– У вас там настоящая бе-е-да»
– Беда? – Ронни представил себе тут же, что отменили статью расхода, назначили Джорджа Брауна министром финансов. – Что случилось?
– Что случилось? Все эти цветные с Кариб, из Африки, Индии, Пакистана сразу посыпались на вас…
– Ну, не так…
– А вы и пальцем не шевельнете. Я говорю как человек, который любит и обожает Англию, и, по-моему, здесь каждый скажет то же самое.
– Да. Конечно. Определенно. Мы все оттуда вышли. Чертовски верно.
– Я хочу, чтобы Англия сохранила свои традиции, свои исторические институты и свою культуру. А вот вы позволяете им смешаться с вами, работать и жить с вами, учить своих детей в ваших школах, лежать с вами в вашим больницах. Безумие, одно могу сказать. За полвека, даже скорее, они всех вас опустят до своего уровня. Мы живем с ними все время, мы знаем. Почему вы не хотите учиться у нас?
Ронни дал какой-то уклончивый и, в сущности, дикий ответ. Не время было отстаивать либеральные принципы да и любые. К цветным, как и к старикам, он испытывал только легкую неприязнь, недавно добавилось еще ощущение неудобства – их стало слишком много вокруг, в барах или на улице. Так как ни вблизи, ни вдали никто не собирался сообщать в «Нью стрейтсмен» о его сочувствии расистам, Ронни не препятствовал разговору.
Даже испытывал облегчение оттого, что не нужно было отвечать нудному старому фашисту сомнительными фактами об уровне жизни и образования негров в США и делать вид, что это его заботит.
В другом конце комнаты Хамер (он бы, наверно, с восторгом разгласил подобный проступок Ронни, узнав о нем) очаровывал и восхищал общество – главным образом Василикоса в темно-зеленом вельветовом костюме, похожего на Юпитера, как никогда. Леди Болдок смотрела на обоих, но в основном на Хамера, одобрительно улыбаясь. Симон, казалось, пассивно слушала, стоя спиной к Ронни. Мэнсфилд все подчеркивал свою близость к ней; обращаясь с вопросом или замечанием, он гремел, как спортивный комментатор в рупор, так что Ронни, если бы захотел, мог проследить общий ход разговора.
Но его интересовало не это, он ждал, ждал, чтобы группа рассеялась и можно было бы на две минуты перехватить Симон. Он ждал больше часа. Сойдя вниз после беседы с Парро, быстро помывшись и почистившись, он нашел этих пятерых как раз в момент их встречи. Потом они без устали топтались по залу, ели, пили, болтали с другими, неразлучно держались вместе, словно на спор. Ронни угрюмо чувствовал, что это они охраняют Симон, причем от него, но она-то почему не подходит, не здоровается, даже не смотрит в его сторону? Последние четверть часа пятерка не двигалась, этим позволив ему ухватить гнусный ужин с соседнего стола – крабьи клешни с керосиновым соусом, холодную индейку, смахивающую на ломти человечины, кусочки ветчины, соленые помидорчики, луковки и кубики бледного сыра, воткнутые в крохотные булочки. Создавалось впечатление, что на дальнем конце стола находится кус ветчины, который больше, чем все предыдущие, взятые вместе. Но что там было на деле – оставалось сомнительным. Не набралось бы и десятка едоков, у которых хватило бы терпения пробиться сквозь бесчисленные тарелки к сути, да и стараться было не из-за чего. Ронни, с интересом и почтением знакомясь с новыми деталями хлебосольства богачей, гадал, сколько раз предполагаемая ветчина исполняла свой долг.
Старикан в черном – у него хватило наглости привязать к очкам черный шнурок, подчеркивающий, что он скорее законник, чем врач, – все говорил о неисцелимой неполноценности негров.
– Вы видели людей, которым по-настоящему нравятся черные? – спросил он.
Ронни знал в Лондоне по крайней мере двоих, которым так нравились черные, что это привлекло внимание полиции, но понимал неуместность примера.
– Не скажу, что видел.
– Или желающих, чтобы их дети якшались с неграми?
– Не могу, конечно, назвать никого.
– Разумеется, не можете. И то же самое все вы. Каждый здравомыслящий человек знает, что черные на низшей ступени развития.
Ронни заметил, что все окружающие с этим согласны, кроме негра, разносящего напитки, хотя тот всего только резко опустил голову. На миг Ронни испытал безумное желание сказать ему, что он, Ронни, так не думает. Но заметил движение на другом конце комнаты: Джульетта Болдок, видимо, собралась уйти с Хамером, но без Василикоса. Хитрый ход.
Тут девушка сказала:
– Мистер Апплиард, меня зовут Бетти Бель-Шоз.
– Вот как? – Ронни не мог тратить на нее внимание.
– Как я понимаю, вы прилетели сюда из Англии с вашим другом мистером Хамером.
А-а, Василикос тоже зашевелился.
– Ну… да… прилетел.
– Мне ужасно нравится британское очарование мистера Хамера.
Нет. Грек послал Джульетте прощальную гримасу: «Дьявол! То есть молодец!»
