https://wodolei.ru/catalog/vanny/150cm/
По сути дела, все это время я боролся против самого себя. Всякий мой шаг, подсказанный интересами „Грэхэмс мэгэзин“ и направленный на то, чтобы сделать журнал более прибыльным предприятием, одновременно делал его владельца все менее склонным сдержать данное мне слово. Когда был заключен наш с ним договор (устный), у него было 6 тысяч подписчиков, а к моменту моего ухода – 40 тысяч. Немудрено, что он поддался соблазну бросить меня в трудную минуту…»
Потеря важной должности в журнале, для успеха которого он сделал так много, не была воспринята По столь невозмутимо, как может показаться из его писем. Начать с того, что уход от Грэхэма опять вверг его в бедность. Новое огорчение еще больше усилило его отчаяние, вызванное болезнью Вирджинии, и он впервые в жизни тяжело запил. Над событиями тех дней для нас вновь приподнимет занавес Мэри Девро, в которую По был влюблен в Балтиморе, успевшая уже выйти замуж и перебраться в Джерси.
Оставив дом и больную Вирджинию, По пустился в разгул и вскоре оказался в Нью-Йорке, где разыскал мужа Мэри, у которого узнал ее адрес. Тут же забыв его, он немало удивил пассажиров парома, курсировавшего между Нью-Йорком и Джерси, тем, что всю дорогу бродил по палубе, спрашивая у каждого встречного адрес Мэри Девро. Паром прибыл в Джерси и возвратился обратно по-прежнему с По на борту, который, не сходя на берег, вновь совершил путешествие в Джерси и еще раз вернулся, так и не ступив на сушу. Затем последовал еще один рейс, а за ним и другой. По уже начали принимать за умалишенного, когда ему наконец встретился какой-то матрос, знавший, где живет бывшая мисс Девро. Добрый малый оказался лицом к лицу с человеком без шляпы, одетым во все черное, который, пытаясь остановить на нем взгляд блуждающих глаз, с перекошенным ртом доказывал, что добудет адрес, даже если ему «придется отправиться за ним в преисподнюю». Не в силах выдержать натиска повелительного виргинца, бедняга поспешно все рассказал. Позже, когда муж Мэри возвращался со службы домой на том же пароме, ему сообщили, что «какой-то сумасшедший разыскивает его жену». Тем временем По уже нашел Мэри.
«Мистер По не застал нас с сестрой дома, и, когда мы вернулись, дверь нам открыл он сам. Мы поняли, что у него запой и что он не был дома уже несколько дней. „Так, значит, вы вышли замуж за этого проклятого…! – сказал он мне. – Любите ли вы его на самом деле? По любви ли вы за него вышли?“ Я ответила: „До этого никому нет дела, это касается только моего мужа и меня“. – „Вы его не любите, – сказал он тогда. – Ведь вы любите меня! Вы же знаете сами“.
Далее нам сообщают, что По остался к чаю, выпив, правда, только одну чашку. Но и она, кажется, произвела поразительное действие, ибо во время разговора за столом он сильно разволновался и, схватив стоявшее перед ним блюдо с редисом, принялся с такой яростью кромсать овощи столовым ножом, «что кусочки так и полетели во все стороны, и это всех очень позабавило». После «чая» По потребовал музыки, настаивая, чтобы Мэри исполнила его любимую песню, которую пела ему еще в Балтиморе, – «Приди на грудь ко мне, и улетят тревоги». Затем он исчез неизвестно куда.
Через несколько дней, оставив Вирджинию на попечение соседей, в город приехала миссис, Клемм, совершенно потерявшая голову от страха за «дорогого Эдди», чей путь ей, к счастью, удалось проследить от Филадельфии до дверей дома Мэри в Джерси. Вирджиния, сказала она, сходит с ума от беспокойства.
