Лёжа на спине в кровати с резными столбиками по краям, застланной мехом и чёрным атласом, она смотрит на балдахин над головой, на украшающее его зеркало, на своё тело, отражающееся в зеркале и сохраняющее на протяжении всей этой сцены позу богини Майи с известной картины Маннера. Сэр Ральф замолчал, большими шагами ходит он вдоль и поперек комнаты, огибая квадратную кровать то слева, то справа, но даже не смотрит на предмет своих желаний, возлежащий на ней во всём блеске бело-розовой наготы. Иногда сэр Ральф что-то произносит, но совершенно неуместное: аргументы, к помощи которых он уже неоднократно прибегал, запоздалые упреки, невыполнимые обещания, о чём он и сам прекрасно знает. Она его не слушает. Набрасывает на ногу чёрный шёлк, прикрыв бедро и часть живота, словно озябла, хотя в комнате стоит невыносимая духота. Сэр Ральф, не снимавший ещё смокинга, теряет, кажется, всякое терпение. «Ты меня больше не любишь?» – спрашивает он в отчаянии. «Но об этом мы никогда не договаривались», – отвечает Лаура.
И тогда сэр Ральф предлагает Лауре деньги, много денег. «Сколько?» – с улыбкой спрашивает молодая женщина. Столько, сколько она захочет. «Превосходно», – произносит Лаура и тотчас же называет сумму с уверенностью человека, давно подсчитавшего, во сколько обойдётся такого рода согласие. Причём сэр Ральф должен расплатиться наличными в эту же ночь, до наступления рассвета, иначе сделка не состоится. Названная сумма – гораздо больше той, которую Джонсон способен достать за столь короткое время. Но Джонсон не возражает. Он внезапно перестаёт ходить по комнате и наконец-то бросает взгляд на постель, как будто только сейчас обнаружил присутствие молодой женщины. И не произнося ни слова, долго на неё смотрит, хотя, можно наверняка сказать, не видит, его взгляд пронзает пустоту. Голова Лауры, повёрнутая к сэру Ральфу, по-прежнему лежит на подушке. Очень медленно Лаура касается своей нежной рукой шёлка на бедре и откидывает его в сторону, позволяя любовнику принять сознательное решение и, помимо всего прочего, оценить стоимость ещё заметных на её теле следов.
Сэр Ральф вновь не замечает Лауру и смотрит куда-то вдаль, где наблюдает некую завораживающую, призрачную сцену. Наконец он произносит: «Я это сделаю», – но совершено неясно, имеет ли он в виду деньги и срок или планирует что-то совсем другое, – и, сбросив с себя оцепенение, сталкивается с пылающим, напряжённо-холодным, безумным взглядом больших зелёных глаз. На мгновение сэр Ральф погружается в них, но, приняв решение, отрывисто произносит: «Прошу подождать меня здесь!» – направляется к двери, поворачивает ключ, широко распахивает её и выходит.
И вот он большими шагами пересекает ночной парк, вот сидит в такси, недостаточно быстро мчащемся в направлении Куинс-роуд, вот взбегает по узким и крутым ступеням тёмной лестницы. А вот склоняется над письменным столом, заваленным бумагами, над неопределённого возраста китайцем, который сидит перед ним или, скорее, под ним. Сморщенное лицо китайца сохраняет выражение вежливого спокойствия, а безумец в смокинге продолжает что-то быстро говорить, размахивая руками и угрожая. Вот сэр Ральф снова поднимается по той же лестнице без перил, так что держаться ему не за что, хотя ступени узкие и крутые. Вот сидит в такси, недостаточно быстро мчащемся в направлении Куинс-роуд. Вот стучит в деревянные ставни маленькой лавки, на дверях которой в свете газового фонаря видно слово «Обмен», написанное на семи языках. Стучит что есть силы обеими руками, двойными ударами, наполняя безлюдную улицу грохотом, рискуя разбудить всех соседей. Никто не отвечает, и тогда, прижавшись губами к щели в ставне, он кричит: «Хо! Хо! Хо!», наверняка имя того, кого он хочет разбудить. И снова барабанит в дверь, впрочем, уже не так громко, словно теряя постепенно надежду.
