Ехать пришлось через весь город. Когда доктор Джон Кирсли Митчелл, услышав отчаянный трезвон колокольчика, поспешил открыть дверь, он увидел перед собой обезумевшего от волнения молодого человека, который, пытаясь что-то объяснить на ходу. усадил его в экипаж и во весь опор погнал лошадей обратно на Коутс-стрит. По показалось, что прошла целая вечность, прежде чем во тьме снова замерцали огни на берегу реки, и они остановились у его дома.
Здравость рассудка По была странным образом зависима от жизни Вирджинии, которая воплощала собой единственно возможный компромисс с реальностью в его отношениях с женщинами, – столь сложных и утонченных, что понять, куда вели все потаенные ответвления этого лабиринта, едва ли кому-нибудь удастся. Самая мысль о том, что он может ее потерять, приводила его в состояние, граничащее с умопомешательством. Он но мог думать об этом без ужаса и содрогания. Теперь же, когда он явственно увидел кровавое знамение опасности, мир пошатнулся, и небеса, казалось, готовы были обрушиться на землю.
Роковое событие, происшедшее январским вечером 1842 года, было не только предвестьем скорой смерти Вирджинии, но и ознаменовало для самого По начало все более углубляющегося душевного расстройства. На руках у доктора Митчелла оказался не один, а сразу два тяжело больных человека, и состояние По повергало его в гораздо большее замешательство, чем недуг Вирджинии, который хотя и был неизлечим, но, во всяком случае, не представлял никакого труда для распознания. С этой поры дела По на службе пошли из рук вон плохо. Он снова начал пить и часто был «небрежен». У Вирджинии продолжались приступы, каждый из которых приводил ее мужа в отчаяние. По уходил из дому, пил и иногда пропадал где-то по нескольку дней. К концу зимы такие случаи участились. Весной у него обострилась давнишняя болезнь сердца. Мистер Грэхэм вынужден был пригласить в редакцию помощника со стороны. Им оказался Руфус Грисвольд.
Объяснение происходившему По дал сам в письме к одному из друзей, написанном в 1848 году:
«Вы спрашиваете, могу ли я „хотя бы намеком дать Вам понять“, в чем состояло „ужасное несчастье“, ставшее причиной тех „странностей в поведении“, о которых я столь глубоко сожалею. Да, я могу Вам ответить, и не только намеком. „Несчастье“ это было самым страшным из тех, что могут постичь человека. Шесть лет назад моя жена, которую я любил так, как не любил ни один смертный, повредила внутренний кровеносный сосуд, когда пела. Состояние ее сочли безнадежным. Уже навеки простившись с нею, я пережил все муки, которые несла мне ее кончина. Однако ей сделалось лучше, и ко мне вернулась надежда. Через год у нее снова лопнул сосуд. Все повторилось для меня сначала. Потом снова, снова, снова и снова – через разные промежутки времени. И всякий раз, когда к ней подступала смерть, меня терзали все те же муки. С каждым новым обострением болезни я любил жену все нежнее и все отчаяннее держался за ее жизнь. Но, будучи от природы человеком чувствительным и необычайно нервным, я временами впадал в безумие, сменявшееся долгими периодами ужасного просветления. В этих состояниях совершенной бессознательности я пил – один Господь знает, сколько и как часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению вином, но отнюдь не наоборот. И, право, я уже оставил всякую надежду на исцеление, когда обрел его в смерти моей жены. Кончину ее я смог встретить, как подобает мужчине. Ужасных и бесконечных колебаний между надеждой и отчаянием – вот чего я не в силах был выдержать, полностью не утратив рассудка. С гибелью того, что было моей жизнью, я возродился к новому, но – боже милостивый! – какому же печальному бытию».
В действительности же «исцеление» так и не наступило, и начиная с 1842 года падение неуклонно ускорялось.
Как-то По познакомился с одним молодым правоведом – приятным и располагающим к себе человеком, имевшим, однако, весьма эксцентричные привычки. Нового друга, который держал адвокатскую контору на Принс-стрит, звали Генри Бек Хирст. По в ту пору очень интересовался законами об авторских нравах – предметом, неоднократно упоминавшимся в его переписке с Томасом, и поэтому стал часто бывать у Хирста. Последний, однако, вовсе не был поглощен занятиями юриспруденцией. Родители его, с которыми он позднее испортил отношения, женившись против их воли, имели недурной доход, и Генри предпочитал изучать жизнь пернатых, собирать птичьи гнезда и яйца и писать стихи, нежели корпеть над фолиантами, посвященными гражданско-правовому деликту. Еще он очень любил загородные прогулки.
