Н-но!…
Архипка бежал изо всей мочи, пересек лужайку и, уже приблизившись к самым кустам, споткнулся — под ногу ему подвернулся незаметный, но ехидный сучок. Мы оба трахнулись на землю, и я, перелетев через голову Архипки, благополучно растянулся на низкорослых кустах.
Поднимаю голову, оглядываюсь: прямо передо мной четверо наших из печатного отделения — Снегирев, Качурин, Уткин и Нестеренко. Сидят голубчики по-восточному — ноги под себя поджав, перед ними газета расстелена, на газете нарезанная ломтями колбаса, сыр, хлеб и две бутылки очищенной.
— Владимир Петрович, и вы сюда? — запинаясь, спрашивает Уткин.
Нестеренко же перемигнулся с ребятами, пододвинулся и пригласил:
— Милости прошу к нашему шалашу!
— Спасибо! — приветливо отозвался я, потирая ушибленное плечо.
— На аэроплане летал? — хитро спросил Уткин.
— На каком аэроплане? — не понял я уткинской насмешки.
— Значит, по деревьям лазил? — повторил вопрос Уткин.
— Эге, тебя, оказывается, интересует способ моего прибытия? — ответил я. — Так я прибыл много проще, — ехал верхом, ну и… свалился.
— Как верхом? — опешил, в свою очередь, Уткин.
Тем временем Снегирев успел и сыр нарезать.
— Дернем по маленькой? — обратился он к нам, ласково похлопывая ладонью в дно бутылки.
— Наливай, наливай! — мрачно поддакнул Качурин.
— Хорошее дело, — согласился я, собираясь перехитрить угощавших меня молодцов. — Выпить хорошо, — начал я свой маневр издалека, — одна только для меня неприятность…
— А что? — участливо спросил Нестеренко.
— Не хочется мне на ваши деньги пить, — недовольно пробурчал я.
— Пустое! — любезно возразил Качурин.
— Где тут пустое? — не сдавался я. — Я зарабатываю много, а из вас каждый и до сотни не дотягивает — не пригоже мне за ваш счет угощаться…
— В другой раз угощенье за тобой будет, — поддакнул Качурин.
— Зачем в другой раз? — с упрямством заявил я опять. — Можно и в этот… Вот что, ребята: сегодня я угощаю вас, а не вы меня… Покупаю у вас обе бутылки и угощаю.
— Чего там комедию ломать! — нетерпеливо прервал меня Нестеренко.
— В таком случае я на вас в обиде, — недовольно сказал я, поднимаясь с земли.
— Ну что ты, что ты! — остановил меня Уткин.
— Мы с тобой ссориться не хотим, — примирительно заговорил Качурин. — Если уж тебе так хочется, покупай.
Пару минут ребята продолжали свои уговоры, но, встретив мое непреодолимое упорство, согласились продать водку, в глубине своих душ ничего не имея против дарового угощения.
Я достал кошелек, вынул два рубля семьдесят четыре копейки. Ребята тут же разделили деньги между собой — видно, водку покупали в складчину. Я взял в каждую руку по бутылке и еще раз спросил:
— Значит, теперь это вино мое, и я ему полный хозяин? За посуду вам заплачено, и посуда тоже моя. Волен я с ней делать, что угодно?
— Расчетливый старик! — засмеялся Уткин. — Небось посуду домой старухе свезешь. Все три гривенника в хозяйство.
— Ладно, — нетерпеливо отозвался я, стоя перед ребятами и покачивая крепко сжатыми в руках бутылками. — Вино и посуда мои? Я им полный хозяин?
— Твои, твои, — нетерпеливо повторил Нестеренко. — Чего говорить — принимайся за дело!
— Можно и за дело, только как бы оно кого не задело, — воскликнул я, поворачиваясь к ребятам спиной, перескакивая через куст и убегая вниз по бугру.
— Куда ты? — услышал я за своей спиной растерянный голос Качурина.
— Да догоняй же его, ребята! — донесся до меня перекрикнувший все другие звуки голос Уткина.
За моей спиной послышался тяжелый топот — ребята пытались догнать старика Морозова.
«Так я им и дался», — подумал я и еще прытче побежал под гору.
Внизу поблескивал невозмутимый пруд.
Я согласен был скорее расшибиться в доску, чем попасться в руки гнавшейся за мною четверки.
До пруда оставалось всего саженей двадцать, когда за моей спиной послышался прерывающийся хриплый голос Уткина.
— Черт старый, не уйдешь! — бормотал мальчишка.
«Неужели старик Морозов уступит этим сопливым пьянчужкам?» — мелькнуло у меня в голове.
Я напряг последние силы, стремительно пробежал еще несколько саженей, остановился, взмахнул рукой. Хлюп! — и одна бутылка нырнула в воду в нескольких шагах от берега. Я еще побежал вперед, на бегу перехватил вторую бутылку из левой руки в правую, остановился, опять взмахнул рукой, и вторая бутылка врезалась в воду на самой середине пруда.
