Морщинки были воспоминаниями о переживаниях – из тех, что либо проходят, либо становятся еще заметней и остаются до конца жизни, до того дня, когда ты сам, если тебе повезло, оставишь узкий круг близких скорбеть по тебе.
– Сольвейг, – сказал я.
Она вскинула на меня глаза, и, когда она ответила «да?», я почувствовал в ее голосе напряжение и страх.
– Во вторник, на прошлой неделе, я был вместе с Юнасом в баре, и он…
Ее глаза заблестели, мягкие губы дрогнули, рот искривился. Она крепко сжала губы и быстро смахнула слезы рукой.
– Извини… я…
Дама за прилавком деликатно удалилась в заднюю комнатку, и мы слышали, как она подвинула стул, а потом Шумно листала газеты.
– Я не хочу тебя огорчать, я говорю с тобой откровенно, – снова начал я. – Я хотел встретиться с тобой, чтобы побольше узнать о Юнасе, потому что я должен найти его убийцу и потому что я сам не слишком хорошо его знал. Ведь я виделся с ним всего лишь раз.
– В тот вторник? – Она изумленно посмотрела на меня.
– Да, – хрипло ответил я.
– Это же был последний день его жизни. Я потом все время об этом думала и пыталась припомнить все, что мы делали в тот день, о чем говорили. Но ничего особенного не было. Был обычный будничный день… Совершенно обычный. И я не знала… Мы не знали, что день этот был последним. А как бы мы жили, если бы знали об этом, Варьг? Если бы мы знали? Наверное, каждый день нужно жить так, будто он твой последний. – И она посмотрела мне прямо в глаза. – А ты, Варьг, ты многое изменил бы, если б знал, когда твой последний день?
– Да, конечно, я думаю, что изменил бы.
– Ты бы изменил! Все бы изменили! Но мы не знаем этого, а потом – потом уже слишком поздно. – Она прикусила губу. – Я… я любила его…
Я был необычайно тронут.
– Послушай, Сольвейг, – сказал я, – прежде чем ты мне ответишь, я хочу, чтобы ты знала, что всегда можешь положиться на меня.
Она накрыла мою руку своей и подержала несколько секунд. Потом сжала ее у запястья и мягким, теплым голосом проговорила:
– Я знаю, Варьг. Я знаю, что тебя зовут Варьг и что ты частный сыщик. Я знаю, что все, что я тебе скажу, останется между нами. Я вижу это по твоим глазам. При других обстоятельствах мы могли бы стать хорошими друзьями.
– Юнас рассказывал мне… – начал я.
– Извини, я тебя перебила. Что рассказывал тебе Юнас?
– Юнас рассказывал мне о тебе. Он сказал, что никогда никому раньше о тебе не рассказывал. Я не знаю, почему он выбрал именно меня. Он немного опьянел, но…
– Однажды, Варьг, наступает день, когда твои тайны выходят наружу. Ты носишь что-то в себе, и тебе некому об этом поведать. Тебе хочется, тебе необходимо поделиться с кем-то, но даже твоя мать придет в ужас, если ты решишься ей это рассказать, да и лучшая подруга вряд ли поймет тебя. И ты твердо знаешь, безошибочно чувствуешь, что не можешь рассказать об этом никому, кроме того человека, который и есть твоя тайна. И вот случайно встречаешь кого-то – я не хочу тебя обидеть, Варьг, – но надо встретить человека, которого вряд ли так скороувидишь вновь. Тогда легче рассказывать. Ведь ты носишь свою любовь очень глубоко, и тебе надо с кем-то поделиться, разделить эту радость, хотя любовь твоя и незаконна.
Последние слова она произнесла, как бы рассуждая сама с собой, и у нее между бровями появилась вертикальная складка. Ее темные брови были натуральные, а ресницы слегка подкрашены. На губах тонкий слой розовой помады. Никакой другой косметики не было заметно.
– Юнас, – снова заговорил я, – рассказывал о тебе так, как никогда ни один мужчина не говорил мне о женщине. Во всяком случае, я раньше не слышал, чтобы так говорили. Он… было похоже… Это как болезнь, которой можно заразиться.
Мои последние слова вылетели быстрее, чем я хорошенько подумал, что говорю.
– Я хочу сказать, – поправился я, – что…
– Я подумала… – она внимательно посмотрела на меня. – Можешь себе представить, сколько я передумала с того момента, как полиция позвонила мне и сказала, что он мертв…
Она прошептала последние слова, потом вздохнула и продолжала мягким чистым голосом:
– Мне кажется, что время, проведенное с Юнасом, было нам подарено. Никогда раньше… Это были самые счастливые годы моей жизни, честное слово, Варьг. Неверность, измена или как там другие это называют, не знаю, но я никогда раньше не была так счастлива – с самого начала, с боязливой влюбленности до того момента, когда мы могли до конца отдавать друг другу себя, все свое тепло. Я помню, что, когда я в него влюбилась, у меня внутри что-то переворачивалось, шли какие-то непонятные сигналы, и я старалась подавить их, взять себя в руки, сказать себе самой: ты счастлива в браке, Сольвейг, счастлива. Но боже правый! Это все равно что попытаться остановить поезд, идущий на полной скорости. И еще я думала: неужели я счастлива в браке, если смогла так влюбиться в другого?– – Она вопросительно посмотрела на меня.