Хирст дружил с неким Джорджем Липпардом, известным в Филадельфии молодым сумасбродом, который носил волосы длинными, спутанными локонами, одевался в синий сюртук, туго стянутый в талии, и щеголял с полным пренебрежением к тогдашней моде вырезным бархатным воротником.
Липпард имел обыкновение ночевать в заброшенном доме на площади Франклина, около сотни пустующих комнат которого были открыты для всякого рода самочинных постояльцев, не желавших отягощать себя расходами на жилье. Липпард почивал, подложив под голову саквояж, и видел во сне сплошные кошмары. Место это он прозвал «монашеской обителью» и сочинил о нем сумасшедший «готический» роман, где было все – ухмыляющиеся черепа, скитающиеся по темным коридорам зловещие фигуры в капюшонах, таинственные тени, скользящие по залитому лунным светом полу. В других своих книгах и пьесах он бичевал ханжество филадельфийских обывателей, разоблачая скрывавшиеся за ним безнравственность и порочность. Книги эти вызывали бури протеста в местном обществе, а представление одной из пьес было прервано разъяренной и негодующей толпой во главе с мэром города. Через Хирста Липпард, видимо, познакомился с По. Все трое были в известном смысле братьями по духу.
Хирст и По часто заглядывали к художнику-иллюстратору Джону Сартейну, с которым оба были в приятельских отношениях. Сартейн пил абсент, Хирст обожал бренди, и потому неудивительно, что поздние пирушки, которые устраивали художник, чудаковатый птицелов-законник и будущий автор «Ворона», внушали миссис Клемм серьезные опасения.
Хирст сделался самым близким после Томаса другом По в бытность последнего в Филадельфии. Томас жил в Вашингтоне, и общаться они могли лишь посредством переписки или во время приятных для обоих, но довольно редких встреч. Точно так же, как По бродил когда-то по Балтимору в обществе Уилмера, он теперь гулял по улицам Филадельфии или ее окрестностям, сопровождаемый Хирстом. Беседы их вращались главным образом вокруг литературных тем. По в это время уже работал над «Вороном» и не раз обсуждал его замысел с Хирстом. В этих беседах, вероятно, родились некоторые идеи и образы стихотворения. Однако Хирст, чье сознание со временем окончательно отуманил алкоголь, говоря об этих прогулках позднее, вспоминал, что стихи «были сочинены» им самим. В этом утверждении он упорствовал долгие годы, и, поскольку о его близости с По было хорошо известно многим в Филадельфии, нашлось немало людей, которые из жалости ему верили, указывая при этом на некоторое сходство между «Вороном» и написанным ранее стихотворением Хирста «Сова». С другой стороны, многие поэтические сочинения Хирста изобилуют явными заимствованиями из По, на что тот не преминул обратить внимание публики. По-видимому, влияние было взаимным, однако ни тот, ни другой не желали этого признавать, и досадная литературная тяжба не прекращалась. История была не нова: гений почерпнул нечто у посредственности и создал шедевр. Посредственность отозвалась оскорбленным ропотом, унося обиду в могилу, и была бы забыта потомством, если бы не памятная встреча с По.
Однако описанное выше произошло несколько позже, а в Филадельфии они еще долго оставались добрыми друзьями и часто проводили время вместе – потягивали абсент с Сартейном, часами просиживали в маленькой конторе Хирста на Принс-стрит за бокалом бренди, копались в законах об авторском праве, читали стихи – и говорили. Каждым воскресным утром Хирст отправлялся к По, жившему теперь в небольшом домике на Спринг-Гарден-стрит, чтобы позавтракать со своим другом. Сохранилось воспоминание об одной особенно роскошной трапезе, состоявшей из восхитительной делаварской сельди с печеным картофелем, к которой миссис Клемм подала целое блюдо дымящихся мэрилендских слоеных пирожков.
В начале марта 1842 года в Филадельфию приехал с лекциями Чарльз Диккенс, остановившийся в знаменитой тогда гостинице, фасад которой украшал орел с разинутым в крике клювом – эмблема эта, кстати сказать, вызывала у классика непреодолимое отвращение. Речь идет о старинном отеле «Соединенные Штаты» на Честнат-стрит. Огромную популярность Диккенса в тогдашней Америке трудно представить сегодняшнему читателю, который заглядывает в его книги разве что в школе. В те времена в сотнях тысяч семей чтение вслух после ужина было в таком же обычае, как и вечерняя молитва. В конце дня взрослые в нетерпеливом ожидании собирались у очагов, чтобы послушать «Крошку Доррит», «Маленького Тима» или «Оливера Твиста», готовые смеяться и плакать над ними вместе с детьми. Буквально тысячи людей знали наизусть целые страницы из книг Диккенса, и его визит за океан больше напоминал приезд триумфатора, а не гастролирующего лектора. Мужчины, женщины, дети – все любили этого волшебника слова, который сотворил для них больше чудес, чем любой другой английский писатель.
