https://wodolei.ru/catalog/mebel/zerkalo-shkaf/s-podsvetkoj/
У кухонного окна, спиной к комнате, глотает завтрак. Только бы не встречаться глазами с отцом, не слышать родительских разговоров, не вскидывать в ответном салюте руку, здороваясь с соседями на лестнице.
С Гладигау он чувствует себя в безопасности. Даже когда родители вдруг переходят на шепот, а соседи отвечают на его молчание сердитыми взглядами. Даже когда осень становится совсем холодной, а слово «Сталинград» произносят уже не с гордостью, а со сдавленным, недоуменным страхом. Даже в те долгие, странные месяцы Гельмут радуется уединению с Гладигау и голосам из радиоприемника. Уверенность в победе, уютный, привычный уклад.
Год сменяется другим, и в глухую зимнюю пору все меняет капитуляция.
* * *
Настает весна, и Гельмут, видя, как люди открыто уезжают из города, не удивляется – он с самого начала это предчувствовал. Его поражают масштабы: то не тихая струйка льется, а хлещет поток; на вокзале толпы, и с каждым днем отбывает все больше знакомых. За обедом мутти передает приветы от уехавших друзей, и папи коротко кивает, говорит: правильно сделали, женщины и дети должны быть в безопасном месте, а те, кто остался, пусть мужаются. Из окрестных домов постепенно уезжают все ребятишки, и летом во дворе непривычно тихо. Не дожидаясь, когда и впрямь начнутся бомбежки, едут молодые семьи, и однажды сумрачным осенним утром Гладигау вычитывает в газете, что город покинуло свыше миллиона жителей.
Люди по-разному относятся к отъезду. Фотографируя, Гельмут прислушивается к разговорам на перроне, на пустеющих торговых улицах. Некоторые яростно клянутся в преданности Берлину, и Гельмут с удовольствием внимает их красноречию. Другие боятся за свою жизнь, за будущее детей: эти говорят скупо и тихо, высматривают собеседников, шепотом сулят ужасы и беды. Уезжайте, слышит Гельмут урывками. Скорее уезжайте из столицы, из Рура тоже, подальше от больших городов. Когда он проходит мимо, они на мгновение умолкают. Вся Германия – мишень. И для англичан с американцами тоже. Гельмут выуживает из их невнятного бормотка названия городов, которые бомбят или вот-вот начнут бомбить. Ахен, Крефельд, Дуйсбург, Оберхаузен. Рёгенсбург, Дортм унд, Гельзенкирхен, Мюльхайм. Ессен, Вупперталъ, Йена, Мюнстер. Кельн, Киль, Росток, Кассель. Прижимая побелевший палец к губам, люди шепчут: в Гамбурге смерть, пожар и бомбежки. Закрывая глаза, выдыхают свои страхи. Все пропало, доносится до Гельмута. Дал ьше будет еще хуже. Он не верит им. Лейпциг или Дрезден. Они заблуждаются. Бомбардировщики летят на Берлин.
* * *
От герра Фридриха, постоянного клиента, Гладигау возвращается поздно. Заходит в темную комнату, где Гельмут смешивает для раствора реактивы, и опускается на высокий табурет. Какое-то время наблюдает за работой своего помощника; Гельмут от его взгляда конфузится и робеет, проливает раствор на стол, и приходится отмерять все заново. Ему становится легче, когда Гладигау наконец нарушает молчание.
Сыновья герра Фридриха погибли в России в начале этого года. Гладигау знал обоих, в объектив своей камеры наблюдал, как они растут. Теперь из Берлина вместе с внуками уехала приемная дочь Фридриха. Пока они в Мекленбурге, но скоро, наверное, будут в Шварцвальде. В любом случае Фридрих поедет к ним. Гладигау рассказывает все это и как бы между делом говорит, что к зиме надо закрывать ателье. Дела идут плохо. У тех клиентов, что еще остались в Берлине, сейчас другие заботы. Пока Гладигау рассуждает вслух, Гельмут вытирает столы, чтобы приступить к печати. Конечно, как только дела пойдут в гору, Гельмут сможет вернуться на прежнее место, да и разве отец не собирается на время отправить их с матерью куда-нибудь в более безопасное место?
