«Как это мило – вы всё-таки пришли! Я не была уверена, что Джордж успеет вернуться… и т. д.» Вероятно, многим в этом весёлом и беззаботном обществе трагическая новость уже известна, более того, для некоторых ни одна подробность случившегося не является тайной. Но даже посвящённые в тайну, собравшись небольшими группами, ведут разговоры на самые невинные темы: о кошках и собаках, о слугах и сенсационных находках в антикварных магазинах, о путешествиях или, наконец, о последних любовных романах отсутствующих здесь друзей, о приездах и отъездах членов колонии.
Группы возникают и распадаются в зависимости от случайных встреч. Когда я снова оказываюсь перед хозяйкой, леди Ава дружески и непринуждённо мне улыбается и спрашивает, что я буду сегодня пить. «Ещё не знаю, но сейчас выберу», – отвечаю я с улыбкой, без всякой задней мысли, и направляюсь в буфет. Сегодня гостей обслуживают лакеи в белых куртках, а не молоденькие евроазиатки, как это принято на более интимных вечерах. На белоснежной скатерти, покрывающей стол и свисающей до самого пола, стоят многочисленные серебряные тарелки с крохотными бутербродами и пирожными. Трое мужчин, захваченные оживлённой беседой, маленькими глотками пьют шампанское, которое им только что подал лакей. Я подхожу ближе (они разговаривают вполголоса) и улавливаю несколько слов: «…совершить убийство, обставив его необязательными, в стиле барокко, деталями, причём убийство обдуманное, не случайное. Никто другой…» На мгновение я задумываюсь, не имеют ли эти слова какого-то отношения к смерти Маннера, но прихожу к заключению, что это слишком невероятно.
Впрочем, сказавший эту фразу тут же смолкает. И я не смог бы наверняка определить, кто из троих говорил, настолько они похожи друг на друга одеждой, ростом, манерами, лицом. Никто не произносит больше ни слова, все не спеша потягивают маленькими глотками шампанское. А когда разговор возобновляется, обмениваются ничего не значащими замечаниями о винах, импортируемых в последнее время из Франции. Когда они удаляются, я прошу бокал шампанского – выдержанного и пенящегося, но без малейшего аромата. Подходят ещё двое мужчин, тоже просят шампанского. Именно тогда и возникает сцена, в которой лакей в белой куртке наклоняется, поднимает с пола пустую ампулу и кладёт её на край стола.
Вновь раздаются звуки оркестра, танцы возобновляются. Множество пар ритмично двигаются по паркету. В салоне много красивых женщин, среди них я замечаю пять или шесть молоденьких воспитанниц хозяйки дома. Леди Ава как раз беседует с девушкой, которую я вижу впервые; это блондинка с прекрасными золотистыми волосами, красивым ртом и нежной кожей, открытой широким вырезом платья: обнажённые плечи, спина, очертания груди. Стоя перед красным диваном, на котором сидит её старшая подруга, девушка напоминает прилежную ученицу, внимательно выслушивающую замечания учительницы. К ним подходит высокий мужчина в тёмном смокинге, склоняется в поклоне перед леди Авой, которая что-то рассеянно ему говорит. После чего указывает на девушку, сопровождая свой жест пространными замечаниями о её фигуре, о чём свидетельствуют движения скользящей по воздуху руки. Мужчина молча смотрит на блондинку, которая скромно потупила глаза. По знаку его руки она делает плавный танцевальный поворот, очень медленно, чтобы можно было рассмотреть её со всех сторон. Когда блондинка возвращается в прежнее положение, мне кажется (но утверждать это наверняка трудно), что лицо её порозовело; и действительно, она отворачивается, что может означать смущение или стыд. Но леди Ава тотчас же делает ей замечание, и блондинка немедленно поднимает голову и даже широко открывает глаза, умело увеличенные косметикой. А сейчас сэр Ральф подаёт ей руку, безусловно, приглашая на танец, ибо они вместе направляются к эстраде. Я пересекаю эту часть салона, чтобы оказаться у жёлтого дивана или, как я убеждаюсь вблизи, дивана в жёлтые и красные полосы. Профиль леди Авы обращён в ту сторону, куда отошли эти двое. Минута проходит в молчании. Сообразив, что она не в силах оторвать от них взгляда, я спрашиваю: «Кто это?» Леди Ава не отвечает, но немного спустя поворачивается ко мне и говорит, чуть прищурившись: «Всё дело именно в этом».
Осторожно начинаю: «А разве она не…», но тут же умолкаю, потому что мысли моей собеседницы заняты чем-то другим и слушает она меня невнимательно, исключительно из вежливости. Музыкальное произведение, которое исполняет оркестр, не прерывается, по-видимому, с самого начала приёма – очень своеобразная мелодия с регулярно повторяющимся рефреном, «…продаётся?» – произносит леди Ава, заканчивая мой вопрос, и тут же отвечает сама, впрочем, уклончиво: «Кажется, у меня для неё кое-что есть».
