гранату, ну – фуйк! И на тебе – иже, ну, еси, ну, на небеси: тут, ну, грязь помесил – там, ну, помеси!
«О, тупица! – со злобным сладострастием думаю я. – О, тупой из тупых! Да они и без того вас выкурят! Селитры-то в деревнях – море!»
– Не знаю никаких «фуйк», – говорю я терпеливо. – Только без чистых одежд его тело при воскресении не обновится.
– А он чо: в натуре, ну, воскреснет?! – тупица с усилием разворачивается ко мне, словно табанит поплавком, как веслом. В глазках его блестят страх и ледовитое недоверие. Видно, он и продырявил своего шефа. – Да? Воскреснет?
– Все воскреснут перед Страшным Судом…
– Ништяк… – шепчет вор. – Бог, ну – не абрашка, забачит, ну, барашка…
– При чем нубарашка-то? Нательный крест на нем есть?
– Золотой, ну, на ём, – говорит вор-флагоноша. – Был, ну… Его Мифа себе взял, черт, ну, кумовской… Зачем, говорит, золото, ну, обратно зарывать – люди на приисках не бакланили, ну, по самые уши в студеной, ну, говорит, водице…
– Вот пусть этот же Мифа и повесит крест на место. Иначе молитва недействительна.
– Да я его самого, ну, повешаю, если чо, ну, коснись! На галстуке! Во! Еще! Шефу, ну, галстук-то надо, а, профессор?
– Галстука не надо. Мы ж его хороним, а не в пионеры принимаем!
– Вах-ха-ха! Чимба, ну, пионер! – Рыбенок так расхохотался, что выронил флаг. Это было похоже на детскую истерику. – И-а-ах-ха-ха-ха! Ой, ну!
Это водитель двинул его локтем куда-то под плавник.
– Слушай, чмо, чо профессор говорит! Говори, профессор!
Не впервой говорить. Это они меня не знали, а я их брата знавал. Он, этот браток, пасует перед мудреными и красиво произнесенными словами. А уж суеверней вора – нет в мире твари. Разве что какой-нибудь ламутский хуторянин.
– «Видите, братие, богатого житие, кии успех многоразличные ризы и одр украшен, предстоящих множество и брашна сладкая, а душа его нага и скверна яко в кале грешнем телеси будуше. Кая бо есть полза, аще и всего мира богатство соберет, а душу погубит?.. О како златом красимся, без красоты лежит и без лепоты, яко прах от ветра разыдется…» – исполнил я просьбу.
Рыбоглавый смотрел на меня, как смиренное дитя. Он дробно хлопал ресницами. Будто я сказал «изыди!» – и смущенный бес оборотился свиньей да и чухнул через все картонные кордоны в сторону Мертвого моря.
– Ни-и-иштяк, ну, хе-хе! – быстро опомнился он, тут же поперхнулся, впуская бесенка обратно. – Говори, ну, дальше!
– Да что говорить! Нужен венчик на лоб…
– Ага, ну, вот-вот! Дырку-то, ну, в лобешнике прикрыть надо… Да, батя?
– Не для того, чтобы дырку закрыть, сынок, а в знак нашей веры в Пресвятую Троицу! Во упование на получение венца за исполнение заповедей Божиих! Погребальное покрывало нужно покрыть в знак того, что он находится под покровом Христовым! Есть покрывало?
– Откуда, мужик? Ты чо, ну, того? Рамсы, ну, попутал! «… Во! упова-а-ание!..» Чо думаешь: мы всю, ну, хиромантию с собой возим, как водолаз, ну, свинцовые чуни? А? Не-э-э! Покрывало, в натуре, убежало… – и со скрипом запел, как заплакал:

Пой же громче, луженая глотка,
Чтоб покойника бросило в дрожь,
Наша жизнь – это биксы и водка,
А цена ей поломанный грош…