Гельмут отрывается от работы и смотрит прямо в лицо хозяину. От этого взгляда в упор Гладигау теряет дар речи, а оскорбленный, сгорающий от стыда Гельмут не отводит глаз, не в силах поверить, что хозяин счел его трусом. Он ведь не ребенок, не женщина. Он не просит защиты и не нуждается в ней. Гельмут тоже оскорбляет Гладигау – спрашивает, верен ли тот Fьhrer’y; и, не говоря больше ни слова, при свете красной лампы они печатают отснятое за день и вдыхают запах серы.
* * *
Когда начинается второй воздушный налет, Гельмут спит.
В тот вечер родители куда-то уходят. Мутти забегает поцеловать его на прощание, но куда они идут, они не говорят, а Гельмут не спрашивает. В полуоткрытую дверь спальни виден отец, которому не терпится уйти – одной ногой он уже на лестнице. Едва мать выходит из комнаты, Гельмут, невзирая на ранний час, гасит свет.
Пару часов он дремлет, потом просыпается и лежит, пытаясь расслышать громыхание товарняков и вновь погрузиться в сон. Но взамен улавливает слабый, зарождающийся звук, ему незнакомый. Услышав этот звук – далекий, монотонный, – уже нельзя от него избавиться. Гадая, что это за низкий гул, Гельмут лежит не шевелясь, а в небе над Берлином сотни «Ланкастеров» несут свой смертоносный груз.
Завыла сирена, и через мгновение дом оживает. Матери сгребают в охапку детей, старики натягивают теплые носки. На площадке полно людей. Гельмуту слышно, как они бегут в подвал: резкие голоса, быстрый топот ног. Он знает, что нужно пойти с ними, но ему претят их страх и суета, и он остается в постели. Он вспоминает, как описывали зажигательные бомбы: будто с неба падают рождественские елки, освещая цель для бомбардировщиков. Но в окне пока ничего не видно: сверху – черное небо, снизу – темный Берлин. В дверь стучит старший по дому, но Гельмут слышит, как гремят на лестнице сапоги Flackhelfer’a Flackhelfer – помощник (нем.).
, и не отзывается. Мальчишке всего четырнадцать, а он вовсю помогает зенитчикам на крышах. Теперь колотят в дверь и кричат уже двое, но Гельмут не собирается терпеть приказы четырнадцатилетнего юнца. Он подтыкает в ногах одеяло и, только убедившись, что старший по дому и мальчишка ушли, надевает ботинки и пальто и выбирается на лестницу.
Теперь сквозь сирену проступает гул. Нарастает, переходит в рев. Недолго постояв, Гельмут осторожно, сжимая в кармане камеру, начинает спускаться по пустой лестнице.
Первые разрывы застают его на третьем этаже. Бомбы падают не очень близко, но взрывной волной хлещет по ногам. Дом содрогается, и Гельмут теряет равновесие. С потолка сыплется мусор и куски штукатурки, и Гельмут мысленно представляет, как во всех квартирах распахиваются на кухнях буфеты, вываливая содержимое на пол, и тысячи горшков и кастрюль лавиной катятся на него по лестнице.
Ужас, боль. Все вокруг теперь мчится так быстро, что Гельмут не поспевает. Он бежит, но не в подвал. Ноги сами выносят его на улицу. В соседних районах занимаются первые пожары, и Гельмут бежит прочь от жары и света. Но не успевает. Не успевает, потому что бомбардировщики совсем рядом. Рев. Прямо над головой. Огромные, они планируют над домами, пугающе низко летят над стриженой непокрытой Гельмутовой головой.
Он бежит от них, петляя по черным, как колодцы, улицам, из груди рвется крик, он ощущает его, но слышит лишь рев огня, бомб и самолетов.
Откуда-то из глубины земли накатывают взрывные волны, хлещут по бедрам, по позвоночнику. С неба падает черепица, кирпичи, стекла, и Гельмут несется наугад; в ушах, застилая взгляд, сухо трещат зенитки. Он ослеп, но не выдохся. Горло дерет, лицо мокрое, он бежит в темноте, а вокруг дрожат улицы, шатаются здания, и шаги ухают, как бомбы.
Навстречу кто-то бежит, надвигается черной тенью. Ухватив Гельмута за пальто, мужчина сыплет ругательствами, дышит в ухо. Оттаскивает его в сторону, толкает наземь. Бомба. Две руки. Держат крепко. Тащат визжащего, извивающегося Гельмута под землю. Темноту снаружи сменяет такая же оглушительная темнота внутри.