– Джульетта, берегитесь этого британца! – прогремел игриво Мэнсфилд. – От них добра не жди!
– Кто-нибудь из вас был прежде на Юге?
Правильно: леди Болдок и Хамер вышли рука об руку. Теперь все зависит от Парро, если красномордый пьянчуга не надрался уже. Нет и признаков его. Ага, вот он, идет из библиотеки, хватает Василикоса и Мэнсфилда за плечи, заставляет идти, что-то говорит Симон, и та остается на месте.
Ронни быстро, не думая о том, что говорит, выпалил:
– Он мог быть здесь, но я – никогда, и никто из нас в этой чертовой дыре никогда не был, и сейчас извините меня.
В пять шагов он достиг Симон, как раз когда Парро (благослови, Боже, его красные щечки!) увел двух других из поля зрения.
– Хелло, Ронни, я рада тебя видеть. Я хотела подойти, но как-то прилипла к маме и остальным. Что ты думаешь об этих противных людях? Они, по правде…
– Не надо, Симон, – сказал он мягко, насколько мог.
Черты ее лица были строже, чем он помнил, кожа желтее, глаза темнее. Но взгляд сразу потух.
– Джордж, наверно, сказал тебе…
– Кто-то давно должен был сказать, верно? Даже ты при некоторых обстоятельствах. Или, может быть… – Он оборвал себя. Одной из обескураживающих особенностей этой компании было то, что он всегда проигрывал, если позволял своему чувству пересилить расчет. Он сказал: – Извини, Симон. Нам нужно поговорить. Необязательно сейчас, но нужно. Скажи, когда и где.
Она сразу заупрямилась:
– Не нужно. Нечего сказать друг другу. Не о чем.
Но Ронни был готов к такому. Он верил во врожденную порядочность Симон, она уже доказывала ее (особенно в первый вечер, когда, услышав о приходе другой девушки, соскочила с постели). Он резко сказал:
– Ты должна. Я люблю тебя, Симон. – Говоря это, он почувствовал себя дерьмом (что грозило успеху операции), но меньшим, чем ожидал. Хороший знак.
– О, Ронни, не надо! Не говори так, это ужасно. – Ее нижняя губа выпятилась, как у ребенка, готового заплакать. На миг стало ясно, что она и собирается заплакать. Потом, к ее удивлению и радости, губы ее приняли обычную форму, она громко глотнула слюну и распрямилась. – Ладно, завтра в восемь утра в офисе.
– В восемь утра? Господи!
– Мама спускается вниз в полдевятого.
– Ладно, в восемь. Где офис?
– Слуги покажут тебе.
Один из них в конце концов показал, хотя очень долго выяснял, что Ронни нужно, и столько же объяснял. Ровно в восемь утра Ронни, побрившись, помывшись и чувствуя себя ужасно, подошел к офису, маленькой, но гордо украшенной панелями комнате вблизи парадных дверей. Рано встать оказалось нетрудно, хотя накануне он думал, что не поднимется. Необычайно трудно оказалось лежать в постели допоздна, воображая разные ужасы: Мэнсфилда с Симон в постели или где-то еще; Мэнсфилда, пытающегося сделать свое дело вчера; Мэнсфилда, которому удалось вчера, или сегодня, или и тогда и теперь; ее, нашедшую, что это не ужасно, а интересно, чудесно, еще, еще и еще… Он весь кипел.
Проснулся Ронни в полшестого, кровать была коротка, верхняя простыня тоже, край ее хлестал по лицу, а подушки, хоть и было много и все разного цвета, оказались по размеру детскими. Его комната находилась явно на самой границе владений слуг, возможно, была крошечным анклавом территории гостей.
Внутри этих владений кто-то носился по лестнице взад и вперед, гремел металл, раздавались непонятные глухие удары, лица неизвестного пола, в цвете кожи которых он не сомневался, то и дело хихикали. Читать было нечего, кроме брошюры «Наркотики – новые разногласия» (он уже изучил ее в самолете), «ЛБД – орудие фашизма», о котором он не мог размышлять в такую рань, и прошлогодний номер «Почты Форт-Чарльза» (им был выстлан ящик туалетного столика колониального – конечно! – стиля). Над газетой Ронни решил серьезно поработать. Ссылка на такой листок как источник для незлого антиамериканского рассказика создаст впечатление потрясающей осведомленности. Впрочем, не годится. Кроме статьи, беспристрастной, нудной, озаглавленной «Народ выбирает», не было новостей, только сообщения о финансовых, торговых и криминальных событиях города, судя по всему, убийственно респектабельных. Прочее – сплетни, спорт, кухня, еще сплетни. Да он был и не в настроении.
Теперь, бродя у пустого офиса, Ронни чувствовал, что ему хуже всех. Почему? Не так уж он недоспал: вчера разошлись в пол-одиннадцатого, вскоре затихли слуги. Здесь рано встают и рано ложатся, как он не раз убеждался. Даже по собственной скромной мерке он пил не очень много, почти перестал после беседы с Парро. Но американские напитки крепче английских, хотя на вкус не скажешь. И, конечно, провел вчера много времени в самолете, не успел проветриться. Неудивительно, что непривычная перспектива долго сидеть где бы то ни было пугала его.
