Спиной она ощутила его короткий смешок.
– Еще более докучной, чем всегда?
– Зато покладистой. Только тебе придется быть аккуратным и какое-то время не отдавать ей приказы, идущие уж слишком поперек того, к чему она привыкла. Нужна постепенность.
– Хорошо, Тасия. Мы об этом уже говорили. Только, знаешь, забавно было бы приказать ей что-нибудь по-настоящему интересное. Скажем, быть хозяйкой на твоем следующем дне рождения. – Он громко расхохотался. – А то уж лучше пусть пойдет в монашескую келью на несколько лет.
Тасия вздрогнула – это напомнило ей о несчастном сыне Карло, причине всех ее неладов с мужем. Карло равнодушен к возобновлению ее романа с Арриго, но никогда не простит ухода Веррадио в екклезию. Может быть, Рафейо сможет и Карло нарисовать покладистым? А Веррадио заставить навеки замолчать. Она не знала точно, что можно сделать, а чего нельзя. Рафейо был так занят своей живописью, учебой и специальными уроками с Премио Фрато Дионисо, что только вчера впервые за несколько месяцев пришел ее навестить.
Эйха, она знала, что это не важно. Важно лишь то, что знает Рафейо и что он с этим знанием делает.
И к тому же она преследовала собственные цели. Медленно, как будто это ей только что пришло в голову, Тасия сказала:
– Есть способ наказать ее так, как она заслуживает. У тебя может быть другой ребенок.
– Только от тебя.
– В определенном смысле. У меня есть молодая кузина… Он резко выпрямился, разжав объятия, где ей было так уютно.
Она повернулась к нему лицом и вложила в свой взгляд всю свою тоску.
– Выслушай меня, Арриго! Ее зовут Серенисса. Она дочь моей младшей сестры, родилась на год позже Рафейо. Как и он, она – меннино до'конфирматтио. Ей еще нет восемнадцати, она яркая и веселая – и даже напоминает меня в ее возрасте.
– Ты самая красивая женщина из всех, кого я видел. Но я не , сделаю этого, Тасия. Ни с одной женщиной, если она не ты. Я обещал тебе верность. Ты об этом не просила – тем больше оснований держать слово. Я не могу любить другую женщину, даже похожую на тебя.
– Даже ради ребенка, который станет нашим? – шепнула она. – Эта Лейла, ставленница Мечеллы, замужем за иллюстратором Северином – он бесплоден, но они хотят детей. Она сейчас в Палассо – выбирает подходящего отца. Северин будет относиться к ее детям так, будто сам их зачал. Настолько он ее любит. И настолько хочет, чтобы у нее были дети.
– Тасия – каррида дольча мейа! – Арриго снова притянул ее в свои объятия, сжав чуть не до боли. – Ты не только самая красивая, но и самая благородная и любящая женщина из всех, кого я знал! Если ты этого в самом деле хочешь…
– Больше всего на свете, кроме твоей любви, Арриго. Клянусь тебе, этого ребенка я буду считать нашим, моим и твоим. Самое страшное, что мне пришлось вынести, – это невозможность родить тебе ребенка.
Арриго застыл в задумчивости, слыша только гудение пчел и стук собственного сердца.
– Если ты усыновишь ребенка, он унаследует имя Карло?
– Никогда! Он – или она – будет воспитанником и останется Грихальва. Только ты? – я и его мать будут знать, что ребенок – еще и до'Веррада.
– Да, это надо будет сохранить в абсолютной тайне.
– Конечно, – согласилась она.
И все свидетельства и бумаги будут храниться в такой же тайне – пока не настанет время ее открыть. Ее собственные сторонники в семье подтвердят. Сыновья Мечеллы никогда не возьмут себе любовниц из Грихальва, предубежденные собственной матерью. И холст мощи Грихальва не потерпит такого пятна. Бастард же будет зароком верности до'Веррада, несмотря на все причуды сыновей Мечеллы. Тасия была уверена в своей способности представить это дело влиятельным Грихальва так, чтобы они закрыли глаза на нарушение уговора, восходящего еще к Верховному иллюстратору Сарио и герцогу Алехандро. Даже если ей не удастся их убедить – а она очень хорошо подумает над каждым словом, – все равно ребенок будет у нее.
– ..в следующий раз, когда наступит время конфирматтио, – говорил Арриго, и Тасия с трудом вернулась мыслями от приятных возможностей к реальности и обнаружила, что он уже не так ошеломлен, – отцом ребенка будет считаться юноша, чье место займу я.
Быстро он оправился. Даже обидно, что он так легко согласился.
– Прекрасное решение, – одобрила Тасия. – Но мы сможем верить этому юноше?
– Да, это вопрос. А девушка? Ей можно верить?
– Я в этом убеждена. – Тасия натужно рассмеялась. – Серенисса всегда жалела, что родилась слишком поздно для твоей любовницы и слишком рано – для любовницы Алессио.