Вместе с незнакомыми людьми он сидит в подвале до конца налета. Все молчат и не двигаются, а он лежит на полу и плачет. Его трясет от перевозбуждения, неудержимо бьет судорогой, от людских взглядов страшно и стыдно.
Когда гул замирает, становится холодно. Мужчина, который приволок Гельмута сюда, говорит, что это хорошо. По крайней мере, до этой части Берлина пожар не дошел. Снова молчание. Возня в темноте. Глаза мокрые.
Гельмут уходит из подвала не попрощавшись. Далеко его занесло, до дома километра четыре-пять. Где он, Гельмут не знает, да и вокруг все изменилось. Кирпичи там, где их не было, вместо стен – провалы. Гельмут ощупью пробирается по первой улице, сворачивает за угол, идет дальше, прокладывая путь между кресел, стекол, оконных рам, пустых разворошенных кроватей. Прыгает с камня на камень, стремясь туда, где должен быть дом. Найти обратную дорогу нелегко. На безлюдных улицах стоит мертвая тишина. Глаза привыкли к темноте, но от тревожного безмолвия кружится голова и тошнота подступает к горлу. Шаги Гельмута громким эхом отражаются от стен домов, и от воспоминаний о минувшей ночи, проведенной в подвале, о тех людях, холодеет внутри.
Начинают показываться люди – карликовые, серые тени на черных стенах домов. Они прибывают и прибывают, запруживая улицы. Люди бегут прочь от разгромленных зданий, потерянно и слепо тычутся в темноте, среди непонятных каменных нагромождений. Небо горит отблесками пожаров, и чем ближе подходит Гельмут к дому, тем на улицах светлее. Звоня в колокольчики, пожарные машины пробираются сквозь толпы растерянных людей в разорванной и обгоревшей одежде; многие из них ходят по развалинам босиком. Куда бы Гельмут ни свернул, всюду слышен детский плач. Теперь в пальто и пижаме Гельмут истекает потом; щурясь от горячего воздуха и копоти, он думает: в Берлине опять стало много людей. Детей много.
Дом на месте, но охвачен огнем. Час или около того Гельмут наблюдает за работой пожарных и ждет. Ни мутти, ни папи. Покалывают щеки, мочки ушей, горло от жары воспалилось и зудит. Из знакомых – никого.
Он ждет уже бог знает сколько времени, а родителей все нет. Не решаясь подойти и спросить, он стоит как вкопанный, смотрит на бывший свой дом и только отходит в сторону, когда его толкают. Во двор – посмотреть, не горит ли его спальня, – Гельмута не пускают, и тогда он идет в ателье к Гладигау.
Во всех магазинах разбиты витрины, а из зеленной на углу с полными руками бегут люди, и карманы у них оттопыриваются. У Гладигау все вверх дном, электричества нет, поэтому первым делом Гельмут отыскивает свечи и как можно лучше загораживает витрину деревяшками и кусками картона. Судя по рассыпанному на полу, пропало немного. Из витрины исчезла стационарная камера, но она давно уже не работала, и еще пропали почти все рамки. Ворам не удалось взломать массивную дверь в темную комнату, хоть и били по ней хорошим креслом Гладигау. Кресло разлетелось в щепки, а на двери и вмятины не осталось. Нашарив в кармане ключи и открыв темную комнату, Гельмут из старых журналов и белого лабораторного халата Гладигау сооружает себе постель. Задувает свечи и укладывается на американок из своих подростковых фантазий, без снов засыпая на их смятых бедрах и маленьких грудях. В темной комнате черно и тихо, как в колодце, и назавтра Гельмут просыпается только к обеду.
* * *
К удивлению Гельмута, Гладигау не приходит открывать ателье, как обычно. От одежды воняет дымом, лицо воспалилось. Напившись из крана в темной комнате, Гельмут в плотно застегнутом пальто поверх пижамы выходит на улицу. А там люди несут узлы, толкают полные тележки с пожитками. Здание вокзала повреждено, но пути не задеты. Люди стягиваются на платформы, ждут поезда, чтобы ехать из города. Гельмут присматривается, прислушивается, но знакомых не видно.
Мокрые дымящиеся остовы домов еще не остыли, дышат на него теплом, из уцелевших стен сочится дым, а его опустевший дом истекает черной влагой. Гельмут плачет. Кругом тоже плачут, но ему все равно стыдно. Слезы бегут из глаз, обжигая воспаленную кожу, он закрывает лицо руками, смотрит сквозь перепачканные пальцы. Мутти нет, папи нет, Гельмут совсем один.
