Ну, почти не нашлось. Лет пять назад была одна, которая больше чем хотела. Все шло, казалось, отлично. Но когда уже должны были огласить помолвку, Ронни заметил, что девушка похожа на лошадь или, может быть, на ослицу. И понял, что это выше его сил. Даже теперь он жестоко упрекал себя за приступ слабости и иногда, рано проснувшись (возможно, в дождливое утро), размышляя о своем довольно скромном доходе, своей относительной безвестности, о крайнем убожестве квартиры, был близок к отчаянию, признав несовершенство своего характера.
– Почему люди женятся? Почему выходят замуж? Не понимаю ни того, ни другого.
Что правда, то правда: во всяком случае, Ронни говорил это с возрастающей теплотой, словно действительно сожалея о своем невежестве. Он не был охотником до абстрактных рассуждений, но чувствовал, что сейчас дискуссия кстати. Поможет придержать его желание и отвлечь от мыслей о том, что будет скоро делать с Симон, – это событие стало представляться уж чересчур осязаемо. Нужно что-то делать, а то придется расплачиваться с шофером, стоя к нему спиной. И Ронни продолжал:
– Причин тут, по-моему, много. Жажда безопасности, бегство от одиночества, обычное откровенное желание создать семью; нельзя пренебречь материальной основой, – но не успел упомянуть о деньгах с особым презрением, с заготовленным тоном недоверия, как его прервал хриплый стон девушки:
– У моей матери есть муж.
– Несомненно. У большинства людей матери с мужьями.
– Нет, я хочу сказать, просто муж, понимаешь.
– А, ты говоришь о втором муже, об отчиме, о твоем отчиме.
– Правильно. Его зовут Чамми. Он плохой. Ненавидит меня. Заставляет делать разные штуки.
– Правда? Какие штуки?
– Всякие. Гостить у кого-нибудь. Принимать гостей. Ходить в гости. Ездить за границу. Ходить на концерты, скачки и прочее. Все в таком роде.
– Звучит, не так ужасно.
– Ужасно!
Ронни отбросил сигарету:
– Что же здесь ужасного?
– Просто ужасно. Скучно. Всегда одно и то же. ужасные люди. Все время говорят с тобой о скучных вещах.
– А ты не можешь просто отвертеться от этого?
– Я стараюсь, насколько могу. Но Чамми вечно наседает. И потом мама расстраивается.
– Понимаю.
Таксист начал ворочаться на сиденье, как будто впереди возникло нечто страшное. Ронни понял знаки. Он отодвинул стекло и сказал:
– Направо. Южный конец улицы.
– О'кей.
Последние сто ярдов проехали молча. Такси подкатило к стоянке у длинного ряда невзрачных домов ранневикторианской эпохи. Ронни, выходя, был в средней форме и смог уплатить таксисту, повернувшись боком. Он провел девушку, обогнув бампер «ягуара».
– Классная машина. Твоя?
– Нет.
– Это твоя?
– Нет, вон та. Здесь ступеньки. Я пойду вперед.
Ронни отпихнул бедром пластиковый мешок с мусором, отпер входную дверь и перешагнул через листовку, призывавшую явно не ко времени – к милосердию. Симон Квик медленно двинулась за ним. Ронни зажег свет. Квартира состояла из не очень большой комнаты; дверь с одной стороны вела наверх, а в дальнем конце были открытые туалет и ванная. Ронни не мог еще позволить себе стиль по вкусу и решил пока не валять дурака. Зато он держался стиля во внешних развлечениях, в автомобиле, одежде, шоколаде, и белый «порше» сейчас стоял под замком в гараже за углом.
Ронни закрыл дверь и взялся за девушку. Она была так тонка, что, казалось, можно было обнять ее дважды. Она тут же напряглась, затрепыхалась, тяжело задышала; она так прижалась животом, что Ронни чуть не упал навзничь. Ее язык бился в его рту, как рыба на песке.