К этому времени, надо думать, никто уже не находил происходящее забавным. Отряд сочувствующих добровольцев из местных жителей отправился вместе с миссис Клемм и Мэри на поиски По, который был вскоре обнаружен в роще на окраине города – искусанный москитами и страшно исхудавший, ибо прошедшие несколько дней он прожил на чашке чая, выпитой в гостях у Мэри. «Он бродил в зарослях, точно безумец, – вспоминает она. – Миссис Клемм увезла его обратно в Филадельфию». За всем этим должно было последовать болезненное раскаяние и несколько дней в постели. В одной комнате – задыхающаяся от кашля Вирджиния, в другой – мечущийся в бреду Эдгар. Выдержать все это было под силу лишь миссис Клемм.
Дом на Спринг-Гарден-стрит, в который они переехали совсем недавно, поначалу был неплохо обставлен, однако в следующие два года комнаты мало-помалу пустели, ибо миссис Клемм пришлось постепенно заложить почти нею мебель. Пианино Вирджинии, теперь умолкнувшее, стояло в маленькой гостиной на первом этаже, рядом с широким, прекрасной работы диваном из красного дерева. Белые занавески на окнах, удобные стулья, цветы в горшочках, щебечущие в клетке птицы, помещенные в рамки и развешанные по стенам журнальные гравюры придавали жилищу уют и очарование, которые отмечали все, кто там бывал. Для По дом был единственным местом, где он находил убежище от враждебного мира, Арнгеймской обителью его грез. Несколько лет спустя он написал письмо, в котором опровергает обвинения, высказанные в его адрес небольшим журнальчиком «Уикли юниверс»; оно интересно тем, что позволяет подробнее узнать, каких привычек По придерживался в частной жизни:
«Дело обстоит таким образом: в привычках своих я решительно воздержан и не пренебрегаю ни одним из естественных правил, соблюдение которых необходимо для поддержания здоровья, то есть встаю рано, ем в меру, не пью ничего, кроме воды, регулярно и подолгу занимаюсь физическими упражнениями на открытом воздухе. Однако это моя частная жизнь – жизнь, отданная наукам и литературе и, разумеется, скрытая от постороннего взгляда. Стремление к обществу овладевает мной лишь тогда, когда я возбужден вином. Тогда и только тогда я имел обыкновение отправляться к друзьям, которые, редко видя меня в ином состоянии, а точнее сказать, не видя никогда, считают само собой разумеющимся, что я нахожусь в нем всегда. Те, кто действительно знает меня, знают, что это не так…»
Конечно же, По, подобно многим другим, страдал от того, что несовершенства и причуды человеческого характера привлекают всеобщее внимание и становятся предметом толков, злословия и насмешек, в то время как долгие часы добродетельного уединения кажутся столь бесцветными, что не оставляют никакого следа на газетных или журнальных страницах. Есть что-то трогательное и жалкое в этих нескольких строчках, написанных, чтобы защититься от целого потока брани, которая, каковы бы ни были причины, стала позднее крайне грубой и неоправданно частой. Перед нами исповедь человека тонкой и чувствительной души – чувствительной настолько, что он не мог выдержать столкновения с суровой реальностью, не прибегая к стимулирующим средствам. Но ведь именно эту обнаженность чувств мир и ценит в поэте.
Та часть города, где жил По, в его времена еще во многом сохраняла сельский вид. Дом на Спринг-Гарден-стрит был окружен садом и стоял под сенью огромного грушевого дерева. Летом он весь утопал в прекрасных ярких цветах, почти невидный с улицы за густыми переплетениями виноградной лозы. «Небольшой сад летом, а дом – зимой были полны изумительных цветов, сорта которых подбирал сам поэт».
Однако картины жизни, обрамлением которым служила чудесная природа, мало походили на пасторальные акварели. С уходом По из грэхэмовского журнала в доме воцарилась безжалостная и горькая нужда. Вирджиния продолжала болеть, Эдгар тоже был нездоров, и миссис Клемм вскоре снова пришлось прибегнуть к старым средствам, чтобы прокормить семью, однако теперь даже они иной раз не помогали. Летом 1842 года она даже была вынуждена обратиться за помощью в Филадельфийское благотворительное общество, когда в доме не осталось ничего съестного, кроме хлеба и сахара, да и тех ненадолго. Подсчитав все, что По заработал в 1842 году, остается лишь гадать, на какие деньги жила его семья. Сначала из дому исчезло пианино, затем множество других предметов обстановки, и спустя два года комнаты остались почти голыми, а миссис Клемм – с кипой закладных в руках. Печальной участи избежали лишь несколько стульев, кровати и великолепный красный ковер, с которым миссис Клемм ни за что не хотела расставаться.
