах «Literati», рисуют достаточно радостные картины, но, когда, покинув залитые светом покои, он брел по окутанным тьмой пустынным улицам, на лицо его вновь ложилась мрачная тень, ибо мысли возвращались на адские круги отчаяния, увлекая его вслед за собой.
«Последний раз я повстречал его, – пишет Стоддард, – пасмурным осенним днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то – разумеется, не равнодушие – остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под дождем – бледного, дрожащего, несчастного…»
Знакомство и общение с нью-йоркскими литераторами, знание мнений, которые имели о них современники, и их собственных воззрений По использовал и работе над серией критических заметок, печатавшихся в филадельфийском журнале «Гоудис лейдис бук» с мая по ноябрь 1846 года под общим названием «Литераторы НьюЙорка». Как мы уже знаем, По готовил к изданию и книгу «об американской словесности вообще», свою «Литературную Америку», которая должна была превзойти и отодвинуть в тень антологии Грисвольда. Над ней он усердно трудился в декабре 1846 года и позднее. Поэтому записки о «Literati» можно рассматривать как своего рода предварительную публикацию той части будущей книги, вторая посвящалась ньюйоркским авторам.
Читая эти очерки, не следует забывать, что они в наименьшей мере содержат критические суждения самого По, являясь по большей части его obiter dicta и отражением существовавших тогда мнений о том, какое место занимали те или иные писатели в американской литературе. Встречающиеся там немногочисленные критические оценки были почерпнуты в основном из его ранее опубликованных рецензий, где По пытался дать более глубокий анализ творчества тех авторов, о которых идет речь. Живейший отклик и споры, вызванные заметками, позволяют говорить об их огромном успехе у современников. Они были написаны с приводящей в смущение откровенностью и обнаруживают знакомство автора с такими фактами и обстоятельствами, сообщение которых граничит порою с разглашением доверительных признаний, сделанных в частной беседе. Само собой разумеется, публика сгорала от любопытства. Ведь только автору было ведомо, кто будет вознесен на Олимп или поджарен на медленном огне в следующем номере «Гоудис» или чье замечание о ком-нибудь из собратьев по перу, невзначай оброненное в разговоре с мистером По, будет ловко вплетено в очередную статью и потребует объяснений, а то и опровержений.
В большинстве случаев время оставило в силе вынесенные Эдгаром По приговоры. Посредственности вроде Уиллиса, Маргарет Фуллер или миссис Эмбери, равно как и их ныне забытые опусы, по справедливости получили то, чего заслуживали. К несчастью, и прежде всего для самого По, были и исключения, где он полной мерой излил желчь личных обид. Так, Бриггс, на которого По, право же, не за что было пенять, но чье поведение в истории с «Бродвей джорнэл» привело его в бешенство, подвергся безжалостной расправе. Точно так же как и редактор известного в Нью-Йорке журнала «Кникербокер» Льюис Кларк. Сам журнал, где к По отнеслись неприветливо, был вместе с «Америкен ревю» предан анафеме.
С появлением в печати записок о «Literati» в американских литературных кругах о По стали говорить больше, чем о любом другом писателе. К сожалению, написанное не имело ничего общего с тем, что приносит подлинную славу, то есть с художественным творчеством. «Ворон» сделал По знаменитым. «Литераторы Нью-Йорка» – печально известным. Гоуди счел своим долгом сопроводить их публикацию заявлением, что он не поддастся ни на лесть, ни на угрозы. Можно, однако, не сомневаться, что ему мало пришлась по душе роль «бесстрашного» редактора, которую ему ни за что ни про что навязали.
Тем временем По кое-как удавалось перебиваться – но отнюдь не более – на гонорары за наделавшие столько шуму статьи. Жить в маленькой квартирке на Эмитистрит, куда часто наведывались любопытствующие литературные дамы, разносившие потом сплетни о ее обитателях, становилось все труднее. По испытывал почти болезненное стремление к домашнему уединению. Мысль о том, что, допуская к себе чужих людей, он открывает их нескромным и все замечающим взглядам самые потаенные стороны своей частной жизни, была для него нестерпима. Миссис Клемм ничего не желала больше, чем оказаться хоть на время хозяйкой настоящего дома, а Вирджиния как никогда нуждалась в целебном деревенском воздухе и успокоительной тишине. Памятуя о благословенных днях летнего уединения в Блумингдейле, где был написан «Ворон», По снова договорился с Бреннанами и на несколько недель отправил женщин к ним на ферму.
