Миновав кампо Сан-Моизе, он перешел мост, свернул направо, затем снова направо, по узенькой калле Венецианская улочка.

, упиравшейся в массивную деревянную дверь.Он позвонил, и безучастный, неживой голос осведомился, кто там. Брунетти назвался, и спустя несколько секунд замок отщелкнулся. Он вступил в недавно отреставрированный вестибюль: деревянные потолочные балки, очищенные и отшлифованные, сияли свежей полировкой. А пол, отметил он наметанным глазом венецианца, — мраморная мозаика, геометрический узор из волн и завитков. Судя по его легкой, волнистой неровности, он ровесник самого дома, — надо полагать, самое начало пятнадцатого века.Он двинулся вверх по непомерно широким ступенькам. На каждой лестничной площадке помещалось по одной металлической двери; это единственное число свидетельствовало о богатстве, а материал— о желании его защитить. Пластинки с выгравированными именами заставляли его продолжать восхождение. Лестница закончилась пять пролетов спустя, перед очередной металлической дверью. Он позвонил, и через несколько мгновений его встретила женщина, с которой он беседовал в театре вчерашним вечером— вдова маэстро.Он пожал протянутую руку, пробормотав «ре>r messo», и прошел в квартиру.Если женщина и спала прошлой ночью, то по ней этого не скажешь. Полное отсутствие косметики лишь подчеркивало бледность ее лица и темные круги под глазами. Но, несмотря на изможденный вид, в ее облике сквозила необыкновенная красота. Подобные скулы— залог того, что черты долго не обрюзгнут, а линия носа столь совершенна, что люди еще много лет будут оборачиваться, чтобы еще раз взглянуть на этот безупречный профиль.— Я комиссар Брунетти. Мы уже беседовали вчера вечером.— Да, я помню, — ответила она. — Пойдемте.Она повела его по коридору в просторный кабинет. В углу был камин, где догорал огонь. Перед камином располагались два кресла, разделенные столиком. Указав ему на одно из кресел, она села в другое. На столике в переполненной пепельнице дотлевала сигарета. В широком окне за спиной женщины теснились плоские крыши цвета охры. По стенам висели картины из тех, что его дети именовали «натуралкой».— Не желаете выпить, Dottore Брунетти? Или, может быть, чаю? — Казалось, женщина механически повторяет фразы из учебника итальянского языка, но примечательно, что к нему она обратилась как положено.— Прошу вас, синьора, не беспокойтесь, — ответил он со всей учтивостью.— Два ваших полицейских уже были сегодня утром здесь. И унесли некоторые вещи. — Было заметно, что ее знания итальянского недостаточно, чтобы правильно назвать эти вещи.— Может быть, лучше нам продолжить разговор по-английски? — спросил он уже на этом языке.— О да! — Она впервые улыбнулась— легкий намек на истинные масштабы ее красоты. — Так мне будет гораздо проще. — Ее сведенные горем черты словно смягчились. Даже телу ее, казалось, стало легче оттого, что языковой барьер устранен. — Я бывала тут всего несколько раз, в Венеции — и мне страшно неловко, что я так плохо знаю итальянский.В иных обстоятельствах он бы стал горячо отрицать это, всячески нахваливая ее способности к языкам. Но на сей раз он сказал только:— Понимаю, синьора, как это для вас тяжело, и хотел бы выразить свои соболезнования вам и вашей семье, — Ну почему слова, которыми мы отвечаем на чью-то смерть, всегда так неуместны, так вопиюще фальшивы? — Это был великий музыкант, и мировое искусство понесло невосполнимую утрату. Но не сомневаюсь, ваша потеря несоизмеримо огромней. — А это прозвучало выспренне и искусственно, но лучше он выразиться не сумел.Возле пепельницы громоздилась стопка телеграмм — некоторые вскрыты, некоторые нет. Стало быть, синьоре приходится слушать подобное с самого утра, — однако она и виду не подала, «спасибо» — и все. Сунула руку в карман джемпера, достала пачку сигарет и уже вытащив одну и, поднеся к губам, заметила другую, все еще дымящуюся в пепельнице. Отбросив в сторону и пачку, и новую сигарету, она взяла ту, что лежала в пепельнице, — глубоко затянулась, задержав дыхание, и с видимым отвращением выдохнула.— Да, миру музыки будет его не хватать, — проговорила она и, прежде чем он успел заметить странность этой фразы, добавила: — И нам тоже. — Хотя на сигарете успел нагореть какой-то миллиметр пепла, она щелчком стряхнула его в пепельницу, затем подалась вперед и принялась вращательным движением счищать пепел с краев, словно затачивая в точилке карандаш.