То была жизнь, полная нелепых контрастов смешного и трагического. Часто после обеда По отправлялся прогуляться за город с Хирстом. Они беседовали о поэзии и высоких материях, и По, все больше и больше воодушевляясь какой-нибудь неземной темой, начинал строить прекрасные и величественные воздушные замки. Иногда они выбирали дерево на обочине проселка и прикрепляли к нему мишень, в которую
Хирст палил из пистолета. А порою целью оказывалась какая-нибудь неосторожная, насмерть перепуганная фермерская курица. Потом возвращались в город, чтобы наполнить бокалы в «юридической конторе» Хирста. Вечером По шел домой, мучимый угрызениями совести из-за пропавшего впустую дня, из-за того, что вновь заставил тревожиться миссис Клемм, которая не находила себе места в ожидании Эдди. Ночь он проводил у постели Вирджинии, пытаясь остановить ее страшный кашель. Бережно поддерживая под руки, он водил ее по комнате, а наутро едва не терял рассудок от ужаса, обнаруживая у себя на рубашке пятна ее крови.
С июня по сентябрь он не написал и нескольких строчек. Иногда он впадал в беспамятство и бродил. Доктор Митчелл, славный шотландец родом из Эршира, которому довелось жить и в Ричмонде, должно быть, не раз беседовал со своим пациентом о знакомом обоим шотландском городке Ирвине, где По ходил в школу совсем маленьким мальчиком, об Алланах и Гэльтах, которых Митчелл неплохо знал, и бог весть о чем еще. Доктор принял живое участие в своем пациенте и убедил некую леди из Саратога-Спрингс пригласить туда По в конце лета. Митчелл же достал для него денег и снабдил необходимыми рекомендациями. В августе По уехал из Филадельфии.
Летом 1842 года его видели на водах в Саратога-Спрингс, тогда одном из самых фешенебельных курортов в Америке, в обществе одной замужней дамы, достаточно хорошо известной в Филадельфии, чтобы досужие языки немедля принялись на все лады склонять ее имя. Каждое утро в течение недели По приезжал вместе с ней на воды и принимал процедуры.
Поблизости от дома, где жила леди, был сад с большими деревьями и прудами для разведения форели. Туда часто приходил играть какой-то мальчуган; скоро он подружился – и это не просто легенда – с одетым в черное джентльменом со сверкающими глазами и странными жестами, который гулял в саду, разговаривая сам с собой. Вновь и вновь он рассказывал кому-то невидимому одну и ту же историю – что-то о мрачно вещающем вороне по имени Nevermore – слово это джентльмен то и дело выкрикивал глухим голосом, потрясая воздетыми к небу руками.
По возвратился в Филадельфию как раз в тот момент, когда у Вирджинии начались частые кровоизлияния, и сам едва не умер от сердечного приступа – третьего за семь лет. Как обычно, потрясение произвело в нем резкую перемену, и он вновь на некоторое время отказался от вина. Поездка в Саратогу по совету и при содействии доктора Митчелла возымела, вероятно, благотворное действие.
На протяжении всего 1842 года – с единственным перерывом, пришедшимся, как и следовало ожидать, на июль и август, – По вел регулярную переписку со своим другом Томасом в Вашингтоне. Касалась она главным образом дел литературных и личных, но более всего – их совместного плана добиться для По заветных благ государственной службы.
