– Исстари хлебом с Волги живы, да рыба есть.– С Украины – Запорожья!– Оно атаман сказал правду: думать надо, как с хлебом?..– Додумаем, когда гулебщики вернутся, да с ясырем с моря; большой круг соберем!– Нынче думать надо-о!Круг шумел, спорил. Атаман знал, что бросил искру о хлебе, что искра эта долго будет тлеть. Он курил и молча глядел на головы и шапки казаков. Обойдя шумевший круг, во двор атамана, пробираясь к крыльцу, вошла нарядная девка с крупной фигурой и детским лицом, в красной шапочке, украшенной узорами жемчугов. Под шапочкой русые косы, завитые и укладенные рядами. Степан Разин встал на ноги, соскочил с крыльца, поймал девку за большие руки, поволок в сторону, негромко торопливо спросил:– Олена, ты зачем?– К атаману…Казак, не выпуская загорелых рук девки, глядел ей в глаза и ничего не мог прочесть в них, кроме каприза.– Ой, Стенько! Не жми рук.– Забыла, что наказывал я?– Уж не тебя ли ждать? По свету везде бродишь, девок, поди, лапаешь, а я – сиди и не пляши.Она подкинула ногой в сафьянном желтом сапоге, на нем зазвенели шарики-колокольчики.– Хрестный дарил сапоги?– Не ты, Стенько, дарил!– Жди, подарки есть.– А нет, ждать не хочу!– Неладно, Олена! К старому лезешь. Женюсь – бить буду.– Бей потом – теперь не твоя!Зажимая трубку в кулаке, атаман поднялся во весь рост и крикнул:– Гей, дивчина, и ты, казак, – кругу мешаете…– Прости, батько, я хотела к тебе.– Гости, пошлю за тобой, Олена, а ныне у нас будет сговор и пир. Пошлю, рад тебе!– Я приду, Корнило Яковлевич!– Прошу и жалую, пошлю, жди…Девка быстро исчезла. Степан поднялся на крыльцо. Атаман сказал тихо, – слышно было только Разину:– Хрестник, не лезь батьке под ноги… Тяжел я, сомну.В голосе атамана под шуткой слышалась злоба, и, повысив голос, Корней крикнул:– Атаманы-молодцы! Вас, есаулы и матерые казаки, прошу в светлицу – наше немудрое яство отведать.– Добро, батько-атаман!Заскрипело дерево крыльца, – круг вошел в дом. 2 В хате атамана на дубовых полках ряд свечей в серебряных подсвечниках. На столе тоже горят свечи, стол поставлен на сотню человек, покрыт белыми, с синей выбойкой цветов, скатертями. На столе кувшины с водкой, яндовы с фряжским Французским.

вином, пивом и медом. Блюда жареных гусей, куски кабана и рыба: чебаки Лещи.

, шемайки жареные. На больших серебряных подносах пряники, коврижки, куски мака, густо обсыпанного сахаром. Пониже полок белые стены в коврах. На персидских и турских коврах ятаганы с ручками из «рыбьей зубы», сабли, пистоли кремневые, серебряные и тяжелые, ржавые, те, с которыми когда-то атаман Корней являлся к берегам Анатолии Анатолия – область Турции, находящаяся на северо-западном побережье Малой Азии.

