Талер – цена рубль!– Сам не беззубой, да менгун Деньги.

надо, а то на обеих бы женился… даром марать посуду не хочу!Боярин, выжидая, молчал.Казак вскинул на него разбойничий взгляд, прибавил, шлепнув рукой по рваной штанине:– Нам в путь-дорогу идти есть с чем, а ты, крамарь, – мертвец!Боярин метнул глазами на казака и зашипел, тряся головой. Из-под розовой бархатной мурмолки замотались по вискам седые косички:– Один лишь дурак указует перстом меж ноги, умный в лицо зрит!»– Поди к бису, крамарь! Дешевле ясырь не продам тебе за то, что мертвец… Хочу, чтоб у жонок куча хлопцев была… Сам не имеешь глузда – на титьки им глянь, на брюхо… э-эх! Падаль ты, тьфу!– Мне их не доить, бери двадцать шесть талерей, – сыщу деньги…Запорожец медленно, полусонно набил снова трубку, закурил.Подошел высокий степенный турок или бухарец в белой чалме, в пестром длинном халате, что-то очень тихо сказал по-турецки – пленные подняли головы; у той, которая держала голову казака, смуглое лицо ожило румянцем, другая турку улыбнулась глазами, боязливо и быстро кинув взгляд на дремлющего казака, слегка поклонилась.Человек в чалме нагнулся над запорожцем, сказал громко:– Селэ малыкин! Здравствуй!

– Ого! – запорожец открыл глаза, ответил тем же приветствием: – Малыкин селэ, кунак!– Колько – два?– Тебе, мухаммедан? За тридцать талерей – два!– Дай ясырь – бери менгун.Запорожец быстрее, чем можно было ожидать от грузного тела, сел, загреб в охапку обеих пленниц, как маленьких девочек, встал с ними на ноги:– Ясырь вот, дай менгун!Человек в чалме бойко отсчитал тридцать серебряных монет, передал запорожцу. Пленницы стояли сзади него, казак взял ту и другую за руки, передал купившему, сперва из правой руки одну, потом из левой – другую.Купивший нагнул перед казаком голову, приложил руку к сердцу в знак приветствия продавцу ясыря и, повернувшись, пошел с турчанками в город.– Эге! То не крамарь – купец… – проворчал запорожец. Нагнулся, накинул на плечо плащ, загреб в большую лапу оружие и шапку. Сонливость с него спала, он спешно пошел в ближайший шинок.Младший дьяк не утерпел, громко сказал:– Эх, боярин, да я бы у этого бражника обеих жонок купил за два кувшина водки.– Я тебе, холоп, заплавлю рот свинцом! – прошипел боярин.Мимо москвичей юрко пробежал почти голый мальчишка, черноволосый и смуглый; потряхивая кувшином киноварной глины, кричал:– Коза-а! Буза-а!– Эй, соленый пуп! – подзывали мальчишку проходившие казаки. – Дай бузу!Видя, как жадно глотали казаки бузу, младший дьяк ворчал:– Чубатые черти! Дуют – хоть бы что, а мне с подболтки этой охота дух пустить, да старик – как волк.Молодой дьяк боялся идти близко за гневным боярином, ждал, когда его позовут… 8 На площади, недалеко от часовни Николы, стоит деревянная церковь Ивана Воина с дубовым, из бревен, гнилым навесом над входом. Под навесом, над низкими створчатыми дверьми с железными кольцами, – темный образ святого. Иван Воин изображен вполуоборот, в мутно-желтых латах, опоясан узким кушаком, на кушаке недлинный меч в темных ножнах, под латами красные штаны, сапоги, похожие на чулки, желтые. Левая рука опущена и согнута к сердцу, в правой он держит тонкий крест, и вид у него, как будто к чему-то прислушивается. В углу на клочках облаков какие-то лики…Казаки входят и выходят из церкви, поворачиваются и на дверь крестятся. Ставят свечи тем святым, которые по их понятиям лучше помогают в походах и кому на войне дано слово поставить в старой церкви «светилку». В церкви два попа, присланные Москвою; каждый из попов привез по образу, писанному московскими царскими иконниками. Казаки обходят привезенные образа, ворчат:– Не нашего письма образы… Христы на воевод схожи – румяны и толсты.Про попов шутят:– Древние. Поп попа водит и по пути спрашивает: «Як тебе имя, Иване?» – и до сих пор попы не ведают, кого кличут «Иване», а кого «Петр».Читать попы не видят – службу ведут на память, вместо «аллилуйя» часто произносят «аминь»… Казаки редко венчаются в церкви, больше придерживаются старины: объявляют имя жениха и невесты на майдане, строят для того помост, жених берет свидетелей за себя и за невесту.Боярин с дьяками проталкивались на площадь к церкви. Не доходя площади – ряд торговых ларей и шинков-сараев. Москвичи, подойдя к ларям, рассматривая товары, приостановились: перед одним ларем ходил взад-вперед бородатый перс в широком кафтане из верблюжьей крашенной в кирпичный цвет шерсти, в коротких, до колен, такого же цвета штанах, с голыми ногами, в башмаках на босу ногу, кричал, как гусь:– Зер – барфт! Зер – барфт! Золото – ткань!

