Ты обращен в нашу культуру, Никко, и ты в какой-то степени такой же фанатик, как и всякий вновь обращенный. В этом твоя слабость, трещина в твоем характере. А трещины, когда они разрастаются, ведут к… Отакэ-сан, не договорив, пожал плечами. Николай кивнул и опустил глаза, терпеливо дожидаясь, пока учитель отпустит его.
Помолчав немного, Отакэ-сан взял еще один мятный леденец.
– Открыть тебе одну великую тайну, Никко? – спросил он. – Все эти годы я уверял окружающих, что принимаю мятные леденцы вместо лекарства, для того чтобы облегчить боль в желудке. Но это не так. В действительности, я просто люблю их. Однако в поведении взрослого человека, который посасывает леденцы у всех на глазах, отсутствует достоинство.
– Отсутствует шибуми.
– Вот именно.
На какое-то мгновение мысли Отакэ-сан, казалось, унеслись куда-то далеко.
– Да, может быть, ты и прав. Возможно, туман, который спускается с гор, действительно вреден для здоровья. Но он придает печальное очарование саду, и за это мы должны быть ему благодарны.
* * *
После кремации все распоряжения Отакэ-сан по поводу будущего его семьи и учеников были выполнены. Домашние собрали свои пожитки и переехали жить к брату Отакэ. Ученики разъехались по домам. Николаю к этому времени уже пошел двадцать первый год, хотя выглядел он не старше пятнадцати лет. Ему выдали деньги, которые Кисикава-сан оставил на его содержание, и отпустили на все четыре стороны. Он сразу ощутил, что захватывающий, кружащий голову водоворот жизни, который сопутствует полной, абсолютной свободе, – обратная сторона бесцельности и бессмысленности существования.
На третий день августа 1945 года ученики Отакэ, с чемоданами и узлами, собрались на перроне. У Николая не было ни времени, ни возможности высказать Марико все, что волновало его душу. Однако ему удалось вложить особенную, нежную настойчивость в свое обещание навестить ее как можно скорее. Он пообещал ей, что приедет, как только устроится в Токио. Юноша с нетерпением ожидал этого дня, ведь Марико всегда с такой любовью рассказывала о своей семье и друзьях, оставшихся в ее родном городе, Хиросиме.
ВАШИНГТОН
Мистер Луэллин оторвался от экрана и откинулся на спинку стула, недовольно покачивая головой.
– Тут не слишком много материала для работы, сэр. “Толстяк” не может выдать ничего достаточно определенного об этом Хеле до того, как он приехал в Токио.
В голосе Помощника звучало явное раздражение; его просто выводили из себя люди, чья жизнь была столь тусклой или бедной событиями, что лишала “Толстяка” возможности демонстрировать свои великолепные способности.
– Хм-м, – неопределенно протянул мистер Даймонд, углубившись в свои собственные размышления. – Не беспокойтесь, с этого момента сведений станет больше. Вскоре после войны Хел начал работать на Оккупационные силы; с этого времени мы старались более или менее не выпускать его из виду.
– Вы уверены, сэр, что вам действительно нужна эта информация? Похоже, что вы и так уже все о нем знаете.
– Этот обзор может мне пригодиться. Слушайте, вот что мне сейчас пришло в голову: единственное, что нам известно о связи Николая Хела с “Мюнхенской Пятеркой” и Ханной Стерн, – это то, что он дружил с ее дядей. Давайте удостоверимся, что мы не бьем по пустым мишеням. Узнайте у “Толстяка”, где Хел живет сейчас.
Даймонд нажал на кнопку сбоку стола.
– Слушаюсь, сэр, – Помощник снова повернулся к своему дисплею.
– Сэр? – вопросительно проговорила мисс Суиввен, входя в кабинет на звонок шефа.
– Я попрошу вас сделать две вещи. Первое: достаньте мне все имеющиеся фотографии Хела Николая Александровича. Луэллин даст вам его сиреневую карту со всеми данными. Второе: свяжитесь с мистером Эйблом из группы ОПЕК<ОПЕК – организация стран – экспортеров нефти> и попросите его прийти сюда как можно скорее. Проводите его сюда, вниз, вместе с Заместителем и теми двумя идиотами, которые завалили дело. Вам придется сопровождать их сюда – у них нет допуска на шестнадцатый этаж.
– Слушаюсь, сэр.
Выходя, мисс Суиввен слишком резко захлопнула за собой дверь лаборатории, так что Даймонд даже поднял глаза, удивляясь, какой бес в нее вселился.
“Толстяк” стал выдавать ответы. Внутри у него что-то щелкнуло, и по экрану перед Помощником побежали надписи.