Они не должны застать его плачущим, ведь он храбрый. Гельмут пытается остановить слезы, но они текут, катятся по щекам, горчат на языке. Гельмут ждет, высматривает родителей, бродит вокруг и снова возвращается к ателье, вокзалу, к пустому месту, где был его дом. Среди плывущих мимо лиц ищет мамино лицо; увидев отца, быстро смахивает малодушные слезы. Вытирает глаза рукавом, выпрямляет спину, оборачивается, но лицо исчезло. Сменилось другим, следующим. Седые бороды, усталые глаза, впавшие щеки. Но это все не папи.
* * *
Ближе к вечеру Гельмут снова приходит к дому Гладигау. Здесь здания не пострадали. Респектабельные дома из светлого камня, куда выше домов в его родном районе, выстроены четкими, прямыми рядами. Огромная гладь оконных стекол и белоснежные занавески ошеломляют Гельмута. Там, где он живет, все разбито и разрушено, пропитано дымом, копотью, пылью. А на лестнице у Гладигау сухо и прохладно, поблескивают старые деревянные перила, из слухового окошка льется мягкий свет. Переведя дух, Гельмут стучится в дверь. Не уходит до самого вечера, на тот случай, если Гладигау вернется, но никто не входит и не выходит из дома, не слышно кухонных запахов, ни радио, ни шагов в прихожей, ни детского плача.
В полночь Гельмут идет обратно, одинаково страшась тишины и нового налета, и снова ночует один на полу в темной комнате. Тьма кругом колодезная: что закрыть глаза, что открыть – все едино. В полусне-полуяви Гельмут пробирается по развалинам домов и видит родителей, протягивающих к нему руки. Он рвется навстречу, делает шаг вперед – стены рушатся, родителей снова нет.
Снится Гельмуту: щелкнул затвор и посыпались линзы. Разбитое стекло, осколки портрета, снимки, схваченные краешком глаза. Отцовы пальцы, мамины глаза и руки; Гельмут тянется к ним, негативы в руках мнутся, покрывая ладони блестящей черной пылью.
Гельмут в изнеможении мечется на полу и вдруг натыкается на дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
С Гладигау он чувствует себя в безопасности. Даже когда родители вдруг переходят на шепот, а соседи отвечают на его молчание сердитыми взглядами. Даже когда осень становится совсем холодной, а слово «Сталинград» произносят уже не с гордостью, а со сдавленным, недоуменным страхом. Даже в те долгие, странные месяцы Гельмут радуется уединению с Гладигау и голосам из радиоприемника. Уверенность в победе, уютный, привычный уклад.
Год сменяется другим, и в глухую зимнюю пору все меняет капитуляция.
* * *
Настает весна, и Гельмут, видя, как люди открыто уезжают из города, не удивляется – он с самого начала это предчувствовал. Его поражают масштабы: то не тихая струйка льется, а хлещет поток; на вокзале толпы, и с каждым днем отбывает все больше знакомых. За обедом мутти передает приветы от уехавших друзей, и папи коротко кивает, говорит: правильно сделали, женщины и дети должны быть в безопасном месте, а те, кто остался, пусть мужаются. Из окрестных домов постепенно уезжают все ребятишки, и летом во дворе непривычно тихо. Не дожидаясь, когда и впрямь начнутся бомбежки, едут молодые семьи, и однажды сумрачным осенним утром Гладигау вычитывает в газете, что город покинуло свыше миллиона жителей.
Люди по-разному относятся к отъезду. Фотографируя, Гельмут прислушивается к разговорам на перроне, на пустеющих торговых улицах. Некоторые яростно клянутся в преданности Берлину, и Гельмут с удовольствием внимает их красноречию. Другие боятся за свою жизнь, за будущее детей: эти говорят скупо и тихо, высматривают собеседников, шепотом сулят ужасы и беды. Уезжайте, слышит Гельмут урывками. Скорее уезжайте из столицы, из Рура тоже, подальше от больших городов. Когда он проходит мимо, они на мгновение умолкают. Вся Германия – мишень. И для англичан с американцами тоже. Гельмут выуживает из их невнятного бормотка названия городов, которые бомбят или вот-вот начнут бомбить. Ахен, Крефельд, Дуйсбург, Оберхаузен. Рёгенсбург, Дортм унд, Гельзенкирхен, Мюльхайм. Ессен, Вупперталъ, Йена, Мюнстер. Кельн, Киль, Росток, Кассель. Прижимая побелевший палец к губам, люди шепчут: в Гамбурге смерть, пожар и бомбежки. Закрывая глаза, выдыхают свои страхи. Все пропало, доносится до Гельмута. Дал ьше будет еще хуже. Он не верит им. Лейпциг или Дрезден. Они заблуждаются. Бомбардировщики летят на Берлин.