Идя обратно, взывал тем же голосом:– Золот – парш, золот – парш!– Эй, соленой!– Он не грек – баньян, мултанея.– Не, пошто? У тех по носу мазано желтым и в белой чалме, а этот в синей, да все одно. Эй, почем парш, чесотку продаешь?В глубине ларя сидел другой перс, – видимо, хозяин, в халате из золотой с красными разводами парчи, в голубой, вышитой золотом чалме, – ел липкие сласти, таская их руками из мешка в рог; черная с блеском борода перса было густо облеплена крошками лакомств.Когда с зазывающим покупателей персом разговаривали, он улыбался, махал руками, кричал громче первого:– Хороши парча! Хороши, дай менгун, козак!Боярин подошел к ларю, подкинул вывешенные светлые полотнища на руке, сказал:– Добрая парча! Надо зайти купить… На Москву такой не везут…Прошли, почти не взглянув на лари с синей одамашкой-камкой Камка из Дамаска.

, коротко постояли у ларя с бархатами: бурскими, литовскими и веницейскими.– Бархаты продают, разбойники, не в пример лучше московских: цвет рудо-желтой, золотным лоском отливает…Дальше и в стороне – ларь с сараем. Сквозь редкие бревна сарая из щелей сверкали на свет жадные чьи-то глаза. Ларь вплотную подходил к сараю. В сарай из открытого ларя – дощатая дверь, завешанная наполовину персидским ковром; по сторонам ларя – ковры удивительно тонких узоров. Боярин развел руками и чуть не уронил свой посох с золоченым набалдашником:– Диво! Вот так диво! Этаких ковров не зрел от роду моего, а живу на свете довольно…В ларе два горбоносых, высоких: один – в черной шапке с меховым верхом, другой – в черной мохнатой; из-под кудрей овчины глядели острые глаза с голубоватыми зрачками; оба в вывернутых шерстью наружу бараньих шубах.– Кизылбашцы Персияне.

, нехристи, – проговорил Ефим.Боярин оборвал дьяка:– Холоп! Спуста не суди: кизылбашцы – те, что парчой торг ведут, эти, думно мне, лязгины!..Один из горбоносых, выпустив изо рта мундштук кальяна, стоявшего за ковром на столике, закричал:– Камэнумэк, арнэлахчик! Мэ тхга март! Цахумэнк халичаннер Хоросаниц ев-Парскастанц Фараганиц!Снова бойко и хищно схватил черной лапой с острыми ногтями чубук кальяна и с шипеньем, бульканьем начал тянуть табак.– Сатана его поймет! Сосет кишку, едино что из жил кровь тянет… Ей-бо, глянь, боярин, – со Страшного суда черт и лает по-адскому! – вскричал Ефим.– Запри гортань! Постоим – поймем, – упрямо остановился боярин.Другой горбоносый закричал по-русски:– Господарь, желаете ли купить девочку или мальчика?.. Еще продаем ковры из Хорасана и Персии – Фарагана Перевод того, что кричал первый армянин по-армянски; Фарагана – Фергана.

