Теперь он ближе еще на несколько сантиметров. Минуту или две он думает.

– Были приказы, но были и добровольцы.
– Приказывали вызываться добровольно?
– В какой-то мере. Да.
– В какой мере?

Теперь Михе можно быть нетерпеливым. И можно эту нетерпеливость проявлять, Колесник все равно ответит.

– При желании можно было отказаться. Если вы не хотели, никто вас не заставлял.
– И за это никак не наказывали?
– Нет.
– Так вы думаете, тот человек, он убивал детей по собственному желанию?
– Нет, я так не думаю.
– Не думаете?
– Нет.
– Но если его не заставляли и сам он не хотел, почему тогда он это сделал?

Колесник молчит. Миха берет сигарету, другую подталкивает к Колеснику. Старик прикуривает от старой сигареты.

– Разве не мог он стрелять в сторону? Делать вид, что целится, но стрелять мимо?

Колесник пожимает плечами. Миха думает: «А ты, Колесник? Ты целился или мазал?»

– За это еще кое-кто отвечал.

Через широкий кухонный стол Миха глядит на старика, и тот опять пожимает плечами. Жест, выражающий скорее отступление, а не окончательный отказ. Миха решает: «Целился».

– В каком смысле?
– Некто этим распоряжался. И даже если он не приказывал вот так, напрямую, он все равно давал понять, что нужно сделать. Так что от вас ничего не зависело, понимаете? И вы шли и делали, хотя вам и не приказывали. Получалось, что делали добровольно. А в таком случае тот, кто отдавал приказ, тоже ни за что не отвечал.

Колесник чертит в воздухе круг, и Миха следит за его руками.

А потом старик просто сидит.

Через какое-то время продолжает.

– Трудно мне вам это объяснить. Я не сумею это рассказать, да вы и не поймете. Я думал сегодня: хорошо это. Хорошо, что вы так и не узнаете, что у меня на уме. Вы совсем другой человек.

А Миха думает: «Это чересчур просто. Слишком просто, чтобы об этом рассказывать».

– А вы сами теперь не другой?
– Может быть, может быть. Затрудняюсь сказать. Не мне судить о таких вещах.
– Но сегодня это имеет для вас какое-то значение? То, что вы тогда делали?
– Нет. Нет. Но я помню, что тогда мне это помогало.

* * *

Миха пишет Мине письмо. Он не может сказать ей всего по телефону. Боится произнести это вслух. Вдруг тогда это станет реальностью. Ей будет противно, он знает. Может, она письмо и не прочтет, но ему, по крайней мере, нужно вылить это на бумагу.

Может, это действительно был замкнутый круг, как сказал Колесник.

Миха думает о деде. С автоматом. Стоит, впереди траншея, а позади черно-зеленая чаща.

Он мазал? А если да, меняется л и хоть что-нибудь? Становится ли он от этого лучше? И почему?

В то самое время, в том самом месте. Они пришли сюда убивать. Вот зачем он здесь был.

Миха кладет письмо в конверт и запечатывает. Тошнит, надо бы лечь. Он идет с письмом в туалет, рвет его и спускает клочки в унитаз.

* * *

Два дня Миха не ходит к Колеснику. Не то чтобы он задумал так нарочно. Но проходит один день, а за ним следующий.

* * *

На линии помехи, и Минин голос теряется среди шума. Ей снова звонила мутти. Миха понимает, что Мина на него сердится, но нужно дать ей выговориться. Он то и дело ее перебивает – сам того не желая, в неподходящий момент. И чем дальше, тем хуже.

– Она подумает, что я не передаю приветы.
– Нет, она подумает, что я вконец обленился. Плохой сын.
– Так позвони ей оттуда.
– Не могу.
– Почему, Миха?
– Что?
– Я спросила почему.
– Она поймет, что я звоню издалека, мне придется врать.
– А так ты меня заставляешь врать. А ей я врать не хочу.
– Отец тоже звонил?
– На прошлой неделе, я же тебе говорила.
– Ага.
– Ты там еще долго пробудешь?
– Мина, я не слышу.
– Ты еще долго там?
– Пару дней, наверное. На выходные возьму билет.
– Пару дней.
– Да. У тебя все хорошо, да? С ребенком все в порядке?
– Просто замечательно, Михаэль. Я все еще беременна, и все просто за-ме-ча-тель-но!

И молчит. И Миха тоже. Пусть пыль уляжется.

– Я поставлю на автоответчик. Позвонят твои родители, не стану подходить.
– А когда я позвоню, подойдешь?
– Ты скоро вернешься. Зачем тебе опять звонить?

Миха делает глубокий вдох. Мина жестока. Что ж, он тоже будет жесток.

– Деньги кончаются.

Возле Михиных пальцев неровным столбиком высятся монеты. Он отводит глаза, притворяясь, что их тут нет.

– Да, хорошо. До встречи.
– До встречи.

Оба молча ждут, когда связь оборвется. Мина не выдерживает и первая дает отбой.

* * *

Колесник сидит на стуле, как прикованный. На полированной деревянной ручке стоит пепельница и лежит коробок спичек. Миха протягивает старику непременную пачку сигарет, и тот закуривает.