– Давай разденемся, – сказал он при первой возможности.
– Потуши сперва свет.
– Нет, я хочу тебя видеть.
– Пожалуйста, выключи свет. Пока.
– Ладно. Погляжу на тебя позже.
Он сделал, как она просила. Немного света все равно проникало сквозь окно, совсем чуточку.
– И задерни занавески.
– О, ради Бога, если тебе хочется, я ослепну.
– Ронни, пожалуйста.
Шрам от аппендицита, подумал он, задергивая занавески, потом, раздевшись, вообще перестал думать. Он был проворен, но она проворнее: светлый силуэт мелькал в темноте, как рыбка, покуда Ронни, ослабив галстук, стягивал его через голову, и вскоре звякнули пружины на постели.
Хотя вечер был теплым, Симон оказалась холодной, когда Ронни скользнул рядом; тонкие руки покрылись гусиной кожей, а трепет казался ознобом. Мгновенно она попыталась увлечь его на себя. Ронни был всецело за это. Потом наткнулся на препятствие, не зависящее от него. Пришлось преодолеть, но примерно через минуту снова показалось, что взбираешься в автомобиле на крутизну. Правда, ненадолго. Она что-то шептала. Послышалось: «Скорее! Пожалуйста, скорее!»
Ронни сразу понял многое. Желание и его физическое проявление полностью сникли, одно почти так же быстро, как другое. Если б он мог продолжать, даже сейчас продолжал бы, но он не мог. Он вылез из постели и ощупью пробрался в ванную. Выйдя оттуда, резко сказал:
– Я хочу зажечь свет, так что закройся, если боишься именно этого.
– Ты сердишься на меня. – Голос был приглушен.
– Здорово мог бы, да, но не сержусь.
Он нажал на выключатель и увидел комнату. Заметил аккуратную стопку писем на конторке, продиктованных секретарше утром и отпечатанных днем в его отсутствие. В постели из-под простыни виднелась макушка с каштановыми волосами.
– Я просто разочарован. Ты казалась чертовски привлекательной. Ладно. Не знаю, я ли противен тебе, или мужчины, или секс, и думать об этом не хочу. Твоя проблема, детка. Теперь я на секунду забегу в салун за сигаретами, а когда вернусь, ты, надеюсь, уже уйдешь. Можешь взять на столе десять шиллингов. Усекла?
Девушка спустила простыню на несколько дюймов, примерно до уровня чадры. Ронни подумал, что глаза ее цвета изюма или черного кофе на свету. Она прохрипела:
– Что это с тобой? Мне было так хорошо, а ты вдруг перестал. Что я сделала не так?
– Не будем спорить, детка. Я знаю, когда меня не хотят. Советую тебе не так спешить в другой раз, а прислушаться, что ты сама чувствуешь.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ладно, тогда пойдем.
Разговаривая, Ронни поспешно одевался. Теперь он прошелся гребенкой по волосам, стоя перед зеркалом. В его оправу было засунуто много пригласительных открыток, на двух были геральдические узоры. Само зеркало было разбито и покрыто бурыми пятнами.
– Почему ты так обошелся со мной?
Ронни не ответил. Застегнул куртку и пошел к двери.
– Ну просто поцелуй меня.
– Нет смысла. Когда уйдешь, захлопни дверь.
На улице было почти темно. Ронни пересек ее, вошел в салун «Белый лев», где повсюду торчали охотничьи рога и модели автомобилей и раздавалась тихая, грустная музыка. Все шло хорошо. Сохранивший усы военного летчика хозяин в коричневом вельветовом кителе с лимонно-зеленой каймой сердечно приветствовал Ронни и поздравил с недавней расправой над тем недотепой.
Бородач из левых у автомата с фруктами пихнул свою пташку в белом, и оба украдкой поглядели на Ронни. Мелочь, а приятно! Ронни взял пол пинты пива, Двадцать сигар и попросил разрешения позвонить.