Он нащупал в кармане записную книжку, достал и раскрыл на странице, где набросал для себя списочек книг, которые собирался прочесть. Еще вчера вечером он отметил, что красота этой женщины почти совершенна, а под определенным углом и при должном освещении исчезает и последнее «почти». И сквозь пелену усталости, затуманившей ее лицо, эта красота сквозила со всей очевидностью, — голубые, широко поставленные глаза и белокурые от природы волосы, которые сегодня просто зачесаны назад и тяжелым узлом закреплены на затылке.— Вы знаете, чем его убили? — спросила она.— Я побеседовал утром с судмедэкспертом. Это цианистый калий. Он был в кофе.— Значит, все произошло быстро. Хоть это хорошо.— Да, — согласился он. — Почти мгновенно. — Он что-то черкнул в книжке, затем спросил: — Вы что, знаете этот яд?Она стрельнула глазами.— Не больше чем любой другой врач. Он щелчком перелистнул страницу.— Судмедэксперт утверждает, его не так просто раздобыть, этот самый цианистый калий, — соврал он. И поскольку на это она не сказала ничего, он спросил снова: — А как вам показался ваш муж вчера вечером, синьора? Не было в его поведении чего-то странного или особенного?Она продолжала обтирать сигарету о край пепельницы.— Нет, по-моему, он был такой же, как всегда.— А какой именно, позвольте спросить?— Немного напряженный, замкнутый. Он предпочитал ни с кем не разговаривать ни перед представлением, ни в антрактах. Старался, чтобы ничто его не отвлекало.Брунетти воспринял это как должное.— Может быть, вчера вечером он нервничал чуть больше, чем обычно?Она помолчала, обдумывая его вопрос.— Нет, я бы не сказала. Мы пришли к театру часов в семь, — это ведь очень близко.Он кивнул,— Я пошла на свое место в зале, хотя было еще рано. Капельдинеры часто видели меня на репетициях и спокойно пропустили. Хельмут пошел за кулисы— переодеться и просмотреть партитуру.— Вы меня извините, синьора, но, кажется, в какой-то газете я читал, что ваш муж славился умением дирижировать без партитуры?Она улыбнулась:— О да, это он умел. Но она всегда лежала у него в гримерке, и он ее просматривал перед спектаклем и в антрактах.— Так, значит, из-за этого он и не любил ни с кем разговаривать в антрактах?— Да.— Вы сказали, что вчера вечером зашли к нему за кулисы поговорить…Она промолчала, тогда он спросил:— Это что — дело обычное?— Нет. Как я уже говорила вам, во время спектакля он предпочитал ни с кем не общаться. Говорил, что это мешает ему сосредоточиться. Но вчера вечером он попросил меня зайти к нему после второго действия.— С вами рядом кто-нибудь был, когда он попросил вас об этом?— То есть— был ли свидетель, что он попросил меня об этом? — В ее голосе послышались металлические нотки.Брунетти кивнул.— Нет, Dottore Брунетти, не было у меня никакого свидетеля. Но сама я тогда очень удивилась.— Почему?— Потому что Хельмут редко делал что-то… Не знаю, как это сказать… Что-то необычное. Что-то, что выбивалось бы из его ежедневного распорядка. Поэтому я и удивилась, когда он попросил меня зайти к нему во время спектакля.— Но вы зашли?— Да. Зашла.— Зачем это ему понадобилось?— Не знаю. В фойе я встретила знакомых и остановилась поболтать с ними. И совершенно забыла, что во время спектакля нельзя пройти за кулисы через оркестровую яму, что придется подниматься наверх и проходить через ложи. Так что когда я добралась наконец до его гримерки, уже прозвенел второй звонок.— Вы с ним разговаривали?Она долго колебалась, прежде чем ответить.— Да, но успела только поздороваться и спросить, что он хотел мне сказать. И тут мы услышали… — Она замолчала, усердно продолжая обдирать пепел с сигареты, долго-долго ворочая погасшим окурком в пепельнице, пока, наконец, не выбросила его и не заговорила снова, причем в голосе ее что-то изменилось: —… услышали третий звонок. Времени на разговоры не осталось. Я бросила: «Увидимся после спектакля», — и пошла на свое место. И ждала, что поднимется занавес, начнется представление, но вы сами знаете… знаете, что случилось.— Скажите, вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное?Потянувшись за пачкой, она достала следующую сигарету. Брунетти, взяв со стола зажигалку, поднес ей.— Спасибо, — поблагодарила она, выпуская дым в сторону.— Вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное, синьора? — повторил он вопрос.—Да.— Скажите, в последние несколько недель ваш муж не вел себя как-нибудь необычно? — Не услышав ответа, Брунетти подсказал: — Ну, нервозно, как-то раздраженно?— Я поняла ваш вопрос, — отрезала она, потом растерянно взглянула на него. — Извините.Он решил, что лучше просто промолчать, чем принимать ее извинения.Она помедлила, прежде чем ответить:— Нет, он был почти такой же, как всегда. Он очень любил «Травиату», и любил этот город.— А как проходили репетиции? Мирно?— Не уверена, что поняла ваш вопрос.— У вашего мужа были какие-либо сложности с другими людьми, занятыми в спектакле?