– Я с собой взял… – сказал я. – Как знал…
– Навернешь бабки. Получишь приварок! – не то обнадежил, не то пригрозил водитель.
«Подавитесь вашими деньгами…» – думал я, говоря смиренно:
– Я не священник. Я выполняю свой христианский долг и церковное послушание – не более того. Потому мне денег не надо. Отпустите заложников: Славу и эксперта Вадика. Отпустите во славу Божию.
– Ну и флаг, ну, тебе, брезгливому, в руки… – постановил Земноводный. – Кто в жизни горя не видал, не грыз сухую корку, кто не любил и не страдал, с того не будет толку! – И вдруг подпрыгнул да как заорет: – Гудвин, вертай, ну, тачанку: я, ну, флажок этот… ну, белое знамя, мля, ну, потерял!
– Сучонок… – сквозь зубы, строго по этикету, высказался водитель Гудвин. – Бестолковку бы лучше свою потерял! – пророчески пожелал он.
Я знал, что давно должен был заняться своими нервами. Но слово – не воробей.
– Не пойму, – сказал я, пока машина пятилась и юзила по мылкой, солончаковой грязи проселка, – вы как: на самом деле тупые или только прикидываетесь таковыми?
– Это кто как! Хе-хе-хе! – ответил, закуривая, Гудвин. – Я вот, например, могу биксе Бикса (жарг.) – любая молодая девица.

стихи почитать… Но это не значит, что я умный. Я – дурак. В этом мое счастье! А Сынок… – кивнул он в сторону ушедшего на поиски флага, – …он придурок. И это несчастье. Но наше общее с тобой беспокойство о том, чтобы народные мстители нас не перевстретили. У них, умных, времени много. Они-то уже всю свою мамку целиком в ямку закопали… А мы своего пахана за собой частями таскаем… Кстати, откуда вы его кликуху знаете?
– Чью кликуху? – не понял я.
– Вы назвали погоняло «Сынок»… Вы что, были знакомы раньше?
– Ах, это! Нет, я не имел чести. По годам-то он мне в сыновья – Боже упаси! – годится… Но Чимбу я знал. Жили по соседству в Китаевске…
– Усек. Я в детстве кошачьим бешенством переболел – не все доступно моему помраченному рассудку.
– Бешенством? Это сурово. Почему – кошачьим?
– А сестренка принесла с улицы кота – и давай его дефицитной вареной колбаской кормить. Тот избегался, стал эту колбаску хавать. Откуда коту знать, что колбаса – инструмент большой политики. И я, малой, еще тямы-то нет: хотел быть хорошим, стал эту колбасу ему в пасть подталкивать: смотри, какой я добрый мальчик! Он меня – цоп! – за палец. Насквозь. Мать с работы пришла, а мы с сестрой – в несознанку. И началось… Водобоязнь и прочее. До семи лет не умывался. Сейчас – раз в месяц по четвергам… Шутка!
Вернулся веселый Земноводный Сынок с флагом. Держа его в окне высунутой правой рукой, он стал шутовски креститься левой, читая свою зэковскую молитву:

Спаси, ну, меня, грешного,
От порядка здешнего,
От мороза, ну, сильного,
От труда непосильного,
От начальника-беса.
От пайки малого веса,
От игры, ну, картежной,
От зоны таежной,
От моря, ну, Охотского,
От конвоя вологодского,
От этапа, ну, дольного,
От изолятора центрального,
Спаси, ну, во веки веков
От милиции, кар и судов!
Аминь, ну!

Но, по-видимому, Господь манкировал. И две похоронные команды все же пересеклись. Грянул бой, в котором крушили супротивных по обе стороны линии фронта. В погреб я спуститься уже не смог. Но столько нищих из окрестных деревень я проводил последней, может быть, земной молитвой, что вооруженные дети героини меня узнали и выпустили из кольца!
И вот – расхлябанными огородами, вечерней полынной степью я уходил из деревни Кронштадтский Сон, слыша за спиной сочную пальбу и разрывы гранат, которых здешние места не слышали со времен Верховного Правителя адмирала Колчака.