.Первый горбоносый опять крикнул, коверкая русские слова:– Сами дишови наши товар! – кричал он гортанно-зычно, словно радовался, что знал эти чужие слова. Тонкий, сухой, с желтым лицом. Бараний балахон на нем мотался, и когда распахивался, то на поясе с металлическими бляхами под балахоном блестел узорчатыми ножнами длинный кинжал.Боярин подошел, потрогал один ковер.– Хорош ковер – фараганский дело! – сказал тот, что кричал по-русски.Стали торговаться. Дьяки молча выжидали; только Ефим увивался около – гладил ковры, прикладывался к ним лицом, нюхал. Боярин приторговал один ковер, черный человек бойко свернул его, получил деньги, заговорил, шлепая по ковру коричневой рукой:– Господарь, купи девочка… – теркская, гибкая, ца! – Он щелкнул языком. – Будит плясать, бубен бить, играть, птица – не девочка, ца! Летает – не пляшет…Боярин молча махнул рукой одному из бородатых дьяков, передал ковер:– Неси, Семен, ко мне!Дьяк принял ковер.Черный продолжал вкрадчиво:– Есть одна… Груди выжжены… на грудях кизылбашски чашечки… на цепочках… Любить можно, дарить можно – матерью не будет… грудь нет, плод – нет… Вырастет, зла будет, как гиена. Можно господарю такая свой гарем беречь – никого не пустит, жон замучит, сама – нет плод и другим не даст чужой муж ходить… Дешево, господарь… девочка…Боярин, делая вид, что не слышит вкрадчивой речи черного, разглядывал ковры.– Сами дишови наши товар! – кричал другой.Ефим, понимая, что этот не знает много по-русски, сказал:– Ты, сатана, баньян ли грек?– Нэ… – затряс тот мохнатой головой, – нэ грек, армэнен… Камэнумэк, арнэл ахчик!– Дьяки, идем дале!Дьяки поклонились и двинулись за боярином. Ефим подошел к боярину ближе, заговорил быстро:– Глядел ли, боярин, на того, что по-нашему не лопочет?– Что ты усмотрел?– Видал я, боярин, у него под шубой экой чинжалище-аршин, – видно, что разбойник, черт! Продаст да догонит, зарежет и… снова продаст!– Ну, уж ты! Сходно продают… На Москве таких ковров и за такие деньги во сне не увидишь…– Им что, как у чубатых, – все грабленое… Видал ли, колько в сарае мальчишек и девок малых: все щели глазами, как воробьями, утыканы!– Да, народ таки разбойник! – согласился боярин и прибавил: – А торгуют сходно…Под ногами начали шнырять собаки, запахло мясом, начавшим тухнуть. Мухи тыкались в лицо на лету, – в этих рядах продавали съедобное.Бурые вепри, оскалив страшные клыки, висели на солнопеке несниманные, они подвешены около ларей веревками к дубовым перекладинам. Мухи и черви копошились в глазах лесной убоины. Тут же стояли обрубленные ноги степных лошадей, огромные, с широко разросшимися, неуклюжими копытами. Мясник, бородатый донец, кричал, размахивая над рогожей-фартуком кровавыми руками:– Кому жеребчика степного? Холку, голову, весь озадок? Смачно жарить с перцем, с чесноком – объедение!– Ты, кунак, махан ел?– Ел! – бойко отвечает мясник. – И тебе, казак, не запрещу: степная жеребятина мягче теленка. Купи барана, вепря – тоже есть.– А ну, кажи барана! Пса не дай…– Пса ловить нет время, пес без рог… Баран вот!– Сытой, нет? Ага!– Нехристи! Жрут, как татарва: коня – так коня, и гадов всяких с червью купят, тьфу! – Боярин плюнул, нахмурился; говоря, он понизил голос.Дьяки, побаиваясь его гнева, отстали.Старик, постукивая по камням, пыля песок посохом, шел, спешно убегая от вида и запахов рынка.– Идет не ладно, а сказать – озлится!Молодой дьяк ответил бородатому:– Пущай…– Озлится! К гневному не приступишь, мотри…Боярин разошелся в шинки: дубовые сараи распахнуты, из дверей и с задов несет густой вонью – водки, соленой рыбы и навоза. Шинки упираются задами в низкий плетень, у плетня торчмя вперед краснеют и чернеют шапки, желтеют колени – люди опорожняются. Здесь едко пахнет гнилым, моченным в воде льном.Старик чихнул, полой кафтана обтер бороду и закрыл низ лица. Отшатнулся, попятился, повернул к дьякам.Заглядывая боярину в глаза, Ефим заговорил:– Крепко у нас на Москве, боярин, эким по задам торгуют, чубатые еще крепче, мекаю я?– Занес, сатана! К церкви идем, а куды разбрелись? Водчий пес! Где – так востер, тут вот – глаз туп.– Церковь у них древняя, боярин, розваляется скоро. Наши им нову кладут, да они, вишь, любят свое – так тут, подпирать чтоб, столбы к ней лепят.– Б…дослов! – зашипел боярин. – Кабы на Москве о церкви такое молвил – свинцу в глотку: не богохуль на веру… Я ужо тебе!..Дьяк ждал удара, но боярин опустил посох. Дьяк, сняв шапку, заговорил жалостливо:– Прости, боярин! Много от ихней бузы брюхом маюсь, ино в голове потуг и пустое на язык лезет.– Ну и ладно! Тому верю… Только не от бузы брюхо дует – от яства: брашно у разбойников с перцем, с коренем, а пуще того – неведомо, кого спекли: чистое ли? Ты, дьяк, ужо с опаской подсмотри за ними…– Чую, боярин. Дай буду путь править вот этим межутком – и у церкви.Старик, боясь опередить дьяка, шел, боязливо косясь на шинки, где со столов висели чубатые головы и крепкие, цвета бронзы, руки. В шинках пили, табачный дым валил из дверей, как на пожаре, слышались голоса:– Рони, браты, в мошну шинкаря менгун!– Пей! На Волге тай на море горы золота-а!– Московицки насады да бусы Большие долбленые лодки.

