Как никогда прежде. Миха, к неудовольствию нянечки, ложится к Мине на постель. Когда няня выходит, Мина снова заливается смехом, а Миха отворачивает краешек одеяла и глядит на крохотное дочкино личико.

– Как мы ее назовем?
– Я не знаю. Не знаю.

Мина кладет малютку Михе на живот, и тот через рубашку ощущает слабое тепло, но не ощущает никакой тяжести.

– Тебя как зовут?

Заметив Минину улыбку, Миха смеется.

Мина засыпает, а Миха все лежит с их малышкой, не смыкая глаз. Так ему, по крайней мере, кажется, но пришедшая Луиза его будит.

– Я принесла шампанское.

И цветы тоже. А Минины родители дарят какую-то совсем большую детскую одежду. Вскоре подходят и Михины мутти с фати. Вся эта толпа родственников набилась в душную палату, и всем как-то неловко, и Миха быстро пьянеет от Луизиного шампанского. Он давно не ел. Стоит и смотрит из коридора на свою крошечную малышку, переходящую по комнате с рук на руки.

– Ты позвонишь бабушке?

Мутти спрашивает, прощаясь.

– Нет.

Мать хмурится, отец – замечает Миха краем глаза – поворачивается спиной.
Луиза остается дольше всех.

– Ну, тогда я ей позвоню. Хочешь?
– Все равно.
– Миха.
– Что? Не желаю ее видеть. Она все знала. Покрывала его.
– Не факт.
– Он писал письма. А потом все до единого сжег. Как ты думаешь, что там было?
– Не сейчас, вы двое, слышите?

Мина встает с постели и забирает у Луизы ребенка. Миха смотрит на сестру, но она избегает его взгляда. Похоже, она вот-вот снова заплачет, завоет, как в тот день, когда он вернулся из Белоруссии: сидит за столом на кухне, кулаки сжала, впилась зубами в костяшки. Но сегодня Луиза владеет собой. Сделав глубокий вдох, она провожает взглядом Мину с новорожденной дочкой до кровати и встает.

– В общем, мне пора. Отдыхайте.

Миха пожимает плечами. Мина, откинувшись на подушке, улыбается Луизе.

– Завтра придешь, ладно? Так приятно было тебя увидеть, Луиза.

После ухода сестры Миха вновь садится. Прислоняется к стене и закрывает глаза.

– Я тут подумала, ты тоже можешь, наверное, идти.

Миха открывает глаза.

Мина пробует кормить дочку, промокая маленький ротик одеялом и ночной рубашкой. Наклоняется вперед, пытается устроиться поудобнее. Миха видит волосы на висках, влажные от пота. Темные круги под глазами.

– Иди домой. Придешь завтра. Только не приходи в одно время с Луизой.

* * *

Снова Рождество, на этот раз с маленькой дочкой. За мокрыми окнами сверкают разноцветные огоньки, день сменяет ночь. Запах молока, исходящий от ребенка, и пряный аромат печенья, которое принесли друзья.

Миха часто просыпается сердитым, и только через несколько минут вспоминает почему. Летние события никак не связываются с тем тельцем, которое он укутывает в одеяла и пеленает. Скрюченные пальчики, длинные ноги, черные волосики. Дедушкина правнучка.

Школьные каникулы, ночные кормления, сумрачные дни. Недели летят. Передавая дочку из рук в руки, Миха с Миной улыбаются друг другу. Он притягивает ее так близко, как ему только позволено. Немного помедлив, она тоже его обнимает. Все опять поменялось.

Михаэль Лехнер, тридцать один год: брат, племянник, сын и внук. Школьный учитель. Гражданский муж и вот теперь отец.

Вот уже несколько месяцев, как Миха вернулся из Белоруссии, но с родней почти не виделся. Ничего никому не сказал, одной только Луизе. С бабушкой не встречался, и всего пару раз разговаривал с матерью. Первый раз в больнице, второй – по телефону, когда она просила его сходить проведать ома.