* * *
От герра Фридриха, постоянного клиента, Гладигау возвращается поздно. Заходит в темную комнату, где Гельмут смешивает для раствора реактивы, и опускается на высокий табурет. Какое-то время наблюдает за работой своего помощника; Гельмут от его взгляда конфузится и робеет, проливает раствор на стол, и приходится отмерять все заново. Ему становится легче, когда Гладигау наконец нарушает молчание.
Сыновья герра Фридриха погибли в России в начале этого года. Гладигау знал обоих, в объектив своей камеры наблюдал, как они растут. Теперь из Берлина вместе с внуками уехала приемная дочь Фридриха. Пока они в Мекленбурге, но скоро, наверное, будут в Шварцвальде. В любом случае Фридрих поедет к ним. Гладигау рассказывает все это и как бы между делом говорит, что к зиме надо закрывать ателье. Дела идут плохо. У тех клиентов, что еще остались в Берлине, сейчас другие заботы. Пока Гладигау рассуждает вслух, Гельмут вытирает столы, чтобы приступить к печати. Конечно, как только дела пойдут в гору, Гельмут сможет вернуться на прежнее место, да и разве отец не собирается на время отправить их с матерью куда-нибудь в более безопасное место?
Гельмут отрывается от работы и смотрит прямо в лицо хозяину. От этого взгляда в упор Гладигау теряет дар речи, а оскорбленный, сгорающий от стыда Гельмут не отводит глаз, не в силах поверить, что хозяин счел его трусом. Он ведь не ребенок, не женщина. Он не просит защиты и не нуждается в ней. Гельмут тоже оскорбляет Гладигау – спрашивает, верен ли тот Fьhrer’y; и, не говоря больше ни слова, при свете красной лампы они печатают отснятое за день и вдыхают запах серы.
* * *
Когда начинается второй воздушный налет, Гельмут спит.
В тот вечер родители куда-то уходят. Мутти забегает поцеловать его на прощание, но куда они идут, они не говорят, а Гельмут не спрашивает. В полуоткрытую дверь спальни виден отец, которому не терпится уйти – одной ногой он уже на лестнице. Едва мать выходит из комнаты, Гельмут, невзирая на ранний час, гасит свет.
Пару часов он дремлет, потом просыпается и лежит, пытаясь расслышать громыхание товарняков и вновь погрузиться в сон. Но взамен улавливает слабый, зарождающийся звук, ему незнакомый. Услышав этот звук – далекий, монотонный, – уже нельзя от него избавиться. Гадая, что это за низкий гул, Гельмут лежит не шевелясь, а в небе над Берлином сотни «Ланкастеров» несут свой смертоносный груз.
Завыла сирена, и через мгновение дом оживает. Матери сгребают в охапку детей, старики натягивают теплые носки. На площадке полно людей. Гельмуту слышно, как они бегут в подвал: резкие голоса, быстрый топот ног. Он знает, что нужно пойти с ними, но ему претят их страх и суета, и он остается в постели. Он вспоминает, как описывали зажигательные бомбы: будто с неба падают рождественские елки, освещая цель для бомбардировщиков. Но в окне пока ничего не видно: сверху – черное небо, снизу – темный Берлин. В дверь стучит старший по дому, но Гельмут слышит, как гремят на лестнице сапоги Flackhelfer’a Flackhelfer – помощник (нем.).
, и не отзывается. Мальчишке всего четырнадцать, а он вовсю помогает зенитчикам на крышах. Теперь колотят в дверь и кричат уже двое, но Гельмут не собирается терпеть приказы четырнадцатилетнего юнца. Он подтыкает в ногах одеяло и, только убедившись, что старший по дому и мальчишка ушли, надевает ботинки и пальто и выбирается на лестницу.