Почти без труда соединили: обычное молчание после того, как наберешь, потом не тот номер, потом «занято» после первых двух наборов; вмешалась другая линия с обрывком разговора на чудном языке, то ли баскском, то ли финском. Потом он добрался до соседки-канадки и, наконец, до самой Сусанны. Никаких возражений, даже лучше, чем ожидал. Редактор «Театральной недели» Би-би-си просил ее взглянуть мельком и сказать, годится ли новый парень, хотя тот все время дергает плечом и говорите полуприглаженным бирмингемским акцентом. От девяти десяти до десяти двадцати пяти – что означало: даже если б Ронни хотел, он не смог бы угостить ее ужином. Ронни сказал, что будет ждать ее примерно без четверти одиннадцать с зубной щеткой, и дал отбой, заказал полбутылки «Моэ» и «Шандон» и два сандвича с семгой. Пока блеяла и тренькала музыка, он ел, пил и думал о Симон Квик. На сей раз обошлось, но нельзя же позволять своему сердцу терять голову! Ясно, ни от одной прыткой бабенки нельзя ожидать, что, когда дойдет до дела, она будет нормальной или сносной. Ни от одной! Ясно? А почему? Как бы то ни было, так вот обернулось на этот раз. Единственное утешение – умно от нее отделался, а то могла бы обвести его, заставив сделать еще одну попытку, такую же бесплодную.
Ронни ошибся – впрочем, потом он постоянно ошибался с мисс Квик и, узнав ее лучше, понял, что это неизбежно. Свет, еще горевший в окне, нисколько его не поразил. Потушить, уходя, девушка такого сорта и не подумает – что это для нее? (Тут по крайней мере Ронни в принципе был прав.) Но он очень огорчился, увидев на том же месте коротко остриженную темно-песочную макушку.
– Какого черта ты здесь?
Ни ответа, ни движения.
– Слушай, вон из постели и убирайся, пока я не потерял терпения!
Она по-прежнему не отвечала и не шевелилась. Ронни схватил край простыни и дернул. Намерение его было строго платоническим – стащить ее как-нибудь на пол. Оно исчезло полностью при виде длинного, узкого, довольно волосатого тела; рук и ног, нескладных и грациозных; кожи, слабо, но точно отражавшей цвет волос и лишь слегка загорелой над детской грудью и местом, которое прикрывают бикини; родинки у пупка, словно поставленной сепией, редкой россыпи таких же пятнышек, бегущих полукругом над верхней частью ноги. Она открыла глаза. Как раз вовремя, через целых полторы секунды. Ронни снова накинул на нее простыню, взял из холодильника банку «Уортингтона», отошел и сел на кожаное темно-зеленое кресло за конторкой.
– Что сделать, чтобы заставить тебя уйти? – спросил он.
– Я не ухожу. Я хочу остаться на ночь.
– Зачем?
– Хочу, и все. А ты чего хочешь от меня?
– Я тебя вышвырну, если нужно, силой.
– Ты не можешь выгнать меня на улицу голой, а я не оденусь, и ты меня не заставишь. Попробуй – и увидишь.
Ронни, как в трансе, открыл пачку сигарет и закурил. Эта девушка напоминала то ли какую-то национальность, то ли расу, то ли региональную, то ли возрастную группу. Если б он мог решить, какую именно, он бы назвал ее. Все еще в трансе, Ронни спросил:
– Сколько ты думаешь здесь оставаться?
– О, только до утра. Я сделаю нам завтрак и потом уйду.
– Ты не хочешь домой – поэтому?
– Отчасти.
– А почему?
– Не хочу, и все.
С некоторой неохотой – отчего, он и сам не понимал – Ронни заявил:
– Ко мне придут через несколько минут.
– Ты имеешь в виду женщину?
– Да.
– О! О, ты бы предупредил.