– На час или на два, Миха. Она недоумевает.
– Нет .
– Она все время спрашивает, не уехал ли ты куда. Она думает, что с тобой случилась какая-нибудь неприятность.
– Так и есть. Случилась.
– Я имею в виду, с ребенком. Она думает, мы что-то скрываем.

Миха прикусывает язык. В голове вертятся тысячи возражений. Сплошь колкости. Сплошь банальности.

– Михаэль!
– Нет.

Миха и Луиза часто спорят – рассказать ли все родителям или нет. Ссорятся каждый раз, когда Луиза приходит навестить Мину, а также в кафе, парках, на уличных перекрестках. Специально встречаются, чтобы поговорить, и все эти встречи заканчиваются руганью.

– Они все равно знают. Тебя не было больше месяца. Думаешь, они не заметили?
– Они не знают, куда я ездил.
– Не будь таким наивным. Они могли догадаться. Сопоставили детали, и все. Они не так глупы.
– Так что можно им все сразу и выложить, да? Сопоставить детали и тем самым лишить удовольствия поломать голову?
– Ну ты и говнюк!
– Да иди ты, Луиза. Они до сих пор не могут взглянуть правде в глаза.
– Почему же? Потому, что они не вопят и не орут об этом дни напролет, ежедневно?
– Как я, ты хочешь сказать?
– Да, вот именно.

Миха поворачивается отвязать велосипед. Луиза едет рядом, ее лица не видно.

– Они все равно знают, Миха. Оставь все как есть, ладно?

* * *

– Как ты хочешь ее назвать?
– Не знаю.
– Может, Дилан? Маму моего отца звали Дилан.
– Чудесно.
– Правда?
– Да. Да, правда. Красивое имя.

Миха смотрит на лежащую у него на коленях дочь: нежная кожа, темные глаза, еще неосмысленный взгляд.

– Дилан.

Придвигает лицо, и ее глазки расширяются. Нажимает кончиком пальца на середину ладошки, чтобы ощутить детскую хватку.

– Мы можем дать ей и немецкое имя.
– Нет. Дилан – хорошее имя.

Мина замолкает. Прошу тебя, не говори о Кете. Пусть лучше будет твоя бабушка. Моей не надо.

– Мне в голову никаких имен приходит.
– Ладно. Хорошо. Дилан так Дилан.

Мина улыбается. Кладет руку Михе на загривок.

– Дилан Лехнер.
– Дилан Лехнер.

* * *

Миха терпеть не может оставаться один.

Самое тяжелое для него время – дорога на работу и обратно. Он берет с собой в электричку книгу, подбирает забытые журналы и газеты, изучает рекламные объявления над головами пассажиров. Потом включает плейер. Музыка грохочет так, что соседи по вагону – сплошь жители пригородов – начинают коситься на Миху. Ничто не помогает. Миха не в состоянии ни на чем сконцентрироваться.

Фотография. Глядя на нее я могу сказать: это Аскан, мой покойный опа. Помимо прочего, муж моей ома. И отец моей матери, а впоследствии мой дед. И вместе с тем убийца. Откуда я знаю? Друг рассказал. Где доказательства? У меня нет прич ин этому не верить. Да, у меня нет фотографии, где бы он приставлял автомат к чьей-нибудь голове, но я не сомневаюсь, что такое было. И курок спускал. А как же! Объектив выхватывал кого-то другого, взводился затвор камеры, и на пленке оставалось другое пре ступление, другой еврей, убитый кем-то другим. Но опа стоял буквально в двух шагах.

Дома он проверяет тетради на кухне, в большой комнате, где угодно, лишь бы рядом были Мина с малышкой. Расстилает одеяло возле Дилан, раскладывает на полу ручки и тетради.