, да ходил бурными ночами «в охотники» мимо Азова, по «гирлам» в море за ясырем и зипуном. По углам пудовые пищали с золочеными курками-колесами, из колес пищалей висят обожженные фитили. Тут же, в углу, на длинной изукрашенной рукоятке – атаманский чекан с обушком и булава.Гости обступили стол, но не садились. Хозяин, сверкнув серьгой в ухе, сказал:– Прошу, не бояре мы, а вольные атаманы – на земле брюхом валялись, у огней боевых, сидели: кто куда сел, тут ему и место!Сам ушел в другую половину, завешенную ковром; вскоре вернулся в атласном красном кафтане, на кафтане с серебряными шариками-пуговицами петли, кисти и петлицы из тянутого серебра. Поседевшие усы висели по-прежнему вниз, но были расчесаны и пушисты. К столу атаман вышел без шапки, голова по-запорожски обрита, на голове черная с проседью коса. Он сел на скамью в конце стола, поднял волосатую руку с жуковиной – золотым перстнем на большом пальце, на перстне – именная печать, – крикнул молодо и задорно:– Пьем, атаманы, за белого царя!– Пьем, пьем, батько!Зазвенели чаши, иные, роняя скамьи, потянулись чокаться. Держа по своему обычаю в левой руке чашу с медом, Корней Яковлев протягивал ее каждому, кто подходил позвенеть с ним. Многие целовали атамана в щеку, украшенную шрамами.Выпивая, гости раздирали руками мясо. Сам хозяин, засучив длинные рукава московского кафтана, брал руками куски кабаньего мяса, глотал и наливал ближним гостям, что попало под руку. Около стола бегали два казачка-мальчика, наполняли чаши гостей, часто от непосильной работы разливая вино.– Лей, казаченьки! Богат Корней-атаман!– Богат батько!– Не один разбойной глаз играет на его черкасском жилье!– Дальные, наливай сами! – кричал хозяин.– Не скупимся, батько!Слышалось чавканье ртов, несся запах мяса, иногда пота, едкий дым табаку – многие курили. Дым и пар от многих голов подымались к высокому курному потолку.– И еще пьем здоровье белого царя!– Пьем, батько!Когда хозяин кричал и пил за белого царя, не подымал чаши старый казак Тимофей Разя и сын его Степан – тоже. После слов хозяина «и еще пьем» старик закричал. Его слабый крик, заглушенный звоном чаш, чавканьем и стуком о сапоги трубок, был едва слышен, но кто услыхал, тот притих и сказал о том соседу.Старик заговорил:– Ой, казаче! Слушьте меня, атаманы.– Сказывай, дид!– Слышим!..– А-а, ну!– О горе нашем, казацком, сказывать буду!.. Було, детки, то в Азове… На покров, полуживые от осады, мы слушали грамоту белому царю, – пади он под копыто коню! – хрест ему целовали да друг с другом прощались и смерть познать приготовились. В утро мокрое через силу по рвам ползли, глездили по насыпям, а дошли – в турском лагере пусто… В уторопь бежали, настигли турчина у моря, у кораблей, в припор рушницы побили много, взяли салтанское большое знамя и колько, не упомню, малых знамен…– Бредит казак! То давно минуло.– Ты не делай мне помешки, Корней-отец!– Ото, казак древний, говори!– Вот, детки, тогда и позвалось Великое войско донское. Знатная станица пошла в Москву от Дона – двадцать четыре казака с есаулом, но скоро Москва забыла нашу кровь, наши падчие головы и тягости нашего сиденья в Азове …тягости нашего сиденья в Азове… – В 1637 г. донские казаки по собственной инициативе захватили Азов, в то время принадлежавший Турции, и держали его несколько лет, героически перенеся в 1641 г. осаду города огромной турецко-татарской армией. В 1642 г. по настоянию русского правительства казаки вынуждены были покинуть город.