– Э-э-э… похоже на то, что у этого Николая Хела несколько мест жительства. Так… Здесь названы квартира в Париже, дом на Далматском побережье, летняя вилла в Марокко, квартира в Нью-Йорке, еще одна – в Лондоне… А! Вот оно. Последний зарегистрированный адрес – замок в дырявой деревушке Эшебар. По всей вероятности, это его основная резиденция, судя по тому, сколько времени в общей сложности он провел там за последние пятнадцать лет.
– А где он, этот Эшебар?
– А… это в Баскских Пиренеях, сэр.
– Почему это место называется “дырявой деревушкой”?
– Сам удивляюсь, сэр.
Помощник запросил компьютер и, когда тот выдал ему ответ, тихонько хмыкнул.
– Потрясающе! Бедняжка “Толстяк” запутался в переводе с французского на английский. По-французски, по-видимому, это слово означает “захолустное местечко”, “дыра”, вот “Толстяк” и образовал от него английское “дырявый”. Думаю, за последнее время поступило слишком много информации из британских источников.
Подняв глаза, мистер Даймонд воткнул взгляд в спину своего Помощника.
– Будем считать, что это действительно интересно. Так. Ханна Стерн вылетела на самолете из Рима в городок По. Узнайте у “Толстяка”, какой ближайший аэропорт к этому Эшебару. Если По, значит, нам сильно не повезло.
Помощник ввел вопрос в компьютер. Мгновение экран оставался чистым, затем на нем вспыхнул список аэропортов; названия их были расположены в строгой последовательности – по мере их удаления от Эшебара. На первом месте стоял аэропорт в По.
Даймонд обреченно кивнул головой.
Помощник вздохнул и, подсунув указательный палец под металлические дужки очков, легонько потер красноватые вмятинки на переносице.
– Вот, значит, как. Теперь у нас есть все основания предполагать, что Ханна Стерн уже вошла в контакт с этим типом, обладателем сиреневой карты. Во всем мире осталось в живых только три человека, которые имеют сиреневые карты, и наша голубка нашла одного из них. Плохо дело?
– Да, Луэллин. Ну что ж, теперь мы знаем наверняка, что Николай Хел по уши увяз в этом деле. Возвращайтесь к своей машине и вытяните из нее все, что можно, все существующие о нем сведения, чтобы нам было чем порадовать мистера Эйбла, когда он придет сюда. Начните с момента его приезда в Токио.
ЯПОНИЯ
Оккупация была в полном разгаре; апостолы демократии проповедовали свои убеждения из здания Даи Ити, – из-за рва, окружавшего императорский дворец, однако предусмотрительно стараясь держаться вне поля зрения того, кто там обитал. Япония была разбита физически, экономически и морально, однако новоявленные крестоносцы из Оккупационных сил ставили свою миссию освобождения и очищения страны от зла фашизма выше земных, вполне житейских забот о том, чтобы создать нормальные условия жизни для завоеванного народа. Победа западной идеологии ценилась выше жалкой человеческой жизни.
С миллионами других, таких же лишенных крова людей, Николая Хела, точно щепку, крутило в водовороте послевоенной борьбы за выживание. Стремительно растущая инфляция вскоре превратила его небольшие сбережения в пачку никому не нужных бумажек. Он пытался найти работу в отрядах японских рабочих, расчищавших завалы, оставшиеся после бомбардировок. Однако руководители этих отрядов не доверяли ему, – глядя на его светлые волосы и зеленые глаза, они не могли поверить, что он в действительности сильно нуждается. Николай не мог также прибегнуть к помощи Оккупационных сил, поскольку не являлся гражданином ни одной из входящих в них стран. Он влился в поток бездомных, безработных, голодающих людей, которые бродили по городу, спали в парках, под мостами, на железнодорожных вокзалах. Рабочие руки имелись в городе в избытке, и работы для всех не хватало; заработать хоть что-то могли только молодые женщины, у которых было что предложить разнузданной, грубой, пресыщенной солдатне – новым хозяевам.
Деньги кончились, Николай ничего не ел уже два дня; он бродил до ночи в поисках работы, а по вечерам возвращался на вокзал Симбаси, где спал с сотнями других таких же голодных бродяг. Найдя себе местечко на скамейках или под ними, эти люди коротали ночи, то и дело судорожно вздрагивая, мучимые невыносимым голодом. Каждое утро полиция гнала их прочь, чтобы дать возможность пассажирам свободно передвигаться. И каждое утро человек восемь или десять продолжали лежать неподвижно, не реагируя на тычки полицейских. Голод, болезнь, старость высасывали из них последние силы, и смерть приходила по ночам, чтобы снять с несчастных непосильную ношу.
Николай бродил по залитым дождем улицам с тысячами других безработных, высматривая, в конце концов, нельзя ли что-нибудь украсть. Его студенческая форма с высоким стоячим воротничком не просыхала и была вся заляпана грязью, ботинки продырявились, и в них затекала вода. От одного башмака он отодрал подошву, так как она отставала и он не мог вынести этого унизительного хлюпанья. Позднее он пожалел, что не привязал ее каким-нибудь обрывком веревки.