И никакого, несмотря на весь этот шум, отклика, никаких признаков жизни; с таким же успехом вокруг могла простираться пустыня, нереальность, кошмар, тогда хоть понятным стал бы приглушённый и какой-то загадочный скрип, издаваемый ставнями. Но тут Джонсон замечает старика в халате из чёрной материи, который сидит в проёме стены у соседнего дома. Быстро подходит, даже подбегает к нему и кричит несколько слов по-английски, хочет узнать, есть ли кто в лавке. Старик пускается в неторопливые объяснения, кажется, на кантонском диалекте, но говорит при этом так неразборчиво, что Джонсон не может понять ни слова. И повторяет вопрос на кантонском диалекте. Старик отвечает по-прежнему медленно и долго. На этот раз издаваемые им звуки напоминают английский язык, хотя разобрать удаётся только многократно повторяемое слово «жена». Джонсон, теряя последнее терпение, спрашивает, какое отношение ко всему этому имеет чья-то жена. Китаец немедленно разражается новым потоком непонятных фраз, но уже без слова «жена». Ни его жесты, ни выражение лица не приближают смысла, понять который невозможно. Старик неподвижно сидит на земле, прислонившись к стене и сцепив руки на коленях. В его голосе прорезаются нотки безнадёжности. Взбешённый американец наклоняется, хватает старика за плечи и принимается его трясти. Старик вскакивает на ноги, неожиданно громко и пронзительно визжит, и именно в эту минуту на одной из соседних улиц раздаётся вой полицейской сирены. Вой, очень резкий и высокий, то усиливаясь, то затихая, быстро приближается.
Джонсон отпускает старика и быстро отходит от него, потом начинает бежать, а следом за ним несётся визг китайца, который стоит посреди мостовой и, размахивая руками, указывает в его сторону. Судя по вою сирены, полицейская машина где-то недалеко. Джонсон поворачивает на бегу голову и замечает жёлтые огни фар и красную мигалку на крыше автомобиля. Он резко сворачивает налево, на поперечную улицу и устремляется по ней вверх, надеясь, что успеет достичь лестницы прежде, чем его догонит полицейская машина. Однако машина уже свернула за ним и быстро приближается. Джонсон мгновенно – и тем не менее поздно и весьма неискусно – принимает вид случайного прохожего, у которого на уме нет ничего дурного, и останавливается по первому же окрику. Из машины выскакивают трое английских полицейских и окружают его: вечерний костюм Джонсона их озадачивает, но производит хорошее впечатление. Полицейские – в шортах и рубашках защитного цвета, на ногах ботинки и белые гольфы. Джонсону кажется, что лейтенант – тот самый офицер, который ворвался сегодня вечером в салон на Небесной Вилле, а оба сопровождающих его полицейских – те, что появились тогда вместе с ним. На вопрос о документах Джонсон достаёт из внутреннего кармана смокинга свой португальский паспорт и предъявляет его.
– Почему вы бежали? – спрашивает лейтенант.
Джонсон готов машинально ответить: «Чтобы согреться», но в последний момент спохватывается: духота стоит тропическая, на нём плотный чёрный смокинг, по лицу струится пот. «Я не бежал, – отвечает он, – я быстро шёл».
– Мне показалось, что вы бежали, – говорит лейтенант. – А почему вы шли так быстро?
– Спешил домой.
– Понятно, – говорит лейтенант. И глянув вдоль улицы, где широкие, заваленные отходами лестницы ведут к деревянным лачугам бедняков, добавляет:
– Где вы живёте?
– В гостинице «Виктория».
– Гостиница «Виктория» находится не в Виктории и даже не на острове Гонконг, а в Колуне, на материке. Полицейский внимательно изучает паспорт: местом жительства там, естественно, значится Макао. Он рассматривает фотографию, после чего добрую минуту всматривается в лицо американца.
– Это вы? – спрашивает он наконец.
– Да, это я, – отвечает Джонсон.
– Что-то непохоже, – говорит лейтенант.
– Возможно, неудачный снимок, – отвечает Джонсон. – К тому же довольно старый.
Лейтенант снова долго разглядывает лицо Джонсона и фотографию, потом изучает перечень особых примет, подсвечивая карманным фонарём, сравнивает их со стоящим перед ним человеком, после чего возвращает паспорт со словами:
– К гостинице «Виктория» надо идти в другую сторону, господин. Паром находится в противоположном направлении.
– Я плохо знаю город, – отвечает Джонсон.
Ещё с минуту лейтенант молча осматривает Джонсона, освещая его лицо фонарём; он направляет пучок света то на лоб, то на глаза, то на нос, меняя таким образом их очертания и выражение. Затем ровным безразличным голосом произносит (сказанное не является вопросом): «Сегодня вечером вы были у госпожи Эвы Бергман». Джонсон, давно ожидавший этих слов, и не пытается отрицать.
– Да, – отвечает он, – был.
– Вы частый гость в этом доме?
– Бывал несколько раз.
– Кажется, там недурно проводят время.
– Кому как нравится.
– Вы догадываетесь, что искала в доме полиция?
– Понятия не имею.
– Почему этот старик на улице так кричал?
– Не знаю. Вы можете спросить об этом у него самого.
– Почему вы шли вверх по улице, если хотели попасть в порт?
– Я уже сказал, что заблудился.
– Но это ещё не повод искать паром на вершине горы.
– Гонконг – остров, не так ли?
– Конечно. Австралия – тоже. Вы пришли сюда от госпожи Бергман пешком?
– Нет, приехал на такси.
– Почему такси не отвезло вас на пристань?
– Я попросил высадить меня на Куинс-роуд. Решил немного прогуляться.