… Указала сдать город турчину, нам было сказано: «Воротись по своим куреням, кому куда пригодно!» Ото, браты-казаки, – царь белой! Не пьет за него Тимофей Разя-а!– Не пьет за царя старый казак, и мы не будем пить!Старики говорили, слабым голосом кричал Разя:– Что добыли саблей, не отдадим даром!– И мы не отдадим, казак!– Батько-о! Где гость от Москвы?– Путь велик, посол древний опочивает.Дверь в другую половину светлицы атаманского дома завешена широким ковром-вышивкой, подаренным Москвой, на ковре вышит Страшный суд. По черному полю зеленые черти трудятся над котлом с грешниками. Котел желтый, пламя шито красным шелком, лица грешников – синим. Справа – светло-голубые праведники, слева, в стороне, кучка скрюченных грешников, шитых серым. Картина зашевелилась, откинулась. Степенно и медленно, не склоняя головы, из другой половины к пирующим вышел седой боярин с желтым лицом, тощий и сухой, в парчовом, золотном и узорчатом кафтане, отороченном по подолу соболем. Ступая мягко сафьяновыми сапогами, подошел к столу, сказал тихо:– Отаманам и всему великому войску всей реки великий государь всея Русии, Алексей Михайлович, шлет свое благоволенье государское…В старике боярине все было мертво, только волчьи глаза глядели из складок морщинистого лица зорко – не по годам.Хозяин подвинулся на скамье, крытой ковром. Гость истово перекрестился в угол и степенно сел.Кто-то крикнул:– Слушь-ко, боярин! Сказывают, царь у боярина Морозова в кулак зажат?– Вино в тебе, козак, блудит! То ложь, – ответил боярин и оглянулся на дверь, завешенную картиной-ковром: оттуда вышел мальчик-татарчонок в пестром халате; на золотом подносе, украшенном резьбой и финифтью (эмалью), вынес серебряный, острогорлый кавказский кувшин. Татарчонок бойко поставил все это перед боярином и исчез. Не подымая глаз, боярин сказал:– Кто стоит за правду, того ренским употчевают…– А ну, боярин, всех потчуй!– Того, кто мне люб, отаманы-молодцы!Гости шумели, кричали бандуриста. Кто-то колотил тяжелым кулаком в стол и пел плясовую: Ой, кумушка, ой, голубушка,Свари мине чебака,Та щоб кийка была-а!.. Иные, облокотясь тяжелыми локтями на стол, курили. Хозяин кричал дежурных по дому казаков, приказывал:– Браги, водки и меду, хлопцы!– Ото, батько! Живой не приберешь ноги…Московский гость обратился тихо и ласково к Тимофею Разе:– То, старичок-козаче, правду ты молвил про Москву: много обиды от Москвы на душе старых козаков… Много крови пролили они с турчином в оно время, и все без проку, – пошто было Азов отдавать, когда козаки город взяли, отстояли славу свою на веки веков?– То правда, боярин!– А я о чем же говорю? И мир тот, по которому Азов отошел к турчину, все едино был рушен, вновь бусурману занадобилось чинить помешку, ныне-таки есть указанье – повременить…– Да вот и чиним, а в море ходу нет!..– Азов-город надобный белому царю. За обиды, за старые раны и тяготы, ныне забытые, выпьем-ка винца, – я от души чествую и зову тебя на мир с царем!– С царем по гроб не мирюсь! Пью же с тобой, боярин, за разумную речь.– Пей во здравие, в сладость душе…Боярин налил из кувшина чару душистого вина. Старый казак разом проглотил ее и крикнул:– За здравие твое, боярин-гость! Э-эх, вино по жилам идет, и сладость в меру… Налей еще!– И еще доброму козаку можно.Желтая, как старый пергамент, рука потянулась к кувшину, но на боярина уперлись острые глаза. В воздухе сверкнуло серебро, облив вином ближних казаков, кувшин ударился в стену, покатился по полу. Вывернулся татарчонок, схватил кувшин и исчез. Гости, утираясь, шутили:– Лей вино-о!– В крови да вине казак век живет!Степан схватил старика за плечо:– Отец, пасись Москвы, от нее не пей.– Стенько, нешто ты с глузда свихнулся? Ой, вино-то какое доброе!..Боярин неторопливо перевел на молодого Разина волчьи глаза, беззвучно засмеялся, показывая редкие желтые зубы.– Ты, молотчий, по Москве шарпал, зато опозднился – мы с отцом твоим ныне за мир выпили…– Ты пил, отец?