Ожидая скандала, я спокойно повернулся к обманутым в своих ожиданиях и догонявшим меня мальчишкам. Но навстречу ко мне бежала добрая смеющаяся молодежь — среди нее были и наша комсомолочка Настя Краснова, и фальцовщица Голосовская, и Архипка…
— Ура!… — воскликнула Голосовская, взмахивая руками, похожая на вспугнутую, неумело и бессильно трепыхающую крыльями курицу.
— Молодчина, Морозов! — вторила ей слабым, но бодрым голосом Настя.
Они все подлетели ко мне, схватили за ноги, подняли, подбросили и начали качать на руках.
Наконец я не выдержал и гневно и нежно завопил:
— Олухи вы этакие! Опустите вы меня или нет?
Тогда смешливая компания сжалилась и выпустила меня из своих рук.
Я повел плечами, готов был даже отряхнуться вроде насильно выкупанной собаки и обратился к Насте с вопросом:
— Настенька, голубушка, сделай милость, скажи: за что вы меня качали?
— Чудак, за руку же, за руку! — ласково объяснила она.
— Не понимаю, — ответил я, недоумевающе покачивая головой. — Качали вы меня не только за руку, но и за голову и за живот… Причина-то какова?
— Так ведь вы же, Владимир Петрович, — вмешался в разговор Архипка, — из всей нашей молодежи самым лучшим метальщиком оказались.
— За то, что в молодежь зачислили, — спасибо, но о каком метальщике речь идет — не пойму, — продолжал я недоумевать.
Вся компания наперебой принялась объяснять мне причину своего ликования.
Настя Краснова нагружена комсомольской ячейкой по военной линии. При отъезде в корзине с продовольствием она захватила несколько ручных гранат — деревянных — на вольном воздухе поупражняться в метании.
И пока ребята внизу у пруда по всем правилам разбегались, взмахивая руками, и кидали полированные деревяшки и особых успехов никто не показал — наверху показался седой Морозов, стремительно бежавший с найденными в лесу бутылками. «Петрович наблюдал сверху за нашими упражнениями, не выдержал и захотел показать свое искусство», — решила молодежь. Как раз в это время я кубарем скатился вниз и геройски закинул бутылки в пруд. Бросил я бутылки, должно быть, действительно хорошо, почему и вызвал всеобщее одобрение новому, внезапно открывшемуся во мне таланту.
Я не стал скромничать. Похвала приятна всегда, и мне не стоило большого труда отечески потрепать по плечу Настю и покровительственно заметить:
— То-то и оно-то — учитесь у стариков.
Возвращались мы поздно.
Приятен глазу новый, только что привезенный в типографию шрифт; особенно ярко поблескивают свежие, нечаянно рассыпанные буквы на мрачном и знакомом полу, — так блестели звезды. Приятна разгоряченному человеку сильная струя воздуха, бьющая из жужжащего вентилятора, — в этот вечер слабый ветерок дул приятнее.
На платформе девчата скучно затягивали песни, сонно мигали глазами, и только показавшийся вдалеке красный фонарь, с гневным грохотом летевший наперерез ночи, оживил наше внимание.
В вагоне ко мне пододвинулся Уткин и сердито зашептал:
— Ты, сволочь, попомнишь!
— А вам надо было напиться и хулиганством прогулку испортить? — сказал я сердито и спокойно. — Я, малый, сам выпить не дурак, но всему свое место.
Уткин поднес к моему лицу кулак и буркнул:
— А водку зачем украл?
— За водку вам было заплачено, а шутить со мной брось, — спокойно закончил я разговор, резким движением отвел в сторону уткинскую руку и отошел прочь.
На вокзале в Москве все разрознились, перемешались с толпой и, не прощаясь, разбрелись по домам.
У выхода на площадь под большими матовыми и неустанно светящимися часами меня догнала Настя. Она посмотрела на меня утомленными глазами, поправила на голове красную косынку, протянула руку и спросила:
— В следующее воскресенье поедешь?
Я слабо потряс нежные девичьи пальцы и, довольный, ласково произнес:
— Ну конечно, Настенька.
* * *
Неправильная работа и неправильная жизнь.
Если бы у нас заботились о станках, заботились бы и о людях. Теперь же одно к одному.
Лиза Стрелкова встала у реала недавно, работает ни шатко ни валко, однако успевает лучше многих мужчин.
Обволакивающий окружность типографский гул незаметно скрадывал все посторонние звуки, и все-таки монотонный осенний дождик бился об оконное стекло, как оса, и дребезжал в наборной.
Было скучно. Да, у нас так налажено дело, что мы, работая, можем скучать, веселиться, плакаться на жизненные тяготы и радоваться случайным успехам. Работа спорилась плохо.
Нас развлекал Чебышев — тискальщик, работавший в нашей типографии с незапамятных времен и не мечтавший о лучшей работе.
Утро только что началось. Ни гранок, ни досок к Чебышеву еще не успели подтащить, и, упершись локтями в стол, рассказывал он всему наборному цеху о Лизе Стрелковой:
— …И, голубчики вы мои, ни фаты венчальной, ни свечей золоченых не признают нынче девушки, и юноши тоже не признают. А не признают они потому, что пошел нынче народ несерьезный. Каждый норовит, дело свое справив, фигли-мигли, тренти-терентий…
Чебышев прервал свой рассказ, соединил над головой руки замысловатым полукругом и загадочно задрыгал пальцами — пальцы должны были объяснить нам значение таинственных «фиглей-миглей».