Он вернулся в холл, пустой и безмолвный, посмотрел сквозь стекла входной двери. Меж деревьев и кустов сияло солнце. Может, глотнуть воздуха? Он открыл дверь, вышел, закрыл за собой, рассудив, что, если оставаться неподалеку, Симон увидит его, идя в офис, – разве только решит войти туда через заднюю дверь или еще как-нибудь.
Солнце грело, воздух был прохладен, чуть попахивало каким-то варевом, которое Ронни не мог назвать. Тяжелая роса еще лежала под деревьями, некоторые были голыми, другие – упрямо осенними. Несмотря на это, все зеленело и вместе с молочно-голубым небом напоминало Англию. Он совсем не ощущал себя на Юге, хотя находился примерно на широте Туниса. Одинокая цикада, треща, как приглушенный телефон, пыталась по возможности исправить это впечатление. Ронни, в приятном оцепенении, следил за автомобилями на шоссе. Они были далеко. Он гадал, насколько это имение простирается в противоположную сторону. Будет ли он когда-нибудь, разбогатев, прославившись и остепенившись с годами, стоять здесь однажды как хозяин этой панорамы, наполнив дом старыми расистами, послав сына рыжего дворецкого встретить в аэропорту гостей, проехавших четыре тысячи миль, чтобы посетить сэра Рональда и леди Апплиард? Эта перспектива казалась совершенно невероятной, принимая во внимание…
Он посмотрел на часы. Девять минут девятого. Господи, ринулся в дом, ничего не соображая, и сквозь дверь офиса увидал Симон. Она сидела у конторки спиной к нему и просматривала бумаги. Он поспешил к ней.
– Ты меня видела?
– Хелло, Ронни. – Она улыбнулась, тревожно или безразлично, не поймешь. – Конечно, видела.
– Почему не сказала, чтобы я зашел?
– Я сама вошла только что. И я думала, что ты зайдешь, когда будешь готов. Так и вышло.
Он не нашел подходящих слов. Иного от нее нельзя было ожидать, но сказать об этом он не мог, просто глядел на нее. На Симон были белый глухой свитер, зеленые брюки и зеленая, но другого оттенка лента в волосах, явно не очень там нужная. Симон казалась тонкой, чудесной, хрупкой, и, как всегда, столь необычайной, будто ее окрасили совсем иным способом, чем все окружающее.
– Вот, – она взяла с медного подносика стакан и дала ему, – свежий апельсиновый сок.
– Спасибо. – Пришлось признать, что это тоже характерно для нее. – А ты?
– Я пила. – Голос становился более вялым. – Надеюсь, ты хорошо спал?
– Не слишком плохо. А как ты? Я имею в виду, одна или с Мэнсфилдом?
Лента в ее волосах задрожала, когда она отвернулась.
– Симон, ты помнишь, как в храме на том острове я обещал не уходить, а ты – всегда говорить мне правду? Когда дело серьезное. Ну, вот я здесь. А правда сейчас дьявольски важна.
Она сказала что-то приглушенно и невразумительно.
– Убери руку ото рта, я не слышу.
– Не лгать – это не значит, что я должна говорить все.
– Нет, это значит также и говорить все.
– Это не понравится, – сказала Симон, имея в виду его.
– К черту! Давай, Симон. Ты спишь с Мэнсфилдом?
– Мм.
– Так-то лучше. Но я слыхал, он не может. Это верно?
– У него плохо с этим.
– Но вообще может?
– Немного.
– Не МНОГО?
– Только два раза. Он был ужасен.
Стакан Ронни был скользким снаружи из-за сока. Тут он выскользнул из руки, упал, не разбился, но расплескал содержимое по турецкому ковру. Ронни накануне представлял себе все очень ясно, но сейчас это не помогло. Откровения Симон остро ранили и потрясли его. К тому же его ошеломило, что он так переживает. Он пытался внушить себе, что услышанное само по себе неважно.
– Я говорила, что тебе не понравится, – сказала Симон. И прибавила: – Это было ужасно, как никогда.
Она встала и пересекла комнату.
– О, если ужасно, как никогда, значит, все в порядке. Что ты делаешь?
– Звоню… Генри, пришлите в офис кого-нибудь с тряпкой и ведром… пролили что-то. Прямо сейчас.
– Почему ты говоришь с этим акцентом?
– Они лучше понимают. Я так говорила, пока не пошла в школу в Европе.
– Извините, что пролил, но нельзя подождать? У нас мало времени.
– Нет, будет пятно. Это не займет и минуты.
– Ты хочешь выйти за этого засранца?
– Он не такой плохой. Может быть очень забавным. И он не делал мне предложения.
– Не делал. Но сделает. И наверняка ты обнаружишь, что все уже как-то согласовано позавчера, выбраны дата, место, муж и судьба. Понимаешь, на сей раз она, по-моему, не шутит.
– О чем ты говоришь? – Тон стал чуть-чуть резким.
– О маме. Раньше она, конечно, не думала всерьез. Скажем, о старине Парро, который неглуп, образован и не лишен чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25