5

Иду пешком. Октябрь, октябрь…
Разве с такими холодными чувствами уходил я в девяносто третьем из окруженного Дома Советов! Помню только, шел по битому стеклу, аки матерый йог. С тех пор не видел столько битого стекла. А поддержи нас тогда все эти бабкины дети с обрезами, глядишь – и бабка бы жила, и смрад не стал бы воздухом России, которую оседлали воры.
Смерть смерти, как и жизнь жизни, – рознь.
… Один загадочный попутчик рассказывал мне в поезде, что когда обыскивали карманы убитых у Останкинского телецентра, то у некоторых обнаруживались оплаченные квитанции на гроб. Однако на морозном тогда, как и сегодня, рассвете их дровами наваляли в грузовики и свезли в крематорий. Всё у нас записано, господа победители. И, сдается мне, что месть мертвых будет страшна, что она уже началась.
«Зрю тя гробе и ужасаюся видения твоего, сердечно каплющия слезы проливаю… Смерть, кто может избежать тя? Увы смерть, земля бо наше смешение, и земля покроет нас… О человече… аще доидеши величества сана и всея мудрости и храбрости навыкнеши, сего же друга не минеши, но земля еси и паки в землю поидеши» Из Синодика Дедовской пустыни.

.
Больными ногами курильщика к утру я неспешно отмерил по «сорочьему снежку» Сорочий снег (сиб.) – первый снег зазимка.

еще километров около семи и миновал Бабаев Курган. Скоро по деревням начнут колоть кабанов, палить их в соломке по старинке, наедаться свежениной впрок. Я придерживаюсь трассы, но осторожно иду степью. Вид убитых, мертвых людей не может не угнетать. Я всячески отвлекаюсь. Думаю о том, что на Всесибирский съезд нищих я обещал взять сироту Алешу, пришедшего в городок Китаевск из казахских степей. Алешу гложет державная обида:
– Колбиты Презрительное прозвище казахов, подобное «макаронникам», «хохлам», «кацапам», «чернож…», «желтопузым», «янки».

, – говорил он, – не сдают своих детей в детские дома! А я – русский, надо мной смеются.
Позвонил я ему вчера из алтайской лесостепи. Сказал: жди, к утру буду у полицейской дорожной заставы на входе в город. Алеша любит слушать, как и что я говорю, а потом рассуждать по теме. Мне нужно отдать текст готовой лекции для людей из Лиги нищих и юродивых. Это корпорация номадов Номады – кочевники.

с большим будущим и ярким историческим прошлым. Президент Лиги – друг моих детских лет, киноактер Юра Медынцев. «Человек с тысячью лиц», шагнувший со сцены в зал, где разыгрывается живая национальная трагедия. Мысленно я его вижу в образе идущего этапом на пересыльную тюрьму Мити Карамазова. Юра – богатый человек. За гонорар в пятьсот долларов я напишу ему реферат о нищих в таком ключе:

«Господа прошаки!
Благотворительность на Руси известна с дохристианских времен. Так обозвали редкое во время оно отсутствие совести. Эрзац-совесть – это та самая пресловутая благотворительность. Современный муляж совести называется этикой. Приведу образец нынешней благотворительности: средь бела дня вас берут на гоп-стоп. Вам выворачивают карманы, вам заглядывают в рот, ища остатков пищи. Они находят их, эти остатки. И предлагают вам закрыть рот, говоря: береги их, брат! Приятного аппетита! Спокойной тебе полярной ночи!
Вежливо говорят и уходят есть икру, которую мы мечем. А ведь могли и последние крохи отнять при помощи зубочистки. Но они – добрые, они творят свое благо. Они помогают тебе пройти в холодный накопитель и осуществить транзит в заслуженный рай, ибо богатые не наследуют Царствия Божия…»