– Наверное, нет, – отозвался я. – Или можно одновременно любить двоих?
– Да, наверное, – она кивнула, – но не одинаково. А потом, значительно позже – ведь наши отношения развивались очень медленно, – потом, когда мы не могли друг без друга, уже ни для кого другого не оставалось места, Для меня существовал только Юнас, а для него – я. Нас было только двое. И он… он взял все на себя – все последствия наших отношений. А я – я медлила. И именно об этом я больше всего теперь размышляю. Может, я слишком долго медлила. Если бы я поступила так, как мы договаривались – -порвала с прошлым, сожгла бы все мосты и переехала с ним в другой город, – может быть, он и сейчас был бы жив, мой любимый. – Последнее она произнесла почти неслышно, куда-то в чашку. – Юнас всегда говорил, – продолжала она, – что в сексуальном плане ему было неплохо с его женой. И я ему верю. Он говорил, что его чувство ко мне сначала не было сексуальным, по крайней мере до нашей близости. Для него это было нечто романтическое, говорил он. А для меня… для меня романтическое чувство к Юнасу было довольно сильно, но к тому же он очень много для меня значил и в сексуальном плане. До него я ничего подобного не испытывала. Он был… – Она приглушила голос, переплела пальцы рук и опустила их на колени.
На руке блеснуло обручальное кольцо. За окном густела сероватая мгла. Доносился шум уличного движения. Желтый автобус остановился на противоположной стороне улицы.
– Юнас был первым и единственным, кто помог мне почувствовать себя женщиной, настоящей женщиной. – Она стала говорить еще тише. – Рейдару и мне – нам никогда не было так хорошо вместе. У нас это было не так…
Она вдруг покраснела каким-то легким прозрачным румянцем, будто только сейчас осознала, что сидит и рассказывает самое сокровенное мужчине, человеку, которого она впервые встретила полчаса назад.
Мы еще немного посидели. В кондитерскую вошел мужчина средних лет. Он купил половину пеклеванного хлеба и вышел. Женщина обслужила его и снова исчезла в своей подсобной комнатке, взглянув по пути на часы.
– Ты знаешь моего мужа Рейдара? – спросила Сольвейг.
– Нет, – покачал я головой.
Она что-то поискала в сумочке и через стол протянула мне фотографию. Это был любительский снимок: мужчина в высоких зеленых резиновых сапогах и посветлевших от стирки джинсах. Синяя куртка на нем была расстегнута, и виднелась клетчатая фланелевая рубашка. Он сидел на камне где-то у реки. У него были светлые, густые, коротко стриженные волосы и рыжая борода. Он улыбался маленьким, как у женщины, ртом.
– Это Рейдар, – сказала она.
– Юнас говорил, что он ему нравился. Рейдар, кажется, преподает в университете американскую литературу, он специалист по Хемингуэю. И еще он сказал, что Рейдар, наверное, упадет в обморок при виде живой трепыхающейся форели.
– Это один из недостатков Юнаса – он слишком категоричен в своих суждениях. Слава богу, Рейдар никакой не Хемингуэй, а то я бы не вышла за него замуж. Но надо честно признать, что за свою жизнь он видел намного больше живой форели, чем сам Юнас. Он любит бывать на природе. Да мы и встретились с ним в туристическом походе в горах в Ютунхейме. Мы с Рейдаром хорошие товарищи, мы живем вместе, и когда-то я очень его любила. Я любила его больше, чем он меня, до того, как встретила Юнаса. Теперь… теперь я не знаю… Может, теперь, когда нет Юнаса, я стану снова любить его больше, если только это ему еще нужно. Ведь для него это было большим ударом. Он ни о чем не догадывался. А после того, как ему все рассказали в полиции, он вернулся домой бледный, несчастный. Но ничего не сказал мне, и это было хуже всего, ты понимаешь? Он воспитанный человек и никогда не смог бы ударить меня. И вот теперь я не знаю, что с нами будет.
Она смотрела прямо перед собой, будто ничто уже не имело для нее значения, будто вся ее оставшаяся жизнь представлялась ей бесконечной поездкой с работы домой на автобусе сквозь бесконечные сумерки.
– Рейдар никогда не сможет понять того, что было между мной и Юнасом. Никто не может этого понять, кроме нас двоих.
– Это привилегия всех влюбленных, – осторожно прокомментировал я.
– Да, по-видимому. Может, это иллюзия и ничего особенного не было. Может, раньше или позже, так бывает у всех, если повезет.
Она допила свой кофе.