Двигаясь быстрее, чем ему хотелось, она вы кочила из постели, собрала ворох одежды с пола и держала перед собой:
– Тут есть ванная или что-нибудь?
– Вон там.
– Я только на секунду.
Ронни отвернулся и взял верхнее письмо из стопки на столе. Оно приглашало известного профсоюзного деятеля подискутировать за изысканным ленчем с перспективой появиться во «Взгляде». Упоминались какие-то жгучие темы. Ронни прилагал все усилия, чтобы создать письмом впечатление, к которому всегда стремился, пока добыча не оказывалась перед камерой, – мол, хотя с многими в прошлом он вел себя по-скотски и, несомненно, так будет и впредь, но в данном случае не окажется скотиной. Ронни медленно перечел текст, пытаясь найти фразу, которую исправит собственной рукой, тонко подчеркнув этим свою добросовестность и равнодушие к формальностям и т. д. Но эту мелочь, которой обычно радовался, как любому из бесчисленных оттенков своего ремесла, он проделал машинально. Лишь коснувшись пером бумаги, он вспомнил, что здесь уместно подписаться детскими каракулями, а не ясным, трезвым росчерком. Сложить письмо и запечатать конверт было нелегко. Внимание его было отвлечено предстоящей мукой – видеть уход Симон Квик и заставить себя не мешать этому. Он не оглянулся, когда отворилась дверь ванной.
– Порядок, я ухожу, – сказал над его ухом сиплый, монотонный голос – Так и не знаю, за что вы меня «сделали».
Ронни сказал нехотя:
– Как ты попадешь домой?
– О, хоть пешком. Это как раз вверх по дороге отсюда.
– Где?
– Итон-сквер. У мамы там пентхаус.
Слова грянули в тишине, как щелчок огромной кассы. Так у мамы не меньше восьми тысяч годового дохода, а то и больше. Конечно. Теперь понятно, к какой группе принадлежит мисс Квик. И он чуть было не позволил такой славной девушке уйти из его жизни только за то, что это чудовищно самовлюбленное неустоявшееся дитя одновременно страдает от сексуальных комплексов и фригидности! Не дрогнув, не торопясь и не медля. Ронни встал и сказал вполне обычным тоном:
– Я пойду туда с тобой.
– О, правда? – Она улыбнулась, показав крепкие квадратные зубы (верхнего коренного не было), затем опять погрустнела: – Но ты сказал, придет женщина.
– До нее еще есть время.
– Блеск! Тогда идем.
– Где твоя сумочка? – Этот вопрос тоже время от времени беспокоил Ронни.
– У меня ее нет.
– Где ж ты держишь свои штучки?
– Штучки?
– Черт, свою… косметику, деньги, свое… я не знаю, водительские права… всякую ерунду… Ключи…
– Я не крашусь, а все прочее обычно держу у кого-нибудь другого – деньги, права и всякое такое.
«Ужасное дитя с дикими и гнусными привычками», – поправил себя Ронни, выходя и захлопывая дверь. Поднявшись по ступенькам, она взяла его под руку по-старинному. Обычно он не допускал, чтобы его так обременяли, но мысль о мамином доме, вернее, о соответствующем такому дому банковском счете сделала Ронни покладистее. Сознание этого еще раздражало его, когда он спросил:
– Почему ты не красишься?
– О, Ронни, скажи честно, ты можешь меня представить в косметике? У меня все цвета не те. Мама заставила парня из Парижа и парня из Нью-Йорка работать надо мной, но я стала выглядеть еще ужаснее. Парижский сделал из меня индианку, а нью-йоркский – арабку. Мерзкую индианку и мерзкую арабку. У меня неправильный цвет лица – вот и все.
Ронни не был согласен с этим, но сказал только:
– Кстати, Симон…
Она повернулась так стремительно, что он чуть не кувыркнулся через нее.
– Да?
– Кто твоя мама?
Пока она размышляла, как ответить, они шли в ногу по пустой мостовой, залитой светом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25