Но дочь Серениссы – а Рафейо использует каждую крупицу подвластной ему магии, чтобы это была дочь, – как раз сможет соблазнить Алессио в двадцать лет или около того. И она рассмеялась уже свободнее, представив себе физиономию Meчеллы, когда та узнает, что ее любимый первенец спит со своей сводной сестрой.
Арриго корректно заметил, мол, хорошо, что его любовницей оказалась все же Тасия, и снова вернулся к мыслям о том, как спланировать беременность Серениссы. Будто Тасия заранее все не продумала, – хотя пусть считает, что дошел до всего своим умом.
Она внимательно слушала, незаметно направляя его мысли в нужное русло, и вдруг заметила про себя, что это очень трогательно: как ему не пришло в голову, что прекрасная, способная к деторождению и опасная девушка из рода Грихальва должна будет умереть на родовом ложе?

Глава 54

За несколько дней до начала праздничных торжеств Санктеррии Дионисо притащился в тесную мастерскую Рафейо и запер за собой дверь. В комнате воняло краской, растворителями и застарелой мочой из давно не выливаемого горшка у окна. Да, тут особо не следили за порядком, то-то Рафейо держит дверь запертой. Замок, впрочем, открывается до смешного просто.
Рафейо в комнате не было. Были его наброски – они десятками лепились по стенам и соскальзывали со стола. Дионисо невольно поразился, как много этот юноша может. На одной стене висели в хронологическом порядке портреты Верховных иллюстраторов прошлого. Это в любом случае было отличной выставкой мод. Накрахмаленные брыжи расходились на пугающую ширину, сужались до воротничка и исчезали совсем; спадающие складками плащи превращались в длинные сюртуки, украшенные шитьем куртки и, наконец, в простые рубахи, бриджи до колен (ох, как он их терпеть не мог) сменялись брюками и ботинками. Единственное, что сохранялось, это серая шляпа с пером и церемониальная цепь – знак должности. Как давно это было, когда он ощутил ее тяжесть на плечах, более радуясь ей, чем даже Золотому Ключу на груди.
На другой стене висело несколько эскизов Пейнтраддо Чиевы Верховного иллюстратора Риобаро. Как он и предвидел, для Рафейо свет свечей оказался весьма сложным – Матра, ему самому это было трудно, когда он его писал! Но Рафейо довольно тонко этот свет почувствовал – насколько можно судить по карандашным наброскам. Дионисо долго глядел на молодого красавца – как чудесно снова быть таким молодым! Скоро уже, эйха. Он вспомнил, как носил и это лицо. Будь оно его истинным, Сааведра даже не взглянула бы на Алехандро.
На мольберте стоял набросок маслом на обрывке холста. Там был изображен сам Рафейо в позе Риобаро, в ниспадающем складками плаще. Перед ним стояла свеча. Еще не выполнены детали, но для приманки достаточно – если он вложил сюда магию. Дионисо наклонился посмотреть повнимательнее, щурясь в слабом свете позднего дня из высоких окон мансарды. Выругал про себя собственное слабеющее зрение и свою гордость Грихальва, не позволявшую ему большего, чем носимая в кармане линза. И все же смог заметить на наброске знак: тонкую царапинку на тыльной стороне левой руки, будто по сухой краске провели ногтем.
"Кабесса мердитто!” – подумал он. Этот молодой дурак все-таки попробовал магию. Но его безумие было доказательством мудрости Дионисо, решившего поддразнивать Рафейо, чтобы он выбрал нужные пути (его не приходилось сильно подталкивать, всего лишь намекать тут и там, причем осторожно, потому что он быстро соображал), открывать ровно столько, чтобы он хотел узнать больше, чтобы он стал экспериментировать сам. Что за чудесная вещь – любопытство! Как оно подхлестывает честолюбие, придает блеск Луса до'Орро! Он знал это лучше всех, ибо сам жил этим всегда. И никто не удивится, когда Рафейо будет таким же.
Дионисо наслаждался предвкушением этого момента. Рафейо, молодой, сильный, станет его добычей. Мужчины знают, что значит владеть телом женщины несколько сладких мгновений, – он знал, что значит владеть чужой плотью всю жизнь. Ощущать кости и мышцы, кожу, кровь и жилы и делать все это своим безвозвратно. И это знал только он. Он был неповторим. Он был – Сарио.
Дионисо улыбнулся, оживив любимые воспоминания, – да, он почти чувствовал на языке тягучую сладость макового сиропа. Слабая доза, принятая вовремя, чтобы подействовать почти сразу после перехода, вызывает легкое головокружение, ошеломление. Его опыт показал, что это начисто сбивает с толку выброшенного хозяина, – надеяться только на шок рискованно. Никогда нельзя знать, насколько способен к сопротивлению тот или иной разум.
Но, как и всегда при погружении в приятные воспоминания, всплыли и темные цвета опасности. Он знал все, что случится, все, что ему придется испытать. С прошлого раза миновало двадцать восемь, почти двадцать девять лет, вдруг сообразил он с удивлением, но он помнит все. Опасность в том числе.