По не мог быть слишком пылким поклонником чужого творчества, однако не пренебрег возможностью сообщить знаменитости о своем существовании. Он написал Диккенсу в гостиницу, приложив к письму предсказание развития сюжета «Барнеби Раджа», которое включил в свою рецензию на этот роман, а также двухтомник недавно опубликованного сборника «Гротески и арабески». Диккенс заинтересовался и сейчас же ответил. По имел с Диккенсом две продолжительные беседы.
Диккенс сильно пострадал от пиратских перепечаток его произведений в Америке. Филадельфия с ее многочисленными издательствами была одним из тех мест, где его финансовым интересам наносился наибольший ущерб, и поэтому в тот момент вопросы охраны международного авторского права живо его занимали. Речь между двумя литераторами как раз и пошла об этом предмете, а также о надеждах молодого американского новеллиста и поэта добиться признания в Англии. По обратился к Диккенсу с просьбой порекомендовать одну из его книг какому-нибудь лондонскому издательству, и тот охотно пообещал это сделать. Потом По еще раз увиделся с Диккенсом, который принял его у себя в номере, одетый по-домашнему. Он попытался укрепить первое благоприятное впечатление, произведенное на англичанина, и убедить его в значимости своего творчества. Их беседа коснулась также Тепнисона и Эмерсона, одно из стихотворений которого По прочел вслух. Диккенс составил весьма лестное мнение об американском коллеге и никогда не забывал их встречи. Спустя много лет, уже после смерти По, он, будучи в Балтиморе, счел своим долгом навестить бедствующую миссис Клемм.
Приезд Диккенса при всей важности этого события лишь на время вырвал По из тисков депрессии. Всю весну 1842 года состояние Вирджинии оставалось опасным. что отражалось на его настроении и поведении. В апреле его дела с Грэхэмом, по сути, зашли в тупик. Без сомнения, ладить с По в ту пору было очень трудно. Однажды Чарльз Петерсон, второй редактор «Грэхэмс мэгэзин», человек энергичный и способный, который временами очень остро ощущал свое подчиненное положение в редакции, о чем-то с ним заспорил. Находившийся здесь же Грэхэм вынужден был вмешаться. Последовало бурное объяснение, ускорившее давно назревавшую развязку. Хотя Грэхэм и постарался впоследствии, защищая По от свирепых нападок Грисвольда, смягчить всю эту историю, случившееся, как свидетельствует один из друзей издателя, принудило его к решению отказать По от места. То же самое сообщает и уже известный нам Джон Сартейн, которому Грэхэм сказал: «Кому-то из двоих, либо Петерсону, либо По, придется уйти – работать вместе они не могут».
Грэхэму очень не хотелось расставаться с По. Он хорошо понимал причины неприятностей, происходящих с его редактором, и искренне ему сочувствовал. Несмотря на то что По был глубоко разочарован и обижен на Грэхэма, который так и не выполнил обещания помочь ему основать собственный журнал, между двумя этими людьми не произошло личной ссоры, подобной размолвке По с Бэртоном. Одним апрельским днем, придя в редакцию после довольно длительного отсутствия, По обнаружил, что его кресло занято Руфусом Грисвольдом. Оценив ситуацию с первого взгляда, он круто повернулся и вышел из комнаты, чтобы никогда больше там не появляться. В письме, написанном несколько месяцев спустя, сам По так рассказывает о своем уходе от Грэхэма:
«Моя работа в „Грэхэмс мэгэзин“ прекратилась майским номером журнала, который был готов к первому апреля – с этого момента руководство взял на себя г-н Грисвольд… Ни с г-ном Грэхэмом, ни с г-ном Грисвольдом у меня не было никакой ссоры, хотя я и не питаю особого уважения ни к тому, ни к другому… Я предпринимаю настойчивые усилия, которые, впрочем, пока держу в тайне, чтобы возобновить подготовку к изданию журнала „Пенн мэгэзин“, и совершенно уверен, что смогу выпустить первый номер 1 января 1843 года… Первоначально я имел намерение выпустить его 1 января 1842 года. Отказаться от этого плана меня побудили лишь заверения г-на Грэхэма. Он сказал, что, если я поступлю к нему на жалованье в качестве редактора, оставив на время собственные проекты, то по истечении шести месяцев или самое большее одного года он сам присоединится к моему начинанию. Поскольку г-н Грэхэм располагал капиталом, а у меня денег не было, я почел самым разумным согласиться на его предложение. Дальнейшее показало его человеком ненадежным, а меня самого – крайне неосмотрительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51