– Приём давно закончен. Сколько часов вы прогуливаетесь? – Не дожидаясь ответа, лейтенант добавляет: «Двигаясь в таком темпе, вы должны были пройти приличное расстояние.» – А потом тоном человека, который не придаёт особого значения тому, о чём спрашивает: «Вы знали Эдуарда Маннера?»
– Только понаслышке.
– Кто именно с вами о нём говорил?
– Не помню.
Джонсон делает неопределённый жест правой рукой и улыбается, что должно означать неуверенность, неведение и полное безразличие. Лейтенант продолжает:
– У вас были с ним какие-нибудь общие дела?
– Нет. Абсолютно никаких. А чем он, кстати, занимается?
– Маннера нет в живых. Вы об этом знаете?
Джонсон изображает удивление: «Откуда?
Конечно, нет… А при каких обстоятельствах?..» Но полицейский не сдаётся:
– Вы уверены, что никогда не встречались с ним в Небесной Вилле или в других подобных местах?
– Нет, никогда… Думаю, что нет. А отчего он умер? И когда?
– Сегодня вечером. Он совершил самоубийство.
Лейтенант, конечно же, знает, что это не самоубийство. Джонсон чувствует ловушку и удерживает себя от замечания, что эта версия кажется ему сомнительной, поскольку не соответствует характеру Маннера. Он считает, что разумнее молчать и сосредоточиться – сейчас это вполне уместно. Лишь одно его беспокоит: почему полицейская машина поехала прямо за ним, а не остановилась возле старика. С другой стороны, если дело Маннера так интересует лейтенанта, чем, в таком случае, он занимался с той минуты, как покинул Небесную Виллу, прежде чем принять участие в неожиданном уличном патруле в сопровождении всё тех же двух солдат? Один из них с самого начала допроса уселся за руль, считая, вероятно, что задержанный не опасен. Другой стоит неподвижно в двух шагах от начальника, готовый, если понадобится, вмешаться. После долгой паузы лейтенант говорит (голосом ещё более безразличным, отрешаясь от произносимого и словно припоминая полузабытую историю): «Ральф Джонсон… странная фамилия для португальца из Макао… Какой-то Ральф Джонсон живёт на Новых Территориях, но он – американец… Разводил индийскую коноплю и белый мак… на небольших участках… Вы о нём не слышали?»
– Нет, – отвечает американец.
– Тем лучше для вас. Недавно он оказался замешан в одной грязной истории – в торговле несовершеннолетними. К тому же он – коммунистический агент… Вам необходимо поменять фотографию на паспорте… – Неожиданно он глядит прямо на собеседника и совершенно другим тоном спрашивает:
– В котором часу вы пришли сегодня к той, которую называете леди Ава?
И не подумав заметить лейтенанту, что госпожа Бергман не появлялась ещё в их разговоре под этим именем, Джонсон, имевший время приготовиться к этому вопросу, тут же начинает рассказывать, как он провёл вечер.
– Я подъехал к Небесной Вилле на такси около девяти часов. Буйная растительность парка со всех сторон окружает гигантских размеров виллу, отделанную алебастром под мрамор, с чрезмерно экзотической архитектурой: неумеренное повторение одних и тех же декоративных линий, сочетание самых диковинных элементов и необычных цветов поражает всякий раз, когда вилла возникает за поворотом аллеи в окружении королевских пальм. Мне показалось, что я приехал несколько раньше назначенного, и значит, окажусь среди первых гостей, которые прошли за ворота, а возможно, и вообще первым, ибо никого другого ещё не видел, и потому решил не заходить сразу в дом, а свернуть налево, чтобы прогуляться в самой красивой части парка. Даже в дни приёмов парк освещается только у самого дома; уже на расстоянии нескольких шагов от виллы густые заросли гасят и свет фонаря, и небесно-голубой блеск, отражающийся от стен, покрытых алебастром под мрамор. Можно разглядеть только контуры аллеи и т. д.
Опускаю звон цикад, о котором уже говорил, и описание скульптур и сразу же перехожу к сцене разрыва Лауры со своим женихом. А поскольку лейтенант спрашивает фамилию этого молодого человека, о котором ещё не упоминалось, я на всякий случай отвечаю, что его зовут Джордж.
– Джордж, а дальше? – спрашивает лейтенант.
– Джордж Маршат.
– Чем он занимается?
Отвечаю, не задумываясь: «Он торговец».
– Француз?
– Нет, кажется, голландец.
Он сидит в одиночестве на белой скамье в тени равеналий, листья которых, напоминающие широкие ладони, образуют над ним навес. Наклонился вперёд. Кажется, он внимательно рассматривает свои лакированные туфли, чернеющие на фоне белого песка. Обеими руками ухватился слева и справа за край мраморной скамьи. По мере того, как я продвигаюсь по аллее, я замечаю, что в правой руке он держит пистолет – палец на спусковом крючке, но дуло направлено вниз, в землю. Это оружие ещё доставит ему немало хлопот, когда полиция будет обыскивать гостей леди Авы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17