дадут одежи тай хлеба-а!– Гнездо шарпальников! – шипел боярин. 9 На площади собрались казаки и казачки, мужики в лаптях, в широких штанах и белых рубахах, – к церкви скоро не пройдешь.Недалеко от церкви возведено возвышение, две старых казачки бойко постилают на возвышении синюю ткань и забрасывают лестницу плахтами ярких цветов.Боярин тихо приказал:– Проведай, Ефим, кому тут плаха?Дьяк от шутки господина с веселым лицом полез в толпу; вернувшись, сообщил:– Женятся, боярин! Шарпальники московских попов не любят и крутятся к лавке лицом да по гузну дубцом…– То забавляешь ты! А как по ихнему уставу?– Стоят, народу поклоны бьют, потом невесту бьют!– Ты сказывай правду!– А вот их ведут! Проберемся ближе, узрим, услышим, не спуста мы – уши да око государево…– Держи язык, кто мы! Крамари мы… Не напрасно разбойник тако величал нас…– Ближе еще, боярин, – вон молодые…На возвышение с образом в руках, прикрытым полотенцем, в синем новом кафтане, без шапки вошел черноволосый Фрол Разин. Следом за ним два видока (свидетели), держа за руки – один жениха, другой – невесту, вошли на помост, поклонились народу. Фрол с образом отошел вглубь, не кланяясь. Видоки каждый на свою сторону отошли, встали на передних углах возвышения.Жених взял невесту за руку, еще оба поклонились народу.На Степане Разине – белый атласный кафтан с перехватом; по перехвату – кушак голубой шелковый, на кушаке – короткий кривой нож в серебряных ножнах, с ручкой из рыбьего зуба. На голове – красная шапка с узкой меховой оторочкой. Черные кудри выбивались из-под шапки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12