– Тем лучше, – говорю я. – Что-нибудь интересное?
– Один из постоянных гостей, – говорит леди Ава.
И поясняет, что речь идёт о некоем американце по фамилии Джонсон, а я делаю вид, что впервые услышал о нём из её уст (хотя вся история давно мне известна) и к тому же плохо представляю, о ком именно идёт речь. Леди Ава описывает его и рассказывает, опуская подробности, о маковых плантациях на границе Новых Территорий. После чего вновь поворачивается в сторону эстрады, на которой уже не видно ни сэра Ральфа, ни его партнёрши. И добавляет, как бы сама себе:
– Девушка должна была выйти замуж за милого мальчика, который не знал бы что с ней делать.
– Ну и?.. – спрашиваю я.
– С этим покончено, – отвечает леди Ава.
Чуть позже, этим же вечером она сказала: «Сегодня, если придёте на спектакль, Вы увидите её на сцене. Её зовут Лаура».
Но за это время успевают разбить хрустальный бокал; его осколки лежат на полу; пары прервали танец и медленно подходят к месту происшествия, образуя неправильной формы круг; все молча, с ужасом и негодованием, смотрят, словно видят перед собой какую-то совершенно неприличную вещь, на мельчайшие острые осколки, в которых свет люстры преломляется тысячами голубоватых льдисто-мерцающих бликов. Служанка-евроазиатка проходит сквозь круг, никого не замечая, как лунатичка, ступая по сверкающим осколкам, которые хрустят под подошвами её изящных туфелек с трёхкратно скрещенными на голой ступне и лодыжке позолоченными ремешками.
Снова танцуют пары, выполняя – как будто бы ничего не произошло – сложные фигуры. Женщина танцует поодаль от своего партнёра, который направляет её, не касаясь; послушная его приказам, она кружится, обозначает такт, колышет, замерев на месте, бёдрами, затем – быстро повернувшись – смотрит ему в глаза, ловит суровый взгляд, то пронизывающий, то проносящийся над её светлыми волосами и зелёными глазами.
После чего следует сцена перед витриной элегантного магазина в европейском квартале Колун. Но играть её сразу не следует, ибо тогда будет непонятно, почему в ней присутствует Ким, которая в это время находится на сцене маленького театра, где представление приближается к эпизоду убийства. Актёр, исполняющий роль Маннера, сидит в кресле перед письменным столом. Он пишет. Пишет, что служанка-евроазиатка проходит сквозь круг гостей, ничего не замечая, и сверкающие осколки стекла хрустят в мёртвой тишине под её изящными туфельками. Все взоры обращаются к девушке, следят за ней, как зачарованные, а она шагом лунатички подходит к Лауре, останавливается перед охваченной внезапным страхом молодой женщиной, долго, очень долго, невыносимо долго, строго и пронзительно смотрит на неё и наконец произносит убедительным и безразличным тоном, не оставляющим никакой надежды на бегство: «Прошу идти за мной. Вас ждут».
Вокруг продолжается танец, словно всё происходит на другом конце света. Танцуют пары, их увлекает ритм – неторопливый, но такой неодолимый, такой могущественный, что никакие драмы, даже самые бурные и неожиданные, не могут прервать его ни на мгновение, не в силах ему помешать. И однако же драма продолжается: хрустальный бокал падает на пол и со звоном разбивается; одна из девушек теряет сознание; ампула морфия падает из кармана смокинга в ту минуту, когда гость вытаскивает шёлковый платок, чтобы вытереть пот со лба; пронзительный крик боли прерывает мерную суету светского приёма; на сцене молчаливо появляется служанка; огромный чёрный пёс кусает танцующую женщину за ногу; на белом шёлковом платке видны пятна крови; перед хозяйкой дома внезапно возникает незнакомец и протягивает ей толстый конверт из серой бумаги, набитый чем-то вроде песка, а леди Ава, ни на мгновение не теряя спокойствия, быстро принимает конверт, взвешивает его в руке и прячет так же быстро, как быстро исчезает посыльный.
Именно в эту минуту и происходит вторжение английской полиции в большой салон Небесной Виллы, но этот эпизод уже подробно описан: резкий короткий свисток, и сразу же смолкают музыка и разговор, шаги двух солдат в шортах и рубашках по мраморным плитам салона раздаются в полной тишине, танцующие пары замерли, прервав какую-то сложную фигуру: мужчина протягивает руку партнёрше, ещё отвернувшейся от него, или оба стоят друг против друга, но смотрят в разные стороны – он направо, она налево, словно их внимание приковали события, происшедшие в разных концах зала; одни пары застыли, не отрывая взгляда от пола, другие – в тесном объятии; вскоре происходит обстоятельная проверка всех гостей леди Авы, долгая запись фамилий, адресов, занятий, дат рождения и т. д., и наконец звучат слова: «…убийство намеренное, не случайное», сказанные лейтенантом, который заключает: «Никто другой не был заинтересован в его исчезновении».