* * *

– Вы испытывали к евреям ненависть?
– И да, и нет.
– Это как?
– Я выискивал людей, которых можно было бы ненавидеть.
– Правда?
– Я был обозлен. Из-за отца, из-за деревни, из-за колхозов, голода. Коммунистов.
– Что случилось с вашим отцом?
– Его расстреляли.
– Коммунисты?
– Да. Я помню, как его уводили: его и еще пятерых человек.
– За что?
– Он был учителем. И не хотел учить по их указке. Его и раньше забирали, но на этот раз он не вернулся.

Миха глядит на старика. Ни слез, ни грусти в голосе – сидит себе неподвижно в кресле, отделенный от Михи кухонным столом.

– Знач ит, вот почему вы ненавидели евреев? Из-за отца?
– Да, можно сказать и так.
– А вашего отца забрали евреи?
– Нет, среди них не было евреев. Те коммунисты, что увели отца, не были евреями.

В добавление к словам Колесник поднимает руку, машет в воздухе широкой ладонью.

– Тогда почему вы не чувствовали ненависти к коммунистам?
– Их я тоже ненавидел, но все они ушли. Еще до прихода немцев. Без наказания за все свои дела.
– Поэтому вам хотелось кому-нибудь отомстить?

Колесник пожимает плечами. Новое отступление.

– Вам хотелось отомстить кому-нибудь за произвол коммунистов, тут подвернулись евреи, и вы решили мстить им?
– Я жалею об этом. Я знаю, что словами делу не помочь. Знаю, что поступал плохо, вы понимаете? Я не умею это лучше объяснить.

Миха повторяет про себя: «Знаю, что поступал плохо». Комната, сизая от дыма.

– Вы и тогда знали, что это плохо?

Кивок.

– Тогда почему?

Колесник молчит и смотрит в пол. Не отвечает и на повторный Михин вопрос. Миха останавливает магнитофон и выходит на крыльцо, на свежий летний воздух. Когда он возвращается, Колесник все так же сидит на стуле.

* * *

– Вы записываете?
– Да.
– Они забрали у меня отца. Мы всей нашей семьей голодали и мерзли, а потом пришли немцы и сказали мне, что виноваты евреи. Они всем так говорили. Все евреи – коммунисты. А это была неправда.
– Неправда?
– Ага. Среди коммунистов были евреи. Но много было и белорусов.
– Выходит, они лгали?
– Да.
– Вы это знали?
– Да. Но лгали они правдоподобно.
– Что это значит? Объясните.
– Знаю, что плохо так говорить. Знаю, что это ужасно. Я и тогда это знал.

Колесник смотрит на Миху, а Миха отводит взгляд. Он не хочет об этом слушать. Мне незачем это знать. Зачем мне знать о нем. Мне нужен опа. Спроси его об Аскане Белле.

– Бойня началась в сорок первом.
– Верно.
– А вы в то вр емя работали переводчиком. На немцев.
– Да, но я все видел.
– В сорок третьем вы немцев тоже видели?
– Да, и сам убивал.

Миха чувствует на себе стариков взгляд, ищущий его глаз. Миха обдумывает новый вопрос, но старик его опережает.

– Я сделал свой выбор, понимаете? Почти целых два года я наблюдал, как немцы убивали евреев, и сам стал убивать. Я сам это выбрал, вы понимаете?

У Михи нет желания отвечать. Может, стоит выключить магнитофон и снова выйти? Непонятно, почему Колесник ему это рассказывает. Похоже, с Михи на сегодня достаточно.

– Вы понимаете?
– Да. Хотя нет. Вы сказали, вы были обозлены. Из-за отца.
– Да.
– Вы думали, что будете расстреливать евреев и станет легче.
– Вы меня не слушаете.

Напрямик. Спокойно. Миха коротко взглядывает на Колесника. Встречаются глазами.

– Вы думали, станет легче, но вам не полегчало.
– Трудно сказать, герр Лехнер, особенно через столько лет. Видите ли, непросто знать за собой такое. Можно перечислять причины. Я потерял отца, голодал, хотел помочь семье, приказ есть приказ, нам говорили, что евреи – коммунисты, а коммунисты причинили мне много бед. Можно повторять все это снова и снова. Ничего не изменится. Я сделал выбор и пошел убивать.

Миха ощущает на себе его взгляд, но не может поднять голову. Изо всех сил прижимает к глазам кулаки и, отняв их, ждет, пока пройдут багрово-черные болезненные круги.

Ничего не меняется.

Старик курит и смотрит в пол.

* * *

Миха пишет в блокноте Мине письмо, сознавая, что никогда не вырвет и не отправит страничку. Сознавая, что должен взять этот листок с собой к Колеснику и, отважившись, прочитать вслух.

Убивал ли опа? Делал ли он это из убеждений? Либо просто потому, что было дозволено? Было ли ему плохо или стыдно? Испытывал ли он ненависть? Плакал ли? Или верил в свою правоту?