Теперь сквозь сирену проступает гул. Нарастает, переходит в рев. Недолго постояв, Гельмут осторожно, сжимая в кармане камеру, начинает спускаться по пустой лестнице.
Первые разрывы застают его на третьем этаже. Бомбы падают не очень близко, но взрывной волной хлещет по ногам. Дом содрогается, и Гельмут теряет равновесие. С потолка сыплется мусор и куски штукатурки, и Гельмут мысленно представляет, как во всех квартирах распахиваются на кухнях буфеты, вываливая содержимое на пол, и тысячи горшков и кастрюль лавиной катятся на него по лестнице.
Ужас, боль. Все вокруг теперь мчится так быстро, что Гельмут не поспевает. Он бежит, но не в подвал. Ноги сами выносят его на улицу. В соседних районах занимаются первые пожары, и Гельмут бежит прочь от жары и света. Но не успевает. Не успевает, потому что бомбардировщики совсем рядом. Рев. Прямо над головой. Огромные, они планируют над домами, пугающе низко летят над стриженой непокрытой Гельмутовой головой.
Он бежит от них, петляя по черным, как колодцы, улицам, из груди рвется крик, он ощущает его, но слышит лишь рев огня, бомб и самолетов.
Откуда-то из глубины земли накатывают взрывные волны, хлещут по бедрам, по позвоночнику. С неба падает черепица, кирпичи, стекла, и Гельмут несется наугад; в ушах, застилая взгляд, сухо трещат зенитки. Он ослеп, но не выдохся. Горло дерет, лицо мокрое, он бежит в темноте, а вокруг дрожат улицы, шатаются здания, и шаги ухают, как бомбы.
Навстречу кто-то бежит, надвигается черной тенью. Ухватив Гельмута за пальто, мужчина сыплет ругательствами, дышит в ухо. Оттаскивает его в сторону, толкает наземь. Бомба. Две руки. Держат крепко. Тащат визжащего, извивающегося Гельмута под землю. Темноту снаружи сменяет такая же оглушительная темнота внутри.
Вместе с незнакомыми людьми он сидит в подвале до конца налета. Все молчат и не двигаются, а он лежит на полу и плачет. Его трясет от перевозбуждения, неудержимо бьет судорогой, от людских взглядов страшно и стыдно.
Когда гул замирает, становится холодно. Мужчина, который приволок Гельмута сюда, говорит, что это хорошо. По крайней мере, до этой части Берлина пожар не дошел. Снова молчание. Возня в темноте. Глаза мокрые.
Гельмут уходит из подвала не попрощавшись. Далеко его занесло, до дома километра четыре-пять. Где он, Гельмут не знает, да и вокруг все изменилось. Кирпичи там, где их не было, вместо стен – провалы. Гельмут ощупью пробирается по первой улице, сворачивает за угол, идет дальше, прокладывая путь между кресел, стекол, оконных рам, пустых разворошенных кроватей. Прыгает с камня на камень, стремясь туда, где должен быть дом. Найти обратную дорогу нелегко. На безлюдных улицах стоит мертвая тишина. Глаза привыкли к темноте, но от тревожного безмолвия кружится голова и тошнота подступает к горлу. Шаги Гельмута громким эхом отражаются от стен домов, и от воспоминаний о минувшей ночи, проведенной в подвале, о тех людях, холодеет внутри.
Начинают показываться люди – карликовые, серые тени на черных стенах домов. Они прибывают и прибывают, запруживая улицы. Люди бегут прочь от разгромленных зданий, потерянно и слепо тычутся в темноте, среди непонятных каменных нагромождений. Небо горит отблесками пожаров, и чем ближе подходит Гельмут к дому, тем на улицах светлее. Звоня в колокольчики, пожарные машины пробираются сквозь толпы растерянных людей в разорванной и обгоревшей одежде; многие из них ходят по развалинам босиком. Куда бы Гельмут ни свернул, всюду слышен детский плач. Теперь в пальто и пижаме Гельмут истекает потом; щурясь от горячего воздуха и копоти, он думает: в Берлине опять стало много людей. Детей много.
Дом на месте, но охвачен огнем. Час или около того Гельмут наблюдает за работой пожарных и ждет. Ни мутти, ни папи. Покалывают щеки, мочки ушей, горло от жары воспалилось и зудит. Из знакомых – никого.