Ранней весной 1846 года – повторное пребывание в Блумингдейле было непродолжительным – По перевез жену и миссис Клемм в другой дом, также находившийся в сельском предместье, известном под названием Тертл Бэй. Переезд вновь приблизил семейство к городу, и По теперь мог легко добираться до него пешком, когда ему нужно было кого-нибудь повидать или заняться весьма немногочисленными теперь делами. Его снова угнетали бедность и безденежье. На что они ухитрялись жить, покупая еще лекарства и всякие лакомства для Вирджинии, остается тайной, известной лишь миссис Клемм.
Все, кто знал миссис Клемм при жизни По, отмечают исключительную аккуратность и опрятность во всем ее облике, какую-то необычайную чистоплотность, в которой многочисленные свидетельства заставляют предположить скорее свойство души, чем внешности. Именно она создала в жизни человека, с детства обитавшего в хаосе страстей и желаний, ту обстановку устроенности, постоянства, чистоты и удобства, без которой он бы просто погиб или влачил бы жалкое, убогое существование. Когда скупые руки отказывались вознаградить тяжкие труды поэта даже жалкими медяками, которые охотно бросали в шапку слепца, Мария Клемм сама отправлялась со своей корзиной на поиски пропитания и, возвращаясь, с горьким триумфом отдавала добытое этим благородным нищенством утомленному сыну и умирающей дочери.
Во всяких обстоятельствах она всегда предпринимала самый разумный из возможных шагов, умея найти наилучший выход из любых трудностей. Здоровье Вирджинии и преследовавшие Эдгара неурядицы требовали, чтобы семья уехала куданибудь подальше от городского шума и светской суеты. Миссис Клемм стремилась туда, где Вирджиния могла бы в мире окончить свои дни, а ее сын – вести достойную жизнь, где бедность их была бы скрыта от посторонних глаз, а их несчастья не становились бы предметом праздных толков. Сам По желал этого больше всего на свете. И в конце мая они перебрались в Фордхем.
В сороковые годы прошлого века Фордхем был маленькой сонной деревушкой, вытянувшейся вдоль старого проезжего тракта Кингсбридж Роуд. Местечко брало начало от заложенного там в 1676 году крупного поместья. Коттедж, в котором поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра – как раз там, где Кингсбридж Роуд поворачивала на восток, к деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
В 1845 году, впервые со времен ранней юности в Ричмонде, По стали охотно принимать в свете. Он наконец добился благосклонности американского общества, которое притязало на важное место в мировой цивилизации и в ту пору действительно заявляло о себе весьма настойчиво.
В Балтиморе светским успехам препятствовали бедность и молодость По. Возвратившись в Ричмонд, он, как мы помним, нашел многие двери закрытыми для себя в силу семейных обстоятельств. В Филадельфии ему не удалось преодолеть традиционной замкнутости местного общества. И лишь в Нью-Йорке с его более демократическими нравами поэт, снискавший громкую славу публикацией «Ворона», получил возможность бывать в некоторых домах и, более того, сделался там весьма желанным гостем. Хотя салоны, где он появлялся, не принадлежали к числу самых блестящих, они, несомненно, были самыми интересными и играли заметную роль в литературной жизни города. Прием, оказанный По в гостиных, которые не только блистали хорошим тоном, но и претендовали на интеллектуальную изысканность, был одним из дарованных славой благ – вдвойне сладостным для того, кому пришлось изведать в жизни столько горечи.