* * *

– Они когда-нибудь это обсуждали? Что было потом? Вы слышали, что именно они говорили?
– Я им был не ровня. Я ведь белорус.
– Вам запрещалось с ними разговаривать?
– Меня звали, только когда нужно было переводить.
– Значит, их разговоров вы не слышали?
– Нет. Да я и сомневаюсь, чтобы они об этом беседовали.
– Почему вы так считаете?
– Что было потом… На обратном пути всегда было тихо. Они здорово надирались в грузовиках, и все старались помалкивать. Думаю, тем, кто оставался в деревнях, не больно-то хотелось об этом слушать, а тем, кто ездил в лес на расстрелы, наверное, не больно хотелось говорить. Мне говорить никогда не хотелось.

Сигарета у Колесника догорела. Он стряхивает длинный столбик пепла в пепельницу и закуривает по новой.

– Когда пошли первые расстрелы, люди, белорусы, заговорили об этом повсюду, но скоро перестали. Всем было известно, что расстрелы продолжаются, и люди замолчали. Я тоже знал и тоже молчал.
– А после того?
– Напивался. После, вечером, всегда было много еды и выпивки. Музыка до упаду. Не возникало желания поговорить. Просто мы пили, ели, включали музыку на полную катушку.

* * *

Сегодня, Мина, мы просто сидели. И вчера было то же самое.

Миха не отваживается задать свой вопрос; Колесник сидит с ним вместе на кухне целый день. Молча подливает водки, нарезает хлеб. Подает носовые платки. Сидят час за часом, магнитофон крутится и крутится, а потом останавливается, Миха переворачивает кассету и снова включает запись.

* * *

Миха подъезжает к деревне, где живет Колесник, но, миновав ее, направляется в город. Магнитофон при нем, но день наверняка опять пройдет в молчании, лучше уж съездить в музей.

Девушка на входе сначала не узнает его, но потом, улыбаясь, здоровается и кивком указывает на книгу для посетителей.

– Верно. Весной.

На этот раз Миха не подходит к манекенам в военной форме и фотографиям с мест расстрелов. Он ходит в другой части зала. Целое утро рассматривает семейные снимки, дома, предметы быта. Перчатки, рулон ткани, серебряная чашечка. Записи в гроссбухе, карандашные каракули, пометки на полях книги.

Мужская кожаная туфля, добротная и тяжелая. Задник изнутри стоптан. Когда-то он ходил по деревне, из города в город. А потом кружил только по дому или, в лучшем случае, заходил к соседу, мерял шагами убогое пространство гетто.

На ту сторону зала Миха не заходит, не отваживается снова заглянуть в те лица.

* * *

По возращении Миха обнаруживает Колесника, сидящего на лавке возле Андреева дома. Тот поднимается навстречу подъезжающему по дорожке Михе.

– Я заволновался. Вы не приехали.

Миха не знает, что ответить.

– Ваш друг сказал, что вы пока не уехали. Я решил подождать.
– Все нормально. Только мне сегодня не хотелось разговаривать.
– Ясно.

Миха останавливается, не заходя в дом; старик, похоже, и не думает уходить.

– Послушайте. Я не мог у вас пригласить зайти. Вы знаете, это не мой дом.
– Да. Знаю. Я просто подумал… Вы завтра приедете?
– А вы не против?
– Нет, конечно.
– Просто мне нужен был перерыв.
– Ага. Моя жена, Елена, я попросил ее побеседовать с вами. Она не сотрудничала с немцами. Я подумал, что вам будет интересно и ее послушать.

Миха удивлен.

– Она согласилась?
– Да, да. Она хочет с вами поговорить.
– Хорошо.
– Так я скажу ей, что вы завтра приедете?
– Хорошо.

В доме, на кухне, Миха сталкивается с матерью Андрея. Она наблюдала за разговором из окна и теперь, похоже, рассержена. Она говорит что-то Михе, он не понимает, но пугается тона, каким это сказано. Сплюнув в мойку, она выходит.

* * *

Миха сидит за столом вместе с Иосифом и Еленой Колесник. Все трое склонились над микрофоном; магнитофон тихонько гудит на столе. Колесник будет переводить жене. Во время беседы Елена смотрит ему в лицо, но он глядит строго перед собой, ровно положив на стол руки. Он делает вид, будто его здесь нет.

– Как вы относитесь к тому, что делал ваш муж? Во время оккупации.

Елена отвечает мужу, потом Михе.

– Она сожалеет об этом.
– Сожалеет?

Елена кивает, слегка скребя кончиками пальцев по столу. Снова говорит.

– Один из ее братьев тоже так поступал.
– Не может быть.
– Да. Она говорит, немцы приказывали, и он стрелял.
– Как она к этому относилась? Тогда, в то время?

Колесник передает жене вопрос, и та, пожимая плечами, что-то отвечает. Буквально два слова.
– Она не помнит.
– Как?

Елена смотрит на мужа. Шевелит губами, но не произносит ни звука. Миха ждет, но на ответ особенно не надеется. Задает новый вопрос.

– Что случилось с ее братом?
– У нее было два брата. Одного немцы расстреляли в самом начале, а второго – когда пришли красные.
– Немцы расстреляли?
– Да. Вместе с десятком других мужчин из ее деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33