Увидав роковую пометку, наборщик начинает ползать по полу. Поиски нужной доски продолжаются и час и два. А не дай бог срочный заказ! Прибегает сам директор и начинает копаться во всех углах. Директору помогает метранпаж. И стоит наборщик дурак дураком, смотрит на ругающегося директора, на поддакивающего метранпажа, теряет рабочее время и ждет, томительно ждет, пока они, перекидав досок двадцать, найдут наконец нужный набор.
Беспорядок у нас, сущий беспорядок!
И все-таки я люблю типографию — мою родную, мою хорошую, мою непутевую.
* * *
Только что приходили звать на собрание жилищного товарищества.
Не пойду! Надоели мне пустые разговоры. Вытянется у стола Печкин — он счетоводом служит, — выгнет ручку калачиком, гордо поведет острым маленьким носом и начнет агитировать:
— Граждане, граждане! Дом нуждается в ремонте. Надо перекрыть крыши, надо поштукатурить стены, надо переменить рамы, надо поставить подпорки у левого флигеля — разваливается. Средств же, граждане, нет.
На этом месте Печкин закатит глаза, вздохнет и с подъемом продолжит:
— Всего этого нам не сделать. Давайте хоть внешность приличную дому придадим. Давайте его хоть с уличной стороны покрасим. Проведем самообложение — по рублю с человека — и покрасим.
Приказчик из гастрономического магазина, бузотер Самойлович, всегда толкающийся в задних рядах, гневно закричит:
— Буржуй! Не с человека по рублю, а согласно квартирной плате… Интеллигент!
— Да, я интеллигент, — гордо возразит Печкин, поправляя лоснящийся, усыпанный красными цветочками галстук. — Я интеллигент и стою за культуру: пусть хоть внешность дома будет прилична.
Самойлович и Печкин обязательно поругаются. В спор вмешаются все. Будут обзывать друг друга буржуями и хамами и, не решив вопроса о средствах, начнут голосовать — розовой или зеленой краской красить дом.
Как много собраний, как мало дел! Мы говорим невероятно много — дела должны обгонять разговоры. Не пойду я на это собрание.
* * *
Звонок. Перерыв.
Мой сосед Климов решительно стукнул верстаткой — подпрыгнула недобранная строка — и развалисто зашагал к двери.
Я догнал его около умывальника и боком, будто не замечая его, протиснулся вперед и отвернул кран.
— Стар, стар, а жульничать не устал, — укоризненно хмыкнул Климов, с изрядной силой шлепая меня по лопатке.
— Подумаешь, малый ребенок! — отозвался я. — Постоять за себя не сумеешь. Смотри, как дерешься!
— А ты думал — спускать буду? — усмехнулся Климов.
Мы не спеша вымыли руки, высморкались — какая только дрянь в наши носы не набивается! — и пошли к себе обратно.
Буфет в типографии тесен: человек пять набьются — и повернуться негде. Большинство рабочих предпочитают закусывать там же, где работают.
Когда мы возвратились, шашечный турнир был в самом разгаре. Не успеет наступить время обеда, как наши комсомольцы без промедления принимаются за игру. Шашек нет — вместо шашек квадраты да полуквадраты идут. Весь перерыв напролет в шашки дуются. В одной руке — булка, в другой — свинцовый квадрат.
Климов аккуратно разворачивает принесенный из дому сверток, достает бутылку с молоком, изрядный ломоть черного хлеба и кусок вареного мяса. Он бережно раскладывает все это на бумаге и, то и дело поглаживая черные, начинающие седеть усы, неторопливо отщипывает толстыми пальцами и отправляет в рот куски хлеба, запивает их молоком и не спеша, между едой, разговаривает со мной — постоянным соседом по работе.
Раньше мы недолюбливали друг друга. Он маловер. Я же верю в свою работу, верю в хорошую жизнь, верю в себя. И Климов вечно надо мною смеется.
Но мы еще посмотрим, кто кого пересмеет!
Нам надоело вечно обмениваться колкими любезностями, постепенно мы начали спускать друг другу ехидные замечания, привыкли к нашим скверным характерам и теперь вместе постоянно калякаем о производстве. Здесь Климов победил меня, здесь маловер взял верх: у нас в типографии трудно во что-нибудь верить — такой неприступный беспорядок.
Климов взмахнул рукой, плотно сжатым волосатым кулаком помахал в сторону двери и прокричал, ни к кому не обращаясь, старую свою угрозу:
— Эх, валяй, наваливай, разваливай — хозяина нет, начальников, сукиных детей, перевешать!
Неожиданно из двери раздался возмущенный голос:
— Несознательное трепло!
В помещение вошел секретарь партийной ячейки Кукушкин. Парень он неплохой, но бестолковый. Хотя какова типография, таков и секретарь… Или нет, это будет вернее: каков секретарь, такова и типография. «При чем тут секретарь!» — часто говорят мне соседи. Ни при чем, конечно. Но там, где секретарь жох, никто работать не плох. Кукушкина все рабочие зовут Кукушкой: прозвали по фамилии, но прозвище оказалось верным. Кукушкин вечно все начинает, затеями у него полна голова, — всюду кладет свои яйца, но никогда их не высиживает, ни одного дела не довел до конца. Я не скажу, что он плохой коммунист, но не ему быть главарем.