Пробить брешь в стене казенного равнодушия они решили с помощью сына тогдашнего президента, Роберта Тайлера, который хорошо знал творчество По. Кампания началась тем, что По с похвалой отозвался об одном из стихотворений Роберта Тайлера. Во время очередного визита в Белый дом Томас довел этот факт до сведения молодого Тайлера и затем написал своему другу: «Роберт Тайлер был весьма польщен, узнав с моих слов, как благоприятно ты отозвался о его стихотворениях. Он заметил, что ценит твое мнение выше, чем мнение любого другого американского критика, в чем я с ним согласился. Убежден, что любая помощь, какую он мог бы тебе оказать, будет оказана с готовностью. Напиши мне откровенно о твоих соображениях по этому поводу…»
Побывав у судьи Блайта, который в ту пору заправлял раздачей федеральных должностей в Филадельфии, По написал Роберту Тайлеру, сообщая, что при дальнейшей его поддержке он мог бы рассчитывать на назначение в городское таможенное управление. Тайлер ответил 31 марта 1842 года, приложив к письму требовавшиеся рекомендации. Как всегда в таких случаях, дело затянулось, будучи к тому же осложнено тем, что фигура президента Тайлера не пользовалась популярностью в Филадельфии, где большее влияние имела противостоящая ему фракция в партии вигов. Мытарства По продлились до ноября 1842 года, и в итоге после всяческих перипетий его прошение о приеме на службу в таможню было отклонено.
Осенью 1842 года По завязал оживленную переписку с Джеймсом Расселом Лоуэллом. По любил творчество этого писателя и не раз хвалил его в печати. Лоуэлл в это время был весь поглощен подготовкой к дебюту своего нового литературного ежемесячника «Пайонир», первый номер которого должен был появиться в январе 1843 года. По написал ему из Филадельфии: «Я был бы рад присылать Вам каждый месяц какую-нибудь небольшую вещь такого характера и на таких условиях, какие Вы сочли бы приемлемыми на первых порах». Лоуэлл немедленно ответил, что он и сам намеревался просить По сотрудничать с «Пайониром», так как «это позволило бы ему заручиться дружбой едва ли не единственного смелого американского критика… Если бы я не получил Вашего письма, то скоро написал бы Вам сам. Я даю Вам „carte blanche“ на любое прозаическое или стихотворное сочинение, которое Вы соблаговолите прислать с одним только исключением…»
«Исключение» подразумевало статьи, подобные той, что появилась в журнале Грэхэма за предыдущий месяц и называлась «Руфус Доус. Ретроспективный критический очерк». Отправной точкой для «ретроспекции» послужили воспоминания По о нелестном суждении, которое Доус высказал в своей газете по поводу «АльАарафа», напечатанного в Балтиморе в 1829 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Потеря важной должности в журнале, для успеха которого он сделал так много, не была воспринята По столь невозмутимо, как может показаться из его писем. Начать с того, что уход от Грэхэма опять вверг его в бедность. Новое огорчение еще больше усилило его отчаяние, вызванное болезнью Вирджинии, и он впервые в жизни тяжело запил. Над событиями тех дней для нас вновь приподнимет занавес Мэри Девро, в которую По был влюблен в Балтиморе, успевшая уже выйти замуж и перебраться в Джерси.
Оставив дом и больную Вирджинию, По пустился в разгул и вскоре оказался в Нью-Йорке, где разыскал мужа Мэри, у которого узнал ее адрес. Тут же забыв его, он немало удивил пассажиров парома, курсировавшего между Нью-Йорком и Джерси, тем, что всю дорогу бродил по палубе, спрашивая у каждого встречного адрес Мэри Девро. Паром прибыл в Джерси и возвратился обратно по-прежнему с По на борту, который, не сходя на берег, вновь совершил путешествие в Джерси и еще раз вернулся, так и не ступив на сушу. Затем последовал еще один рейс, а за ним и другой. По уже начали принимать за умалишенного, когда ему наконец встретился какой-то матрос, знавший, где живет бывшая мисс Девро. Добрый малый оказался лицом к лицу с человеком без шляпы, одетым во все черное, который, пытаясь остановить на нем взгляд блуждающих глаз, с перекошенным ртом доказывал, что добудет адрес, даже если ему «придется отправиться за ним в преисподнюю». Не в силах выдержать натиска повелительного виргинца, бедняга поспешно все рассказал. Позже, когда муж Мэри возвращался со службы домой на том же пароме, ему сообщили, что «какой-то сумасшедший разыскивает его жену». Тем временем По уже нашел Мэри.