— Нет, мне ни о чем таком не известно, — ответила она после чуть заметной паузы.Брунетти решил, что настал момент перевести вопросы в плоскость более личную. Перелистнув несколько страничек записной книжки, он пробежал их глазами и спросил:— Скажите, синьора, а кто тут проживает в настоящее время?Если она и удивилась этой внезапной смене темы, то виду не подала.— Мой муж и я и экономка, которая живет с нами.— Давно она у вас, эта экономка?— Она прослужила у Хельмута лет двадцать. Я впервые ее увидела, когда мы приехали в Венецию.— Когда это было?— Два года назад.— Ну и?— Она живет в этой квартире круглый год, когда нас нет. — Она торопливо поправилась: — То есть не было.— Ее имя?— Хильда Бреддес.— Она не итальянка?— Нет. Бельгийка.Он сделал помету в блокноте.— Давно вы с маэстро женаты?— Два года. Мы встретились в Берлине, где я работала.— При каких обстоятельствах?— Он дирижировал «Тристаном». Я пошла за кулисы к моим друзьям, которые оказались и его друзьями. А после спектакля мы все вместе пошли ужинать.— Как долго вы были знакомы до свадьбы?— С полгода. — Она снова принялась затачивать кончик сигареты.— Вы говорите, что работали в Берлине, при том что вы венгерка.Она никак не отреагировала, и он спросил:— Разве не так?— Да нет, родом я и правда из Венгрии, но давно уже гражданка Германии. Мой первый муж, о чем вас наверняка уже проинформировали, был немец, и я приняла его гражданство, когда мы после свадьбы переехали в Германию.Она раздавила окурок и посмотрела на Брунетти, словно давая понять, что отныне все ее внимание целиком отдано его вопросам. Он удивился, почему она решила целиком сосредоточиться именно на этих фактах, ставших с сегодняшнего дня общеизвестными. Все ее ответы насчет обоих браков были правдивы — он знал это благодаря Паоле, безнадежно подсевшей на бульварную прессу, — именно она загрузила его сегодня всеми подробностями.— Но это несколько необычно, правда? — спросил он.— Что необычно?— Что вам разрешили переехать в Германию и принять немецкое гражданство.На что она улыбнулась, но, как ему показалось, невесело.— Не так уж и необычно, как вам тут, на Западе, кажется.Что это— насмешка?— Я была замужем за немцем. Его контракт в Венгрии истек, ему надо было возвращаться на родину. Я обратилась за разрешением уехать вместе с мужем, и мне его дали. Даже при старом правительстве дикарями мы не были. Семья для венгров— очень большая ценность, — произнесла она таким тоном, словно для итальянцев эта ценность — из самых последних. Во всяком случае, так показалось Брунетти.— Он отец вашего ребенка? Вопрос ее явно всполошил.— Кто?— Ваш первый муж.— Да. — Она достала следующую сигарету.— Он по-прежнему живет в Германии? — спросил Брунетти, зажигая ей сигарету, при том что прекрасно знал, что человек этот преподает в Гейдельбергском университете.—Да.— А правда ли, что до брака с маэстро вы были врачом?— Комиссар, — произнесла она голосом, глухим от ярости, которую не особенно пыталась сдержать или замаскировать. — Я по-прежнему врач и всегда им останусь. В настоящее время у меня нет практики, но уверяю вас, тем не менее я врач.— Виноват, доктор.—Он ив самом деле ощущал собственную вину и глупость. И поспешил сменить тему: — А ваша дочь, она живет тут, с вами?Он заметил, как она непроизвольно потянулась за сигаретной пачкой, спокойно смотрел, как она, шаря по столу, наткнулась рукой на горящую сигарету, подняла ее и затянулась.— Нет, она живет в Мюнхене у дедушки с бабушкой. Ей было бы трудно учиться в итальянской школе, и мы решили, что лучше ей ходить в мюнхенскую школу.— Она живет у родителей вашего первого мужа?—Да.— Сколько ей, вашей дочке?— Тринадцать.Ровесница его собственной дочери, Кьяры. Он представил себе, каково ей было бы ходить в школу в чужой стране. Нет, это и правда было бы жестоко.— Не собираетесь снова заняться врачебной практикой?Она задумалась.— Не знаю. Может быть. Я бы хотела лечить людей. Но об этом пока что слишком рано думать.Врунетти наклонил голову в знак молчаливого согласия.— Разрешите вас спросить, синьора, и заранее простите за нескромность, но не могли бы вы сказать, есть ли у вас какие-либо соображения насчет того, как ваш супруг распорядился относительно своих финансов?— То есть — кому достанутся деньги? Вот прямота!—Да.Тут она ответила сразу.— Я знаю только то, что Хельмут сам мне говорил. У нас с ним не было никакого контракта, никаких письменных обязательств — знаете, как теперь пишут, когда женятся. — В ее голосе слышалось презрение. — Как я понимаю, наследников пятеро.— А именно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32