Кукушка вошел, окинул нас пристальным взглядом и недовольно спросил:
— Климов, это ты разорялся?
— А хотя бы я? — вызывающе отозвался Климов.
— Все вы такие, а нет чтобы помочь, — упрекнул его Кукушка. — На производственное совещание никто не придет, а на работе только и знают, что ругаться.
Мы с Климовым переглянулись, поняли друг друга и дружно накинулись на Кукушку:
— А нас зовут?
— Воду в ступе толочь?
— За пять минут что скажешь?
— У молокососов учиться?
Кукушка съежился. Ему нечем было крыть: о производственных совещаниях большинство рабочих не имело понятия, толковали на них о всяких мелочах, а чуть доходило дело до главного, сам же Кукушка перебивал: «Это не нашего ума дело, администрация без нас разберется…»
Кукушка извиняющимся тоном произнес:
— Приходите сегодня!… Обязательно приходите. Совещание назначено в восемь, немножко запоздаем — около девяти начнем.
Разве можно было его не обругать?
Я напустился:
— То-то и оно-то! В девять начнем! Кто же к вам после этого ходить будет? Вы бы еще позднее собирались. Никакой хороший рабочий в общественной работе участия принимать не будет. Завтра на работу к семи? К семи. А у вас трезвон будет до часа? До часа. А чтобы хорошо работать, нужно хорошо выспаться. Нечего говорить, — еще резче сказал я, уловив желание Кукушки возразить. — Все у коммунистов не как у людей. Люди по ночам спят — вы заседаете, а утром носами на работе клюете. Нет, не заботится партия о своих членах. Я бы приказал каждому коммунисту обязательно восемь часов в сутки спать, а у вас наоборот — хоть все двадцать четыре подряд работай. Того не замечаете, что за двадцать четыре беспрерывных часа человек сделает меньше, чем за восемь после отдыха.
Все-таки Кукушка хотел возражать.
Счастливый случай лишил его этой возможности.
В дверь наборной протиснулся гармонист, пристроился возле верстаков, где закусывали рабочие, и развел малиновые мехи.
Игривый вальс поплыл по наборной.
Брови Кукушки удивленно полезли вверх по угреватому белому лбу.
— Что такое? — сказал он. — Кто допустил сюда гармониста? Я сейчас выясню в завкоме.
Недовольный Кукушка побежал, подгоняемый плавными толчками звуков.
— В самом деле: откуда музыка? — обратился Климов к соседям.
— Завком придумал, — объяснил тискальщик Лоскутов. — Культурное развлечение в момент перерыва.
— А Кукушка не знал? — обрадовался Климов.
— Видно, не знал, — хмыкнул я.
— Вот здорово! — захохотал Лоскутов. — Поругается Кукушка сейчас в завкоме, не приведи бог.
И, точно назло Кукушке, ребятишки затянули гулливую комсомольскую песню.
Привлеченный шумом, в наборную вошел директор, товарищ Клевцов. Мы его уважаем. Но и о нем поговорить можно, можно и его поругать. Клевцов работать умеет, спора нет, хороший работник. Но померещилось ему, что он семи пядей во лбу. Семь не семь, а около пяти будет. И вот решил Клевцов: ничьей помощи ему не нужно, никаких советов слышать не хочет… Все сам, остальные дураки. Ну, а все сам не сделаешь, иной раз надо и с дворником посоветоваться, как улицу лучше подмести. Один ум хорошо, а два лучше. Когда Клевцов расчухает эту пословицу, в типографии порядка куда больше будет.
— Веселитесь? — спрашивает директор.
— Веселимся, — отвечаем мы.
— Ну веселитесь, — говорит директор и идет дальше.
— Ладно, — говорим мы ему вслед и продолжаем пение.
О веселье заговорил! Нет чтобы спросить, как работа спорится.
* * *
Хотя шотландское виски крепче нашей водки, оно значительно легче. Чуть перепьешь водки — на душе становится противно, пьяная муть застилает глаза. Виски пьешь много — и все нипочем: голова ясная, но, только захочешь встать, ноги не слушаются: оно, подлое, в ноги ударяет. Если бы не пахло аптекой, совсем расчудесное вино было бы…
В нашей типографии печатается несколько распространенных иллюстрированных журналов. Сделать хороший журнал — большое искусство. Надо вкусно подать рисунок, аппетитно разместить текст и запустить вокруг клише такую оборку, чтобы у понимающего человека голова закружилась… У понимающего голова еще больше закружилась бы, если бы он услыхал нашу ругань при верстке.
Едва ли не лучший у нас выпускающий Павел Александрович Гертнер. Похож на иностранца, лощен, предупредителен, ему всегда сопутствует вежливое поблескивание больших шестигранных очков. Теперь каждый репортеришка носит целлулоидовые очки, черные или желтые, сразу заметно, как человек старательно пытается «держать фасон». Гертнеровские очки не таковы, они не сделаны под заграницу, они действительно роговые и выписаны из Чикаго. И все-таки, несмотря на заграничный лоск, Гертнер свой, обходительный человек, умеющий разговаривать с рабочими на одном языке.