– Как странно, – продолжала она, – странно, как иногда жизнь режет по живому. Мы запоздали на десять лет. Нам с Юнасом надо было встретиться десять лет назад. Тогда мы оба были молоды, свободны, ничем не связаны. Мы предназначались друг для друга самой судьбой. Никого другого не должно было быть. Прошло совсем немного времени, и я уже не могла себе представить существования без Юнаса. И он чувствовал то же самое. Кто-то мог сказать, что мы вели себя неправильно, но мы не могли иначе. Мы любили друг друга. Это была настоящая любовь.
Теперь и я допил свой шоколад. На дне чашечки осталась легкая светлая пена.
– Мы, конечно, говорили и о разводе, – сказала Сольвейг. – Он больше не мог выдержать, и он сказал: как бы ты ни решила, а я это сделаю. И он сделал, а я все тянула. Я, конечно, думала о детях, о том, что будет с ними. Признаюсь: я думала и о том, что скажут знакомые и друзья, родственники и коллеги, что скажут в моей семье, в его семье. Я думала обо всех тех, кто меня любил и кто перестанет любить меня после этого, о всех тех, кто отвернется от нас. Я понимала: чтобы выдержать, нужны силы, твердые плечи, крепкие мускулы. Честно говоря, я не была уверена, что выдержу это. И только теперь… О… как это тяжело, Варьг! Только в последний месяц я начала склоняться к окончательному решению. Это был долгий и болезненный процесс, но теперь я почти созрела, чтобы сделать выбор между любовью и долгом. Все мы эгоисты. Мы хотим, чтобы нам было хорошо, хотим прожить приличную жизнь. А как поступить? – Ее глаза сделались совсем черными. – Психологически я была готова к разводу. Я выбрала Юнаса. И вот – вдруг все разрушилось. Это ужасно! – Она судорожно глотнула воздух. – И все напрасно. Ни для чего… Юнаса нет… а Рейдар… он все знает и, наверное, уйдет от меня, я останусь одна, сама с собой, со своими воспоминаниями о двух годах счастья и неверности.
– Но… – попытался я вклиниться.
– Но что такое неверность? Это то, что ты делаешь, когда встречаешь своего единственного, своего суженого? Или это то, что ты делаешь, живя с человеком, за которого вышла замуж, но которого больше не любишь? Когда я исполняла супружеские обязанности с Рейдаром, я не могла отделаться от этой мысли и злилась на себя, но не могла не думать о Юнасе, о том, как нам хорошо вместе. В эти мгновения меня мучила совесть, потому что я чувствовала, что изменяю Юнасу. Ты можешь это понять?
– Да, – ответил я. – Юнас говорил мне примерно то же самое, когда рассказывал о тебе.
Она изучающе посмотрела мне в лицо, в отчаянии пожала плечами и улыбнулась изумительной печальной улыбкой. Это была самая печальная улыбка, которую я когда-либо видел, это была улыбка женщины, стоящей на краю могилы и спрашивающей: «А что, разве жизнь уже кончилась? Так скоро?» Это была улыбка ребенка, впервые увидевшего море и спрашивающего: «Это и есть море? Такое пустое». Это была удивительно красивая улыбка.
Сольвейг взглянула на часы, а потом на меня.
– Мне пора. Ты о чем-то хотел спросить меня?
Я попытался вспомнить, но не смог.
– Это потому, что я наговорила тут всяких глупостей, – сказала она. – Я почти не дала тебе раскрыть рта.
Но хоть чем-то я помогла тебе?
– Не знаю. Если говорить об убийце, то вряд ли. Но ты и Юнас научили меня многому, о чем я раньше и не догадывался, чего никогда не понимал. Вы объяснили мне любовь.
Она печально кивнула и грустно улыбнулась.
– А может, все это и не напрасно. – Она старалась говорить весело. – В следующий раз ты расскажешь мне о себе. Пошли?
Я поднялся. Она застегнула пальто, и мы вышли. Я осторожно закрыл за собой дверь и кивнул пожилой даме, которая, выйдя из-за прилавка, направилась к нашему столику, чтобы убрать посуду.
Мы немного постояли у кондитерской. Подул холодный весенний ветер и откинул с лица Сольвейг ее волосы – лицо оказалось открытым, обнаженным.
– Ты забыл сказать мне, где я тебя видела, – спросила она.
– В прошлый вторник я заходил к вам в бюро, чтобы встретиться с Юнасом. Я стоял в приемной, когда ты прошла мимо.
– А-а… да, теперь я вспоминаю. – Она протянула мне руку. – Спасибо за встречу. Я рада, что поговорила с тобой. Мне стало немного легче, и спасибо за беседу.
Я взял ее руку в свои ладони и крепко сжал.
– Спасибо, Сольвейг, – проговорил я.
Мой голос стал каким-то густым, низким. Мой взгляд скользил по ее лицу. Я хотел запечатлеть ее образ в своей памяти на случай, если больше никогда ее не увижу, если сегодняшний день вдруг окажется последним для кого-нибудь из нас.
Вот и все. Я отпустил ее, она повернулась и пошла по направлению к Скютевикену. Она оглянулась и через плечо улыбнулась мне. Зеленое вельветовое пальто развевалось под порывами ветра.
Я стоял и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она не оборачивалась. Было странно стоять и смотреть ей вслед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37