Он ждет уже бог знает сколько времени, а родителей все нет. Не решаясь подойти и спросить, он стоит как вкопанный, смотрит на бывший свой дом и только отходит в сторону, когда его толкают. Во двор – посмотреть, не горит ли его спальня, – Гельмута не пускают, и тогда он идет в ателье к Гладигау.
Во всех магазинах разбиты витрины, а из зеленной на углу с полными руками бегут люди, и карманы у них оттопыриваются. У Гладигау все вверх дном, электричества нет, поэтому первым делом Гельмут отыскивает свечи и как можно лучше загораживает витрину деревяшками и кусками картона. Судя по рассыпанному на полу, пропало немного. Из витрины исчезла стационарная камера, но она давно уже не работала, и еще пропали почти все рамки. Ворам не удалось взломать массивную дверь в темную комнату, хоть и били по ней хорошим креслом Гладигау. Кресло разлетелось в щепки, а на двери и вмятины не осталось. Нашарив в кармане ключи и открыв темную комнату, Гельмут из старых журналов и белого лабораторного халата Гладигау сооружает себе постель. Задувает свечи и укладывается на американок из своих подростковых фантазий, без снов засыпая на их смятых бедрах и маленьких грудях. В темной комнате черно и тихо, как в колодце, и назавтра Гельмут просыпается только к обеду.
* * *
К удивлению Гельмута, Гладигау не приходит открывать ателье, как обычно. От одежды воняет дымом, лицо воспалилось. Напившись из крана в темной комнате, Гельмут в плотно застегнутом пальто поверх пижамы выходит на улицу. А там люди несут узлы, толкают полные тележки с пожитками. Здание вокзала повреждено, но пути не задеты. Люди стягиваются на платформы, ждут поезда, чтобы ехать из города. Гельмут присматривается, прислушивается, но знакомых не видно.
Мокрые дымящиеся остовы домов еще не остыли, дышат на него теплом, из уцелевших стен сочится дым, а его опустевший дом истекает черной влагой. Гельмут плачет. Кругом тоже плачут, но ему все равно стыдно. Слезы бегут из глаз, обжигая воспаленную кожу, он закрывает лицо руками, смотрит сквозь перепачканные пальцы. Мутти нет, папи нет, Гельмут совсем один.
Они не должны застать его плачущим, ведь он храбрый. Гельмут пытается остановить слезы, но они текут, катятся по щекам, горчат на языке. Гельмут ждет, высматривает родителей, бродит вокруг и снова возвращается к ателье, вокзалу, к пустому месту, где был его дом. Среди плывущих мимо лиц ищет мамино лицо; увидев отца, быстро смахивает малодушные слезы. Вытирает глаза рукавом, выпрямляет спину, оборачивается, но лицо исчезло. Сменилось другим, следующим. Седые бороды, усталые глаза, впавшие щеки. Но это все не папи.
* * *
Ближе к вечеру Гельмут снова приходит к дому Гладигау. Здесь здания не пострадали. Респектабельные дома из светлого камня, куда выше домов в его родном районе, выстроены четкими, прямыми рядами. Огромная гладь оконных стекол и белоснежные занавески ошеломляют Гельмута. Там, где он живет, все разбито и разрушено, пропитано дымом, копотью, пылью. А на лестнице у Гладигау сухо и прохладно, поблескивают старые деревянные перила, из слухового окошка льется мягкий свет. Переведя дух, Гельмут стучится в дверь. Не уходит до самого вечера, на тот случай, если Гладигау вернется, но никто не входит и не выходит из дома, не слышно кухонных запахов, ни радио, ни шагов в прихожей, ни детского плача.
В полночь Гельмут идет обратно, одинаково страшась тишины и нового налета, и снова ночует один на полу в темной комнате. Тьма кругом колодезная: что закрыть глаза, что открыть – все едино. В полусне-полуяви Гельмут пробирается по развалинам домов и видит родителей, протягивающих к нему руки. Он рвется навстречу, делает шаг вперед – стены рушатся, родителей снова нет.
Снится Гельмуту: щелкнул затвор и посыпались линзы. Разбитое стекло, осколки портрета, снимки, схваченные краешком глаза. Отцовы пальцы, мамины глаза и руки; Гельмут тянется к ним, негативы в руках мнутся, покрывая ладони блестящей черной пылью.
Гельмут в изнеможении мечется на полу и вдруг натыкается на дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33