На второй день скитаний, когда во рту у Николая опять не оказалось ни крошки, он под дождем, уже в темноте, вернулся на вокзал Симбаси. Под его громадным металлическим сводом толпились слабые, болезненные старики и отчаявшиеся женщины с детьми; их жалкие пожитки были завернуты в обрывки тряпья; они устраивались на отведенном им ничтожном клочке пространства с таким спокойным достоинством, что душа Николая наполнилась гордостью. Никогда прежде не имел он возможности с такой ясностью оценить силу и красоту японского духа. Стиснутые, прижатые друг к другу, испуганные, голодные и замерзшие, эти люди умели предупредить разногласия, смягчить неизбежное в таких случаях раздражение тихой вежливостью и обходительностью. Как-то раз ночью какой-то мужчина попытался украсть что-то у одной молодой женщины. Расправа оказалась короткой: после непродолжительной, почти беззвучной схватки в темном углу огромного зала ожидания справедливость была восстановлена быстро и окончательно.
Николаю повезло: ему удалось найти укромное местечко под одной из скамеек, где он мог не опасаться, что кто-нибудь, вставший ночью по нужде, наступит на него. Над ним на скамейке устроилась женщина с двумя детьми; один из них был совсем маленький. Она тихонько говорила им что-то до тех пор, пока дети не уснули; правда, прежде они, хотя и не очень настойчиво, просили есть, жалуясь, что голодны. Мать сказала им, что дедушка на самом деле вовсе не умер и скоро приедет, чтобы забрать их отсюда. Потом она стала рисовать перед ними картины своей прежней, чудесной жизни в маленькой деревушке на побережье. Когда они наконец заснули, она тихо заплакала.
Старик, пристроившийся на полу рядом с Николаем, перед тем как улечься, очень заботливо и старательно разложил на сложенном куске ткани, который он расстелил около своего лица, все, что осталось у него самого ценного: чашку, фотографию и письмо, сложенное несколько раз, так что края его стали совсем тонкими и обтрепались. Это была похоронка из армии – бланк со стандартными выражениями сожаления и сочувствия. Прежде чем закрыть глаза, старик повернулся к иностранцу, лежавшему рядом, и пожелал ему спокойной ночи.
Николай улыбнулся и тоже сказал “спокойной ночи” старому японцу.
Не поддаваясь прерывистому, неглубокому сну, Николай сосредоточился и ушел от действительности, от терзающего его внутренности жгучего голода в заоблачные, мистические края. Когда он вернулся со своего чудесного маленького луга с его колышущимися травами и золотистым солнечным светом, он был полон энергии, хотя и голоден, спокоен, несмотря на отчаяние. Однако он знал, что завтра должен обязательно найти работу или деньги, в противном случае ему придется умереть от голода.
Когда незадолго до рассвета полицейские начали поднимать бездомных, старик оказался мертв. Николай взял его чашку, фотографию и письмо и увязал их в свой узелок; ему казалось ужасным, просто невозможным, что все, чем так дорожил старый японец, кто-то может равнодушно смести в одну кучу и выбросить вон.
Около полудня Николай оказался на одной из центральных улиц Токио и побрел к парку Хибийя, поглядывая по сторонам, не нужны ли кому-нибудь рабочие руки или не удастся ли где стащить что-нибудь стоящее. Голод его перешел в новую стадию – это не была больше ноющая пустота в желудке, требующем пищи. Теперь появились резкие болезненные судороги и слабость, разливающаяся по всему телу, так что ноги его стали тяжелыми, точно ватными, а голова – пустой и легкой. Пока его несло так, в потоке других таких же отчаявшихся, потерявших надежду людей, фантастические волны неведомых ощущений захлестывали его, смыкались над ним; все люди и предметы вокруг то расплывались в неясной дымке, то очертания их становились четкими и волшебно прекрасными. Иногда, очнувшись, он вдруг обнаруживал, что плывет по течению, уносимый потоком совершенно одинаковых, безликих людей, безвольно подчиняясь их устремленному к какой-то цели движению, в то время как мысли в его голове кружатся и кружатся в бессмысленной карусели полусна, полуяви. От голода грань в его сознании, отделявшая реальное от нереального, стала очень тонкой, почти стерлась, так что он с легкостью переносился в другое измерение, чтобы вскоре очнуться, словно от толчка, и снова забыться в мистическом уединении. Очнувшись, он ловил себя на том, что стоит, внимательно разглядывая какую-то стену или лицо какого-то неизвестного человека, чувствуя необыкновенную важность и значительность того, что он сейчас видит перед собой. Никто еще не разглядывал именно этот кирпич с таким вниманием и любовью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73