«Мистер По не застал нас с сестрой дома, и, когда мы вернулись, дверь нам открыл он сам. Мы поняли, что у него запой и что он не был дома уже несколько дней. „Так, значит, вы вышли замуж за этого проклятого…! – сказал он мне. – Любите ли вы его на самом деле? По любви ли вы за него вышли?“ Я ответила: „До этого никому нет дела, это касается только моего мужа и меня“. – „Вы его не любите, – сказал он тогда. – Ведь вы любите меня! Вы же знаете сами“.
Далее нам сообщают, что По остался к чаю, выпив, правда, только одну чашку. Но и она, кажется, произвела поразительное действие, ибо во время разговора за столом он сильно разволновался и, схватив стоявшее перед ним блюдо с редисом, принялся с такой яростью кромсать овощи столовым ножом, «что кусочки так и полетели во все стороны, и это всех очень позабавило». После «чая» По потребовал музыки, настаивая, чтобы Мэри исполнила его любимую песню, которую пела ему еще в Балтиморе, – «Приди на грудь ко мне, и улетят тревоги». Затем он исчез неизвестно куда.
Через несколько дней, оставив Вирджинию на попечение соседей, в город приехала миссис, Клемм, совершенно потерявшая голову от страха за «дорогого Эдди», чей путь ей, к счастью, удалось проследить от Филадельфии до дверей дома Мэри в Джерси. Вирджиния, сказала она, сходит с ума от беспокойства.
К этому времени, надо думать, никто уже не находил происходящее забавным. Отряд сочувствующих добровольцев из местных жителей отправился вместе с миссис Клемм и Мэри на поиски По, который был вскоре обнаружен в роще на окраине города – искусанный москитами и страшно исхудавший, ибо прошедшие несколько дней он прожил на чашке чая, выпитой в гостях у Мэри. «Он бродил в зарослях, точно безумец, – вспоминает она. – Миссис Клемм увезла его обратно в Филадельфию». За всем этим должно было последовать болезненное раскаяние и несколько дней в постели. В одной комнате – задыхающаяся от кашля Вирджиния, в другой – мечущийся в бреду Эдгар. Выдержать все это было под силу лишь миссис Клемм.
Дом на Спринг-Гарден-стрит, в который они переехали совсем недавно, поначалу был неплохо обставлен, однако в следующие два года комнаты мало-помалу пустели, ибо миссис Клемм пришлось постепенно заложить почти нею мебель. Пианино Вирджинии, теперь умолкнувшее, стояло в маленькой гостиной на первом этаже, рядом с широким, прекрасной работы диваном из красного дерева. Белые занавески на окнах, удобные стулья, цветы в горшочках, щебечущие в клетке птицы, помещенные в рамки и развешанные по стенам журнальные гравюры придавали жилищу уют и очарование, которые отмечали все, кто там бывал. Для По дом был единственным местом, где он находил убежище от враждебного мира, Арнгеймской обителью его грез. Несколько лет спустя он написал письмо, в котором опровергает обвинения, высказанные в его адрес небольшим журнальчиком «Уикли юниверс»; оно интересно тем, что позволяет подробнее узнать, каких привычек По придерживался в частной жизни:
«Дело обстоит таким образом: в привычках своих я решительно воздержан и не пренебрегаю ни одним из естественных правил, соблюдение которых необходимо для поддержания здоровья, то есть встаю рано, ем в меру, не пью ничего, кроме воды, регулярно и подолгу занимаюсь физическими упражнениями на открытом воздухе. Однако это моя частная жизнь – жизнь, отданная наукам и литературе и, разумеется, скрытая от постороннего взгляда. Стремление к обществу овладевает мной лишь тогда, когда я возбужден вином. Тогда и только тогда я имел обыкновение отправляться к друзьям, которые, редко видя меня в ином состоянии, а точнее сказать, не видя никогда, считают само собой разумеющимся, что я нахожусь в нем всегда. Те, кто действительно знает меня, знают, что это не так…»
Конечно же, По, подобно многим другим, страдал от того, что несовершенства и причуды человеческого характера привлекают всеобщее внимание и становятся предметом толков, злословия и насмешек, в то время как долгие часы добродетельного уединения кажутся столь бесцветными, что не оставляют никакого следа на газетных или журнальных страницах. Есть что-то трогательное и жалкое в этих нескольких строчках, написанных, чтобы защититься от целого потока брани, которая, каковы бы ни были причины, стала позднее крайне грубой и неоправданно частой. Перед нами исповедь человека тонкой и чувствительной души – чувствительной настолько, что он не мог выдержать столкновения с суровой реальностью, не прибегая к стимулирующим средствам. Но ведь именно эту обнаженность чувств мир и ценит в поэте.