Приезжая ночью верстать журнал, Гертнер часто привозит виски. Он устраивается в отведенной для выпускающих каморке, аккуратно кладет на стол пальто и шляпу, снимает коричневый пиджак, вешает его на электрический выключатель и с синим карандашом ложится прямо на стол, низко склонясь над сырыми оттисками. Время от времени он прерывает работу, выходит покалякать с нами в наборное отделение, спорит с метранпажем и приглашает нас к себе. Мы охотно заходим к нему в каморку — никто не прочь угоститься вкусной шотландской водкой, и, в свою очередь, мы всегда, когда оно у нас бывает, — нечего греха таить, оно у нас иногда бывает, — угощаем его казенным вином. Гертнер не церемонится, пьет, и ни мы, ни он никогда не остаемся друг у друга в долгу.
В эту ночь мы завели обычный разговор. Кто-то из нас пожаловался на свою собачью землянку. Я тоже заворчал о холодном подвале. Гертнер вздохнул, обругал свою комнатенку — тесно и неудобно. Пожалуй, мы побранились бы и так же быстро перескочили бы на новую тему — мало ли оказий побраниться? Но Гертнер, засунув руки в карманы, повел плечами и вслух произнес пришедшую ему в голову мысль:
— А почему бы нам не организовать жилищный кооператив?
Так было положено начало нашему дому.
* * *
Тихо в наборной. Работа идет безостановочно, каждый занят делом, и все же у нас необычно тихо. Нет страдной рабочей суеты. Дело делается — и ладно. Случится простой, тоже никто не беспокоится.
— Товарищ старшой, что делать? — обращается к метранпажу Костомарову наборщик Андриевич.
— Посмотри, нет ли где сыпи, — лениво отвечает тот. — Рассортируй что есть.
Тихо.
Скучно набирать без веселой перебранки. Вот оно — лежит передо мной пространное объявление. За веселой руганью, за язвительными речами незаметно попались бы под руку красивейшие шрифты, и часа через три тиснул бы я затейливое, на удивление художникам, объявление. Сейчас в ленивой тишине работа течет медленно и монотонно.
Поневоле прислушиваешься к разговорам соседей.
Прислушиваешься и злишься — до чего нынче мелкотравчатый народ пошел!
Вот они — двое молодых наборщиков, Мишка Якушин и Жоржик Борохович.
— Вчера с Колькой две дюжины шандарахнули, не считая половинки… Понимаешь? — говорит Жоржик.
Мишка понимает.
— Ну и как? — оживленно интересуется он.
— Меня раз пять рвало, — чуть ли не с гордостью похваляется Жоржик. — Недавно синий костюм справил — весь загадил.
Больше от скуки вмешиваюсь я в разговор.
— И весело тебе было? — обратился я к Жоржику.
— Какое там весело — одна буза! — скучно ответил Жоржик, отмахиваясь от меня рукой.
И Жоржик и Мишка еще дельные ребята, пить пьют, лишнее пьют, но на работу приходят вовремя и работают неплохо. Не то что Жаренов.
Жаренов — личность примечательная.
Вот и сегодня пришел Жаренов на работу будто трезвым. Стал у реала, набирает — все в порядке. Вдруг — точно нечистый его под руку подтолкнул — хлопнул на пол верстатку, весь набор, понятно, к свиньям, а сам Жаренов посыпал залихватской однообразной бранью.
Пьян. Сразу все заметили, но никто к нему не решился подойти, — пьяный Жаренов зол и силен.
Только Костомаров остановился поодаль и говорит:
— За сегодняшний день с тебя удержат.
— Удержат? — гаркнул Жаренов и без удержу начал крыть Костомарова последними словами. — Удержат? — кричит Жаренов. — Не посмеете! Я на работе был… Слышишь, такой-сякой: был!
Костомаров боится его кулаков. Он согласен: был так был.
К вечеру хмель с Жаренова сошел.
Подошли мы к нему, Климов, Якушин, я.
— Где ты деньги на пьянку берешь? — спрашиваем. — Получка давно была, а ты каждый день пьян.
Жаренов ухмыльнулся и со смешком отвечает:
— И сам беру и вас научу: в кассе взаимопомощи.
— Да как же тебе дают? Всем известно: ты только на пьянку и одалживаешь? — удивился Якушин.
— Я пишу «на домашние нужды», — попробуй не дать! — смеется Жаренов.
Что ты с ним будешь говорить! Выругал его Климов и прочь пошел.
Порядки!
Но сердит я не на Жаренова, а на Кукушку. Ему все как с гуся вода.
* * *
Попался я в переделку! Ей-ей, иногда нечем было крыть пристававших.
Я беспартийный. Не такой беспартийный, как Жаренов, который только и норовит усмехнуться и сказать: «А вот опять коммуниста-жулика поймали…» Не такой беспартийный, как Чебышев, которому все равно, какая бы власть ни была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13