Истинных опасностей было всего две. Первая подстерегала в момент, когда умирало тело, освобождая дух. Опасность была не для покинутой плоти, она наступала, когда душа еще не была направлена в новый дом. Освобожденная от привычной материи, душа (сознание, разум – он сам предпочитал слово “дух”) вырывалась наружу в растущей панике. Она ощущала близость оболочки, которую только что оживляла, боролась с велением магического языка, отчаянно пытаясь вернуться в бывший дом. Наткнувшись на запрет, дух рвался в такое же тело на картине, куда его тоже не пускали. Отверзать дух от крови, которую он узнавал, всегда было актом высшего напряжения воли.
Но далее наступала опасность еще большая. Отделенный от собственной плоти и даже от шепчущей памяти ее на картине, дух становился голодным. Как бы ни был он к этому готов, каждый раз его это поражало. Когда-то, быть может, он поймет, что же это на самом деле – дух, жаждущий воплощения, или, наоборот – зов тела, желающего быть одушевленным. Но что бы это ни означало, момент был ключевой: если не направить дух в ждущую плоть, тот может ускользнуть. И здесь нужны самые сильные чары.
Пока он еще ни разу не ошибся. И с Рафейо тоже не ошибется.
Он уже собрался покинуть мастерскую, как любопытство заставило его посмотреть повнимательнее на стопку холстов за дверью. Если Рафейо пошел против решения Вьехос Фратос – не говоря уже о его личных запретах – и продолжает писать все те же пугающие пейзажи, Дионисо придется…
Пейзаж? Да нет. Архитектура, и от холста разит краской на крови. На вьющейся по краям ленте были изображены все зловещие символы из Фолио и почти столько же из Кита'аба, и все это в сопровождении рун столь мерзких, что даже он покачнулся.
Первая мысль была, что Рафейо – дурак: хранить такое в Па-лассо! Да если бы это нашел не Дионисо…
А где же еще хранить такое, как не почти на самом видном месте?
Дионисо разрывался между яростью и восхищением. Умный мальчик! И вдвойне умный, если смог сложить вместе все кусочки и обрывки, намеки и иносказания, то, что вынес из уроков Дионисо и о чем смог догадаться. Он специально сеял свои недомолвки, но не предполагал, что ненависть мальчика окажется столь плодородной почвой. Никогда не узнает Рафейо, как он удивил своего учителя. Матра, даже звезды все на месте!
Не стоило труда догадаться, как именно собирается использовать Рафейо эту картину в ночь Санктеррии.

* * *

– Ты пока обойдешься без меня, Арриго, – сказала Тасия. – Мне надо показаться на приеме у баронессы Лиссины. Я присоединюсь к тебе потом.
Она поцеловала его в вечерней тени тополя.
– Я приготовила чудесное местечко во впадине холма, там мы и встретим рассвет. Моя кухарка упаковывает завтрак.
– Звучит заманчиво, – улыбнулся он. – Я ускользну от родителей во время Параддио Иллюминаддо.
– Эйха, только смени туфли на сапоги, а то волдыри натрешь. Он поцеловал ее в щеку.
– Мне надо бы найти себе слугу, такого же заботливого, как ты. До встречи, дольча мейа.
Если ей и не понравилось сравнение с преданным слугой, Тасия никак этого не проявила. Он ушел в боковую аллею, потому что они пока не встречались открыто при свете дня, – остаток приличий, которые еще соблюдались. Поднимаясь по лестнице переодеться к вечеру, Тасия подумала, что этот последний клочок компордотты долго не продержится. Как только Мечелла станет послушна подобно комнатной собачке, Тасия будет целовать Арриго при всех, когда ей вздумается. И пусть Великий герцог с герцогиней кривятся сколько хотят. Тасия будет владеть Арриго. И Рафейо. И всеми Грихальва. И исполнительной, послушной Мечеллой, навеки засунутой в Корассон. И, наконец, малышкой до'Веррада у себя в детской – ее собственной малышкой.
Десять минут ей пришлось подождать, пока лакей подаст наемную карету, выдержать еще десять минут на мерзких рессорах в душном тепле кареты по дороге к Каса до'Дрегец через весь город. Лиссина уже тридцать примерно лет устраивала на Санктеррию прием только для дам. Допускались, строго по приглашению, лишь дворянки, а кроме них – только жены богатейших купцов, поскольку ценой права на поедание фруктового мороженого в обществе баронессы был щедрый “добровольный” вклад в бесконечную благотворительность Лиссины. Отдавая дворецкому зеленый кожаный кошелек с приглашением, должным образом набитый деньгами до'Альва, она мрачно подумала, не посчитают ли в обществе, что после смерти Лиссины именно Тасия, как любовница из рода Грихальва, возьмет на себя те же обременительные обязанности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45