Та часть города, где жил По, в его времена еще во многом сохраняла сельский вид. Дом на Спринг-Гарден-стрит был окружен садом и стоял под сенью огромного грушевого дерева. Летом он весь утопал в прекрасных ярких цветах, почти невидный с улицы за густыми переплетениями виноградной лозы. «Небольшой сад летом, а дом – зимой были полны изумительных цветов, сорта которых подбирал сам поэт».
Однако картины жизни, обрамлением которым служила чудесная природа, мало походили на пасторальные акварели. С уходом По из грэхэмовского журнала в доме воцарилась безжалостная и горькая нужда. Вирджиния продолжала болеть, Эдгар тоже был нездоров, и миссис Клемм вскоре снова пришлось прибегнуть к старым средствам, чтобы прокормить семью, однако теперь даже они иной раз не помогали. Летом 1842 года она даже была вынуждена обратиться за помощью в Филадельфийское благотворительное общество, когда в доме не осталось ничего съестного, кроме хлеба и сахара, да и тех ненадолго. Подсчитав все, что По заработал в 1842 году, остается лишь гадать, на какие деньги жила его семья. Сначала из дому исчезло пианино, затем множество других предметов обстановки, и спустя два года комнаты остались почти голыми, а миссис Клемм – с кипой закладных в руках. Печальной участи избежали лишь несколько стульев, кровати и великолепный красный ковер, с которым миссис Клемм ни за что не хотела расставаться.
То была жизнь, полная нелепых контрастов смешного и трагического. Часто после обеда По отправлялся прогуляться за город с Хирстом. Они беседовали о поэзии и высоких материях, и По, все больше и больше воодушевляясь какой-нибудь неземной темой, начинал строить прекрасные и величественные воздушные замки. Иногда они выбирали дерево на обочине проселка и прикрепляли к нему мишень, в которую
Хирст палил из пистолета. А порою целью оказывалась какая-нибудь неосторожная, насмерть перепуганная фермерская курица. Потом возвращались в город, чтобы наполнить бокалы в «юридической конторе» Хирста. Вечером По шел домой, мучимый угрызениями совести из-за пропавшего впустую дня, из-за того, что вновь заставил тревожиться миссис Клемм, которая не находила себе места в ожидании Эдди. Ночь он проводил у постели Вирджинии, пытаясь остановить ее страшный кашель. Бережно поддерживая под руки, он водил ее по комнате, а наутро едва не терял рассудок от ужаса, обнаруживая у себя на рубашке пятна ее крови.
С июня по сентябрь он не написал и нескольких строчек. Иногда он впадал в беспамятство и бродил. Доктор Митчелл, славный шотландец родом из Эршира, которому довелось жить и в Ричмонде, должно быть, не раз беседовал со своим пациентом о знакомом обоим шотландском городке Ирвине, где По ходил в школу совсем маленьким мальчиком, об Алланах и Гэльтах, которых Митчелл неплохо знал, и бог весть о чем еще. Доктор принял живое участие в своем пациенте и убедил некую леди из Саратога-Спрингс пригласить туда По в конце лета. Митчелл же достал для него денег и снабдил необходимыми рекомендациями. В августе По уехал из Филадельфии.
Летом 1842 года его видели на водах в Саратога-Спрингс, тогда одном из самых фешенебельных курортов в Америке, в обществе одной замужней дамы, достаточно хорошо известной в Филадельфии, чтобы досужие языки немедля принялись на все лады склонять ее имя. Каждое утро в течение недели По приезжал вместе с ней на воды и принимал процедуры.