После краха «Бродвей джорнэл» По стал чаще посещать места, где собирались «Literati» – нью-йоркские литераторы, критики и журналисты, такие, как Анна Линч, Фрэнсис Осгуд, Орвил Дьюи, Элизабет Оукс Смит. В Бруклине его нередко видели в доме Сары Анны Льюис, поэтессы могучего сентиментального дарования. Среди «Literati» вообще было немало женщин, которых тогда всерьез увлекала литература, но еще больше – погоня за литературной известностью. Вместе со средней руки писателями, поэтами и художниками бывали здесь также редакторы журналов и издатели – обойтись друг без друга они не могли. Временами – не слишком, правда, часто – эту слабо мерцающую звездную туманность пересекали орбиты более крупных и ярких светил. Весьма близки к ней были подобные же плеяды в Бостоне, Конкорде и Провиденсе.
Признанной королевой «Literati» была Анна Линч, чей дом на Уэверли Плэйс, где собиралось самое многочисленное и представительное общество, выделялся среди других достоинствами настоящего салона. Весной 1846 года мисс Линч часто принимала у себя Эдгара Аллана По, который не без иронии определил талант этой поэтессы как «необычный», утверждая, что он «покоится на „Костях в пустыне“ (так называлось одно из ее стихотворений).
Бывавшее у мисс Линч общество, несомненно, заслуживает интереса. Здесь можно было встретить мисс Богарт, старую деву, писавшую напыщенные стансы, автора трагических строк, озаглавленных «Пришел он слишком поздно»; мистера Джиллеспи, слегка заикающегося математического гения; обаятельного и умного доктора Фрэнсиса, цветущего старого добряка, который впоследствии лечил По. Иногда приходил молчаливый, исполненный олимпийской величавости Уильям Брайент со своей немножко болтливой и тоже пишущей супругой; порою к ним присоединялся поэт Джордж Моррис («Помилуй это дерево, топор!»). Нередко наведывалась туда миссис Элизабет Оукс Смит, поборница эмансипации, пугавшая многих своим радикализмом; ее обычно сопровождали двое сыновей. Муж ее, мистер Шеба Смит, с чьей романтической поэмой «Паухэтен» По незадолго до того жестоко расправился в печати, предпочитал теперь сидеть дома. Навещали мисс Линч и доктор Грисвольд, и злая на язык, вечно сплетничающая миссис Эллит, и ее ближайшие подруги, миссис Эмбери и миссис Хьюит, и многие-многие другие.
«В одном углу скромно обставленной комнаты стоит круглолицая и румяная мисс Линч, рядом с ней – учтивая и изысканная миссис Эллит, которая прервала беседу, как только По начал свою тираду. Сам я расположился на диване у стены; справа от меня – мисс Фуллер, слева – миссис Оукс Смит. У моих ног, точно маленькая девочка, устроилась на низенькой скамеечке миссис Осгуд и, подняв глаза, смотрит на По, как за минуту до того смотрела на мисс Фуллер и меня. Посреди комнаты стоит По и рассудительным тоном излагает свои суждения, изредка перемежая их в высшей степени эффектной декламацией…»
«…Наверное, никто не пользовался там более заметным вниманием, чем Эдгар По, – пишет некий Стоддард. – Его изящная фигура, благородные черты и странное выражение глаз приковывали к себе даже самые нелюбопытные взоры. Он не любил мужского круга, предпочитая общество умных женщин, перед которыми имел обыкновение произносить что-то вроде монологов, исполненных мечтательнопоэтического красноречия. Мужчины этого не выносили, однако женщины слушали его как завороженные, ни словом не прерывая…»
«Я часто встречаю г-на По на приемах, – пишет в письме к миссис Уитмен ее подруга, – где все взгляды обращены на него. Рассказы его, говорят, превосходны, а услышав хоть раз, как он читает, очень тихо, своего „Ворона“, уже вовек этого не забудешь. Люди думают, что в нем есть нечто необыкновенное; здесь рассказывают удивительнейшие истории, которым, самое странное, верят, о его месмерических опытах: при их упоминании он всегда улыбается. Улыбка его просто пленительна. Все хотят с ним познакомиться, но лишь немногим удается узнать его поближе».