— И живут юноши и девушки по законам не божеским, а человеческим. А известно: сколько кобелей, столько и заповедей, какой закон люб — такой и выберу. И дошла зараза беспременная и до нашей девушки, до нашей товарки Елизаветы Константиновны. Не знали, не гадали Лизины родители, что она их примеру не последует и вокруг аналоя ходить не захочет. Да и как же родителям Лизиным в могиле спокойно лежать, когда видят они, какая дочь о них незаботливая. Да ежели бы они живы были, так родителей каждое дитя в почете содержать обязано, обеспечить под старость уважением и чаем с вареньем смородиновым, а оно возьми да выскочи в замужество не за человека степенного, деньгой располагающего, а за юношу с легкомыслием, заработка имеющего меньше жениного. Где такие законы слыханы, где такие обычаи виданы, чтоб жена больше мужа зарабатывала? Ну какое в ней будет уважение к своему голове и хозяину?
Свой рассказ Чебышев мог вести до бесконечности. Он увлекся, тонкий, но слышный голос его то стихал, то возвышался, и по какому угодно поводу мог он говорить час, два, три, пока к нему не подходил метранпаж, не брал его за плечи и не кричал в самое ухо: «Тискай, мать твою!…» Чебышев не мог сразу остановить разбежавшийся язык и выпаливал еще несколько фраз. Но нельзя было думать, что он слишком увлекался рассказываньем. Стоило ему заметить лицо, о котором шла речь, — на этот счет он был очень зорок, — как Чебышев немедленно смолкал и суетливо поворачивался к станку.
Он и сейчас внезапно смолк, быстро повернулся к столу и нагнулся, точно рассматривал только что оттиснутую полосу.
По движению Чебышева наборщики поняли, что пришла Стрелкова.
Лиза кивнула нам головой и торопливо пошла к своему месту.
Кто наборщиком не бывал, тот звона не слыхал, — такую пословицу можно прибавить к старой — о море и страхе. Отзвонил звонарь в урочное время службу — и с колокольни долой, да и колокольные звуки все наперечет известны. В наборном звонят все, кому не лень, и звонят без устатка целый день, а про ночь не стоит и говорить…
По наборной пронесся одобрительный гул:
— Пришла…
— Не опоздала…
— Удивительно-таки…
— Ну как, Лизочка? — обратился к ней Колька Комаров. — Муж не задерживал?
— Тяжело поди, — отозвался Андриевич. — Двойная работа: и днем и ночью…
— Про ночь не говори, — вторит Мишка Якушин, — в ночную смену она по своей охоте пошла…
Лиза ниже наклоняется над кассой, стараясь не замечать веселых выкриков.
— Ну, Лиза, как? — опять кричит Комаров.
— Хорошо было? — доканчивает Якушин.
Розовая краска заливает Лизино лицо. Выбившаяся из-под платка прядь русых пушистых волос раздражает Лизу, но она боится поднять руку и поправить волосы: каждое движение привлечет лишнее внимание.
Молчание Лизы надоедает ребятам. Становится скучно. Некоторое время работают молча. Работы мало. Борохович начинает подзуживать Жаренова.
Он бросает работу, подходит к Жаренову, похлопывает его по плечу и спрашивает:
— Что ж, брательник, вчера на работу не вышел? Аль голова болела?
— И то болела, — удивленно соглашается Жаренов.
— Небось после получки погулял? — с оттенком зависти спрашивает Борохович.
— Как тебе сказать… — мнется Жаренов. — Погулять погулял, да вот жена только…
— Денег домой не донес? — насмешливо замечает Андриевич.
— Почти что не донес, — уныло соглашается Жаренов.
— Расскажи лучше, как погулять успел! — пристает к нему Комаров.
— "Как, как", — сумрачно передразнивает Жаренов. — Обыкновенно. Выпил. На Тверской бабу взял. И потом опять выпил. Выпил здорово.
— Выпил, выпил… Скукота! — презрительно отзывается Комаров.
— У него всегда так: ни выпить весело, ни с девчонками интересно время провести, — сухо отзывается Борохович, хитро подмигивая Комарову, — он вызывает Жаренова на откровенность.
Жаренов сердито мотает, как опившаяся лошадь, головой.
— Это я-то неинтересно провожу время? — бормочет он, сердито поглядывая на соседей. — Я бы вам рассказал… Я бы рассказал… Вот баба только здесь…
— Чепуха! — отзывается Андриевич. — Лиза отвернется…
— Нечего отвертываться, — вставляет свое замечание Комаров. — Она ученая стала…
— Не про Лизу разговор, — говорит Борохович. — Жаренову рассказать нечего.
— Жаренову рассказать нечего? — бормочет Жаренов. — Как бы не так! Вы только послушайте, что со мной было. Выхожу я из пивной и…
— Беру на Тверской бабу, — досказывает Комаров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13