Поблизости от дома, где жила леди, был сад с большими деревьями и прудами для разведения форели. Туда часто приходил играть какой-то мальчуган; скоро он подружился – и это не просто легенда – с одетым в черное джентльменом со сверкающими глазами и странными жестами, который гулял в саду, разговаривая сам с собой. Вновь и вновь он рассказывал кому-то невидимому одну и ту же историю – что-то о мрачно вещающем вороне по имени Nevermore – слово это джентльмен то и дело выкрикивал глухим голосом, потрясая воздетыми к небу руками.
По возвратился в Филадельфию как раз в тот момент, когда у Вирджинии начались частые кровоизлияния, и сам едва не умер от сердечного приступа – третьего за семь лет. Как обычно, потрясение произвело в нем резкую перемену, и он вновь на некоторое время отказался от вина. Поездка в Саратогу по совету и при содействии доктора Митчелла возымела, вероятно, благотворное действие.
На протяжении всего 1842 года – с единственным перерывом, пришедшимся, как и следовало ожидать, на июль и август, – По вел регулярную переписку со своим другом Томасом в Вашингтоне. Касалась она главным образом дел литературных и личных, но более всего – их совместного плана добиться для По заветных благ государственной службы.
Пробить брешь в стене казенного равнодушия они решили с помощью сына тогдашнего президента, Роберта Тайлера, который хорошо знал творчество По. Кампания началась тем, что По с похвалой отозвался об одном из стихотворений Роберта Тайлера. Во время очередного визита в Белый дом Томас довел этот факт до сведения молодого Тайлера и затем написал своему другу: «Роберт Тайлер был весьма польщен, узнав с моих слов, как благоприятно ты отозвался о его стихотворениях. Он заметил, что ценит твое мнение выше, чем мнение любого другого американского критика, в чем я с ним согласился. Убежден, что любая помощь, какую он мог бы тебе оказать, будет оказана с готовностью. Напиши мне откровенно о твоих соображениях по этому поводу…»
Побывав у судьи Блайта, который в ту пору заправлял раздачей федеральных должностей в Филадельфии, По написал Роберту Тайлеру, сообщая, что при дальнейшей его поддержке он мог бы рассчитывать на назначение в городское таможенное управление. Тайлер ответил 31 марта 1842 года, приложив к письму требовавшиеся рекомендации. Как всегда в таких случаях, дело затянулось, будучи к тому же осложнено тем, что фигура президента Тайлера не пользовалась популярностью в Филадельфии, где большее влияние имела противостоящая ему фракция в партии вигов. Мытарства По продлились до ноября 1842 года, и в итоге после всяческих перипетий его прошение о приеме на службу в таможню было отклонено.
Осенью 1842 года По завязал оживленную переписку с Джеймсом Расселом Лоуэллом. По любил творчество этого писателя и не раз хвалил его в печати. Лоуэлл в это время был весь поглощен подготовкой к дебюту своего нового литературного ежемесячника «Пайонир», первый номер которого должен был появиться в январе 1843 года. По написал ему из Филадельфии: «Я был бы рад присылать Вам каждый месяц какую-нибудь небольшую вещь такого характера и на таких условиях, какие Вы сочли бы приемлемыми на первых порах». Лоуэлл немедленно ответил, что он и сам намеревался просить По сотрудничать с «Пайониром», так как «это позволило бы ему заручиться дружбой едва ли не единственного смелого американского критика… Если бы я не получил Вашего письма, то скоро написал бы Вам сам. Я даю Вам „carte blanche“ на любое прозаическое или стихотворное сочинение, которое Вы соблаговолите прислать с одним только исключением…»
«Исключение» подразумевало статьи, подобные той, что появилась в журнале Грэхэма за предыдущий месяц и называлась «Руфус Доус. Ретроспективный критический очерк». Отправной точкой для «ретроспекции» послужили воспоминания По о нелестном суждении, которое Доус высказал в своей газете по поводу «АльАарафа», напечатанного в Балтиморе в 1829 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51