– Она совсем сонная. Я ее уложу.
– Я сам уложу. Чуть попозже, ладно?
– Ей нужен четкий распорядок, Миха.
– Может, пойдем погуляем? Вместе. А она поспит в коляске.
– Темно уже.
– Да нормально.

Мина смотрит в окно.

– Хорошо.

* * *

– Как Дилан? Как она?
– О тлично. Красавица. Прибавляет в весе.

Раз в два-три дня Миха с Луизой встречаются и вместе обедают. Они не договариваются, так само собой выходит. В одно и то же время, после занятий, в кафе возле больницы. Луиза вечно спешит, но каждый раз все повторяется в точности.

– У тебя все в порядке?
– Ага. А у тебя?

Они сидят в кафе у окна. Стоят холодные весенние дни, и стекла по краям и внизу запотели.

– Я на самом деле думаю, что мы никогда ничего не узнаем наверняка.
– Ты все время это твердишь, Луиза.
– Да. Но я хочу сказать, что мы далеко не уйдем, если только и будем делать, что задаваться этим вопросом.
– Это тебе непонятно. А я в том, что он делал, не сомневаюсь. Мне только хочется узнать, чувствовал ли он потом вину.

Миха в раздражении откашливается.

– Хотел ось бы еще разок посмотреть фотографии.
– Бабушкины?
– Да. Довоенные и послевоенные.
– Ну… Тогда тебе придется идти к бабушке.

Миха не отвечает. Ищет по карманам сигареты. С бабушкой они не виделись уже больше восьми месяцев.

– Да. Что ж. В любом случае, результата никакого.
– В смысле?
– Я их смотрела. Ничего там не углядишь.
– Когда ты смотрела?
– После твоего возвращения. Когда ты мне рассказал.
– Вместе с бабушкой?
– Разумеется, с ней.
– Она не заметила, что одной не хватает?
– Да. С медового месяца. Мы всю квартиру обшарили.
– Это я ее взял.
– А-а. Понятно.

Луиза помешивает суп.

– Все равно. Ничего по фотографиям не скажешь. Семейные снимки, не больше. Застолья. Счастливые лица. Ничего определенного.

Миха глядит на Луизу. Не знает, верить ей или нет. Верить не хочется.

– Однако он всегда смотрел в сторону. Заметила? На послевоенных снимках.
– Ну и?
– Разве это ни о чем не говорит?
– Нет. И вообще это неправда. Наверняка есть снимки, где он смотрит в камеру.
– Назови хоть один.
– Миха! Господи боже! Годовщина свадьбы. Тридцатилетие. Ома и опа в Кирхенвеге. В саду.

Миха пытается вспомнить. Он по-прежнему уверен, что Луиза ошибается.

– Значит, ты не считаешь, что его мучила вина?
– Нет. То есть я не знаю точно. Мы никогда не узнаем. Я просто говорю, что, возможно, он никогда не задумывался об этом.
– Он убивал людей.
– Хорошо, Миха. Просто выслушай. Возможно, так оно и было. Люди творили ужасные вещи. Шла война. Я их не оправдываю. Отнюдь нет. Но шла война, время было жестокое и непонятное, он не мог различить добро и зло и поступал дурно.
– Ну?
– Вот тогда люди делают ужасные вещи. Возможно. Я по-настоящему, конечно, не знаю, но, возможно, иногда они верят в то, что делают, либо как-то привыкают, а может, иногда и нет. Просто делают и живут дальше.
– И чт о с того?
– Как это «что с того»? Ты даже не задумался над моими словами.
– А я не хочу.

Миха припоминает тот снимок. Сад в Кирхенвеге. Он проступает все явственнее. Почти уже видно дедово лицо.

– Я только пытаюсь помочь. Нам обоим.
– Знаю.

* * *

Мина снова выходит на работу: на неполный рабочий день, посмотреть, как оно пойдет, говорит она. Они подгадали специально к пасхальным каникулам, чтобы Миха мог оставаться с Дилан и отводить ее в ясли. Начиная с одного-двух часов довести время до обеда, а потом и до того часа, когда Миха сможет забирать ее после своих занятий в школе.