Так уже тогда были пущены в оборот легенды об «Израфиле», «Вороне» и тому подобное. Рассказы о романе По с миссис Осгуд, болезни Вирджинии и вынужденной постоянно одалживать деньги миссис Клемм, о том, что д-р Грисвольд тоже влюблен в миссис Осгуд, не сходили с празднословных языков, как обыкновенно бывает с такими историями. «У По имелся соперник в лице домогавшегося ее благосклонности д-ра Грисвольда, которого страсть на время превратила в пылкого поэта», – пишет Стоддард. Замечание это не лишено смысла, если вспомнить, в каком тоне доктор писал о По после его смерти. Несколько позднее Фрэнсис Осгуд перестала видеться с По. Когда именно она приняла такое решение, остается не совсем ясно. Но пока у многих еще звучали в памяти строки, обращенные «К Ф***», и хранились вырезки из «Бродвей джорнэл»:
Любимая! Средь бурь и гроз,
Слепящих тьмой мой путь земной
(Бурьяном мрачный путь зарос,
Не видно там прекрасных роз),
Душевный нахожу покой,
Эдем среди блаженных грез,
Грез о тебе и светлых слез.
Мысль о тебе в уме моем Обетованный островок
В бурлящем море штормовом…
Бушует океан кругом,
Но, безмятежен и высок,
Простор небес над островком
Голубизной бездонной лег.
Между тем здоровье Вирджинии продолжало ухудшаться. По не покидало уныние, светская жизнь доставляла ему немало переживаний и волнений, постоянной работы он не имел, однако по-прежнему писал как одержимый. Свидетельства тех, кто видел По в салонах «Literati», рисуют достаточно радостные картины, но, когда, покинув залитые светом покои, он брел по окутанным тьмой пустынным улицам, на лицо его вновь ложилась мрачная тень, ибо мысли возвращались на адские круги отчаяния, увлекая его вслед за собой.
«Последний раз я повстречал его, – пишет Стоддард, – пасмурным осенним днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то – разумеется, не равнодушие – остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под дождем – бледного, дрожащего, несчастного…»
Знакомство и общение с нью-йоркскими литераторами, знание мнений, которые имели о них современники, и их собственных воззрений По использовал и работе над серией критических заметок, печатавшихся в филадельфийском журнале «Гоудис лейдис бук» с мая по ноябрь 1846 года под общим названием «Литераторы НьюЙорка». Как мы уже знаем, По готовил к изданию и книгу «об американской словесности вообще», свою «Литературную Америку», которая должна была превзойти и отодвинуть в тень антологии Грисвольда. Над ней он усердно трудился в декабре 1846 года и позднее. Поэтому записки о «Literati» можно рассматривать как своего рода предварительную публикацию той части будущей книги, вторая посвящалась ньюйоркским авторам.
Читая эти очерки, не следует забывать, что они в наименьшей мере содержат критические суждения самого По, являясь по большей части его obiter dicta и отражением существовавших тогда мнений о том, какое место занимали те или иные писатели в американской литературе. Встречающиеся там немногочисленные критические оценки были почерпнуты в основном из его ранее опубликованных рецензий, где По пытался дать более глубокий анализ творчества тех авторов, о которых идет речь. Живейший отклик и споры, вызванные заметками, позволяют говорить об их огромном успехе у современников. Они были написаны с приводящей в смущение откровенностью и обнаруживают знакомство автора с такими фактами и обстоятельствами, сообщение которых граничит порою с разглашением доверительных признаний, сделанных в частной беседе. Само собой разумеется, публика сгорала от любопытства. Ведь только автору было ведомо, кто будет вознесен на Олимп или поджарен на медленном огне в следующем номере «Гоудис» или чье замечание о ком-нибудь из собратьев по перу, невзначай оброненное в разговоре с мистером По, будет ловко вплетено в очередную статью и потребует объяснений, а то и опровержений.
В большинстве случаев время оставило в силе вынесенные Эдгаром По приговоры. Посредственности вроде Уиллиса, Маргарет Фуллер или миссис Эмбери, равно как и их ныне забытые опусы, по справедливости получили то, чего заслуживали. К несчастью, и прежде всего для самого По, были и исключения, где он полной мерой излил желчь личных обид. Так, Бриггс, на которого По, право же, не за что было пенять, но чье поведение в истории с «Бродвей джорнэл» привело его в бешенство, подвергся безжалостной расправе. Точно так же как и редактор известного в Нью-Йорке журнала «Кникербокер» Льюис Кларк. Сам журнал, где к По отнеслись неприветливо, был вместе с «Америкен ревю» предан анафеме.