– Мы – профессиональные нищие, Петюхан! – напутствовал меня Юра. – И не нужно этого скрывать. На строительство нового русского, заметь, мира нам каждый подаст в силу чувства юмора. Два: дай суть нашей идеи. Она такова: сегодня нищий – я, завтра – она, послезавтра – целая страна! Активней излагай, с видением перспектив! Пиши как бы путеводитель для инопланетян. Вообрази, что ты один на Земле знаешь, как дошкандыбать до оазиса в пустыне и у какого прохиндея, за какую плату взять инопланетный корм в тюбиках. Я ясно излагаю?
– Куда ясней! Ясней бывает только в кабинете окулиста…
– Или когда отключат электричество за неуплату ясака.
– Вот и излагай сам.
– Откуда же мне взять столько слов, интересно?
Уйдя в свои мысли, я не заметил, когда посеял редкой манной небесный снежок – нечаянная радость, ни мало не пугающая меня мертвенной своей белизной.
Но мертвые догоняли. Они вызывали у меня чувство страха и брезгливости с детства.
… Мне было лет около пяти, когда в бараке умер старик, которого звали Нанайцем. Наверное, он и был нанайцем. Сядет на лавочку у барачного крыльца и трубку курит. Но в гробу он казался мне похожим на еще живого Хо-Ши-Мина с гравюры из отрывного календаря. Мне казалось, что умер большой вьетнамец, а не маленький нанаец. На его поминках все пили кисель и ели кутью. Я не всегда бывал сытым, но почему-то не смог съесть ни ложки холодного риса в той комнатке, с того стола, где час назад стоял гроб. Мертвый нанаец, Хо-Ши-Мин – и стойкое отвращение к рису. Только вид убитых на войне и воцерковление притупили мое разгульное воображение.
– Гей! – слышу тоненький голос. – Эге-ге-э-эй!
Кажется, что Алешиному торсу не более восьми-девяти лет, а голове – все восемнадцать. От роду ему их – двенадцать. Он чтит меня, человека ученого, мудреного и оттого понятного. Им ведь чем мудреней говоришь, тем большим они проникаются чувством сопричастности к этому мудреному. Он бежит ко мне через хайвэй, а стропы оранжевого ранца придерживает в кулачках, зажатых на груди. Этот его школьный ранец когда-то был школьным ранцем.
– Что, Алеша, все с сумой ходишь? – спрашиваю я ласково. – До пенсии-то еще далеко?
– Жабрую, кажу, дядько Петре..
– Мы с тобой, как дед Архип и Ленька! – я даю ему «Сникерс», купленный вчера: – Снiкерсни у своему форматi…
– Якiй вы, кажу, дiд! Вам ще… вам трэба дiвчинку cобi пошукаты… – смущается он, а глядит своими карими оченятами радостно.
– Зачем же ты мне, Алешка, льстишь-то! – говорю я. И, чтобы скрыть набежавшую слезу радости от этой встречи, закуриваю, отгоняю от лица дымок. – Вот читали мы с батюшкой неделю назад отпускную молитву… над такой одной красавицей… Э-эх! Что наша жизнь в штормах радиоволн!
– Шо ж з iй, з дывчiною, зробылося, дядько Петро? Вiна в вiтпуск захотiла, чи шо?
– Нашли убитую. В лесу… Витпуск тебе… Ну, с Богом! Пошли!
– Гей! – разочарованно сказал Алеша и поежился. – Холодно ей на тiм свiти, га?
– Холодно, Алексей… Нам тут гораздо теплей… Как добрался?
– Да мне тут рядом от бабы Риты…
Он подал мне горячую руку, и мы с моим мехоношею Мехоноша – поводырь слепца, обычно мальчик.

пошли к Бабаеву Кургану.

6

Едва заалел восход за речкой Чумышкой. Проходящие в город автобусы еще подсвечивали фарами. А ноги несли нас с Алешей к первой полицейской заставе на входе в город. До нее осталось километра полтора.
– Все! Разговаривай, Алешка, по-русски, – как нелегал нелегалу говорю ему я. – Не то военные обозлятся – хоп! – и Днiпро под Смоленском дамбой перекроют, как вы нам в Керчи. Это будет хороший ответный ход.
– Да и х-х… с ним! – горячо отвечает Алеша по-русски. – Где она, та Украина!
– При мне – ни слова матом! В воскресенье пойдешь причащаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33