Отдав малышку воспитателю, Миха, чтобы не возвращаться домой одному, идет в кафе напротив садика. Нужно постирать, погладить, сходить в магазин, но он сделает это потом, когда придет Мина и станет рассказывать новости дня. Утро он проводит за чтением, ест, пьет, следит за болтовней официанток у барной стойки, за входящими и выходящими посетителями. Какое облегчение забрать Дилан, окунуться в ее запах.

Интересно, деду тоже становилось хорошо от общения с детьми, а потом и внуками? Мутти и Бернт. Я и Луиза. Миха помнит дедовы руки, колени, запах мыла и сигарет. Дилан копошится в сумке на Михиной груди. Он стягивает с нее носок, рассматривает маленькие пальчики, ноготки, растирает ступни и надевает носок обратно. Он не заслуживал, чтобы ему было хорошо. От этой мысли веет правотой и невозможной жестокостью.

Проходит неделя, и вот настает день, когда Дилан надо оставить уже до часу дня. По выходе из метро у него появляется идея. Впереди невыносимо длинное утро, и он разворачивает коляску, спускается по ступенькам и бежит по платформе, чтобы успеть в отъезжающий поезд. Дилан моргает темными глазенками, когда они проезжают свою остановку и едут в центр, где Миха пересаживается на другую электричку и везет дочку на вокзал.

Покупает в киоске претцелей, в женском туалете меняет Дилан подгузник и садится на первый попавшийся поезд до Ганновера, хотя придется делать пересадку в Касселе и двадцать минут ждать.

– Мне нужно в Штайнвег.

Миха обращается к таксисту, перекрикивая плачущую Дилан. Она голодная, а Миха уже скормил ей захваченную из дома бутылочку. Таксист везет их быстро, мелькают широкие центральные улицы, незнакомые пригороды, дома послевоенной постройки.

Миха стоит на тротуаре с Дилан под мышкой. Он никогда здесь прежде не был, только видел фотографии. Ему известен номер дома и куча других подробностей фамильного прошлого. Пользы ни на грош. Непонятно, что он хотел найти, приехав сюда, в первое дедово пристанище после плена. После преступлений. По-провинциальному представительный дом стоит крепко и безучастно. Там живут чужие люди. Миха, смущенный и испуганный, стоит подле, а на его руках дочь заливается голодным плачем.

Из детства помнится только хорошее. Даже вспышки пьяной ярости, сожженные дедовы письма, фотографии, на которых дед отвел глаза, – все хорошо. Даже теперь, когда он точно знает, что и где делал опа, и то, что на снимках в музее, вполне возможно, его рук дело, – Миха, как ни пытается, не может свести все это воедино. Сознание вины, раскаяние, гордость, вызов, позор. И никакой определенности. Не за что зацепиться.

Факты, события, места существуют в отдельности, сами по себе, а Дилан плачет.

Усадив ее в коляску, Миха идет на поиски кафе или магазина, где бы можно было купить и подогреть воду и молочную смесь. Дилан никак не успокаивается, и его охватывает страх. Еще два с лишним часа на поезде. Дом за домом тянется улица, а в ушах звучат суровые слова Колесника. Нет вины и прощения тоже нет. Сожалеть об этом бессмысленно. Это не поддается жалким человеческим чувствам. Как там сказала Луиза? Люди просто совершают поступки и живут дальше.

Миха идет, Дилан плачет, магазинов нет.

Все это время. С самого начала этой истории – на семейном ужине, у бабушки на балконе, в библиотеке, где он читал и делал выписки. Многие месяцы Миха думал, что возможно разобраться во всем до конца, но здесь, в незнакомом пригороде, с голодным ребенком на руках, он вдруг понял, что все эти месяцы он ошибался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33