С появлением в печати записок о «Literati» в американских литературных кругах о По стали говорить больше, чем о любом другом писателе. К сожалению, написанное не имело ничего общего с тем, что приносит подлинную славу, то есть с художественным творчеством. «Ворон» сделал По знаменитым. «Литераторы Нью-Йорка» – печально известным. Гоуди счел своим долгом сопроводить их публикацию заявлением, что он не поддастся ни на лесть, ни на угрозы. Можно, однако, не сомневаться, что ему мало пришлась по душе роль «бесстрашного» редактора, которую ему ни за что ни про что навязали.
Тем временем По кое-как удавалось перебиваться – но отнюдь не более – на гонорары за наделавшие столько шуму статьи. Жить в маленькой квартирке на Эмитистрит, куда часто наведывались любопытствующие литературные дамы, разносившие потом сплетни о ее обитателях, становилось все труднее. По испытывал почти болезненное стремление к домашнему уединению. Мысль о том, что, допуская к себе чужих людей, он открывает их нескромным и все замечающим взглядам самые потаенные стороны своей частной жизни, была для него нестерпима. Миссис Клемм ничего не желала больше, чем оказаться хоть на время хозяйкой настоящего дома, а Вирджиния как никогда нуждалась в целебном деревенском воздухе и успокоительной тишине. Памятуя о благословенных днях летнего уединения в Блумингдейле, где был написан «Ворон», По снова договорился с Бреннанами и на несколько недель отправил женщин к ним на ферму.
Ранней весной 1846 года – повторное пребывание в Блумингдейле было непродолжительным – По перевез жену и миссис Клемм в другой дом, также находившийся в сельском предместье, известном под названием Тертл Бэй. Переезд вновь приблизил семейство к городу, и По теперь мог легко добираться до него пешком, когда ему нужно было кого-нибудь повидать или заняться весьма немногочисленными теперь делами. Его снова угнетали бедность и безденежье. На что они ухитрялись жить, покупая еще лекарства и всякие лакомства для Вирджинии, остается тайной, известной лишь миссис Клемм.
Все, кто знал миссис Клемм при жизни По, отмечают исключительную аккуратность и опрятность во всем ее облике, какую-то необычайную чистоплотность, в которой многочисленные свидетельства заставляют предположить скорее свойство души, чем внешности. Именно она создала в жизни человека, с детства обитавшего в хаосе страстей и желаний, ту обстановку устроенности, постоянства, чистоты и удобства, без которой он бы просто погиб или влачил бы жалкое, убогое существование. Когда скупые руки отказывались вознаградить тяжкие труды поэта даже жалкими медяками, которые охотно бросали в шапку слепца, Мария Клемм сама отправлялась со своей корзиной на поиски пропитания и, возвращаясь, с горьким триумфом отдавала добытое этим благородным нищенством утомленному сыну и умирающей дочери.
Во всяких обстоятельствах она всегда предпринимала самый разумный из возможных шагов, умея найти наилучший выход из любых трудностей. Здоровье Вирджинии и преследовавшие Эдгара неурядицы требовали, чтобы семья уехала куданибудь подальше от городского шума и светской суеты. Миссис Клемм стремилась туда, где Вирджиния могла бы в мире окончить свои дни, а ее сын – вести достойную жизнь, где бедность их была бы скрыта от посторонних глаз, а их несчастья не становились бы предметом праздных толков. Сам По желал этого больше всего на свете. И в конце мая они перебрались в Фордхем.
В сороковые годы прошлого века Фордхем был маленькой сонной деревушкой, вытянувшейся вдоль старого проезжего тракта Кингсбридж Роуд. Местечко брало начало от заложенного там в 1676 году крупного поместья. Коттедж, в котором поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра – как раз там, где Кингсбридж Роуд поворачивала на восток, к деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51