– И еще бы выпил! Я, Стенько, ныне спать… спать… И доброе ж вино… Ну, спать!Сын помог отцу выбраться из-за стола. Лежа на крепком плече сына, старый Разя, едва двигая одеревеневшими ногами, ушел из атаманского дома. На крыльце старика подхватил младший сын, а Степан дернулся к гостям. Гости шумно разговаривали. Степан Разин прошел в другую половину атаманского дома. Когда его плотная фигура пролезла за ковер, боярин вскинул опущенные глаза и тихо спросил атамана:– Познал ли, Корнеюшка, козака того, что Москву вздыбил?От вина лицо атамана бледно, только концы ушей налились кровью. Особенно резко в красном ухе белела серебряная серьга. Помолчав и обведя глазами гостей, атаман ответил:– Не ведаю такого… Поищем, боярин!– Я сам ищу и мекаю – тут он, государев супостат… Приметки мои не облыжны: лицо малость коряво… рост, голос… У нас, родной, Москва из веков тем взяла, что ежели кто в очи пал, оказал вид свой, тот и на сердце лежит. Тут ему хоть в землю вройся – не уйти… Такого Москва сыщет…С ушей на лицо атамана пошла краска. Суровое лицо в шрамах стало упрямым и грозным. Зажимая волосатой рукой тяжелую чашу, он стукнул ею по столу, сказал:– На Дону, боярин, мало сыскать – надо взять, а ненароком возьмешь» да и сам в воду с головой сядешь!– Эй, Корнеюшко, и то все ведаю… Но ежели тебе боярский чин по душе, а царская шуба по плечу, то Москве поможешь взять того, от кого великая поруха быть может боярству, да и Дону вольному немалая беда…– Подумаю, боярин, и не укроюсь – шуба и честь боярская мне по душе!– Вот и мекай, Корнеюшко, как нам лучше да ближе орудовать…Атаман неожиданно встал за столом. Зычно, немного пьяно заговорил:– Гей, атаманы, есаулы-молодцы!– Батько, слушь! Слышим, батько-о!– Голутьбу, атаманы, приказуем держать крепко! Приказую вам открыть очи на то, что с пришлыми по сиротской дороге стрельцами, холопями и мужиками наша голутьба нижних и верхних городов сговор ведет… И ныне та година, когда царь мужиков и холопей присвоил накрепко к господину, – много их побежит к нам, промышляйте о хлебе, еще сказываю я!– Не лей, Корнило, на хмельные головы приказов!– Лей вино, батько-о!Переменив голос на более мягкий, атаман махнул рукой и, бросив зазвеневшую чашу на пол, крикнул:– Гей, гей, дивчата!Видимо, знали обычай атамана, ждали его крика, – в сени хаты с крыльца побежали резвые ноги, горница наполнилась молодыми казаками и девками в пестрых нарядах. Появился музыкант с домрой и бандурист – седой, старый запорожец. Атаман вышел из-за стола вместе с боярином. Крепко выпивший Корней Яковлев не шатался, только поступь его стала очень тяжелой. Пьяная казацкая старшина не тронулась с мест, даже не оглянулась. Круг ел и пил, как будто бы в горнице, кроме них, никого не было.– Эге, плесавки!Атаман сорвал с двери московский подарок, кинул с размаха в угол, открыл другую половину – пришлые затопали туда. Бандурист в запорожской выцветшей одежде, красных штанах и синей куртке, сел на пол, согнув по-турецки ноги, зачастил плясовую. Домрачей в рыжем московском кафтане стоя вторил бандуристу и припевал, топая ногой: Ах ты домра, ты домрушка!А жена моя ДомнушкаПироги, блины намазывала,Стару мужу не показывала!То лишь Васеньке ласковому,Шатуну, женам угодливому,Ясаулу-разбойничку –Человеков убойничку! – Ото московское игрыще! Свари мине чебака-а? А некая ее чертяка зъист!Музыкант продолжал: Я бы взял тебя, Васенька,Постегал бы тя плеточкой,Потоптал бы подметочной,Вишь, боюсь упокойным стать,Не случится с женой поедать! Молодежь плясала. Позванивая колокольчиками на сапогах, плавала лебедем Олена в белой рубахе. Лицо ее не покраснело, как у прочих, но покрылось бледностью, оттого на бледном лице полузакрытые, искристые от наслаждения пляской, выделялись темные глаза и черные, плотно сошедшиеся брови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12