– Не выпьете ли шампанского? – говорит леди Ава очень спокойным голосом. В нескольких метрах за её спиной, возле двери – как и положено вышколенной служанке, готовой отреагировать на едва заметный кивок, – неподвижная, с восковым лицом, застывшим в бесстрастной улыбке, присущей жителям Дальнего Востока, хотя это вовсе и не улыбка, стоит молодая девушка-евроазиатка (но это, как мне кажется, не Ким) и не сводит со своей хозяйки взгляда. Словно не заметив случившегося, молча стоит она – как всегда – сосредоточенная и отсутствующая, мрачные думы, должно быть, одолевают её, но взгляд остаётся прямым и открытым, зоркая, энергичная, равнодушная, прозорливая, целые дни проводит она во власти прекрасных и жестоких грёз. Но когда взгляд её падает на что-нибудь или на кого-нибудь, она смотрит всегда в упор, широко открытыми глазами; проходя же мимо, не поворачивает головы ни направо, ни налево, не замечает ни окружающих её декораций в стиле барокко, ни гостей, которых сторонится, хотя многих из них знает уже не первый месяц и даже не первый год, ни лиц незнакомых прохожих, ни магазинов, ни цветных лотков с наваленными на них овощами и рыбой, ни китайских реклам и надписей, которые, возможно, только она одна и способна понять. А когда наконец подходит к дому свиданий, когда останавливается перед узкой крутой лестницей без перил, начинающейся прямо от двери и исчезающей в чёрной пасти дома, как две капли воды похожего на любой другой дом на этой длинной и прямой улице, служанка делает быстрый поворот налево и без малейших колебаний стремительно взбегает по неудобным ступеням, словно узкое платье ничуть этому не мешает. Сделав несколько шагов, она исчезла в кромешной тьме лестничного проёма…
Ничего не видя, поднимается она на третий, а то и на четвёртый этаж. Трижды негромко стучит в дверь и тут же, не дожидаясь ответа, входит. Сегодня её принимает не посредник, а тот, которого она знает только по прозвищу «Старик» (на вид ему не больше шестидесяти) и которого зовут Эдуард Маннер. В комнате он один. Сидит спиной к двери, в которую входит девушка. Она тщательно закрыла её за собой и остановилась, опершись о дверной косяк. Маннер сидит в кресле за письменным столом. Пишет. Внимания на девушку не обращает, возможно, и вовсе не заметил её прихода, хотя она его и не скрывала. Её движения, тем не менее, бесшумны, и можно предположить, что мужчина за письменным столом действительно не слышал, как кто-то вошёл. Не пытаясь обратить на себя внимание, девушка ждёт, пока Маннер наконец взглянет на неё, и длится это, конечно же, довольно долго.
А вот (сразу или немного спустя?) оба стоят лицом к лицу в тёмном углу комнаты, неподвижные и молчаливые. Служанка прижалась спиной к стене, словно только что медленно отступила к ней, не доверяя Старику или опасаясь его, а он – в двух шагах от неё – возвышается над ней на целую голову. Теперь она склонилась над столом, из-за которого он ещё не поднимался, одна её рука лежит на потёртой зелёной коже стола, заваленного разбросанными в беспорядке бумагами, другой рукой – правой – она ухватилась за край столешницы из красного дерева, обитый для сохранности бронзой. Мужчина по-прежнему сидит перед ней в кресле, не поднимая на гостью глаз, и пристально смотрит на покрытые ярко-красным лаком ногти её тонких пальцев, кончики которых покоятся на листке, на три четверти исписанном мелким, ровным, невероятно убористым почерком, без единой помарки. Слово, на которое, по всей видимости, указывает палец служанки, – глагол «представляет» (третье лицо настоящего времени изъявительного наклонения). Несколькими строками ниже виднеется последнее неоконченное предложение: «…рассказал бы, вернувшись из поездки…» Не нашлось нужного слова.
В третьей сцене Эдуард Маннер стоит, а Ким на этот раз лежит на краю полуразобранной тахты. (Неужели тахта в этой комнате была видна и раньше?) На ней всё то же узкое платье, с разрезом сбоку по китайской моде; тонкий белый шёлк надет, по всей видимости, прямо на голое тело, неестественный изгиб длинной и тонкой поясницы заставляет ткань морщиться в поясе, образуя тысячи мельчайших, расходящихся веером складок. Одна её нога в туфельке с длинными ремешками касается пола, другая, без туфли, но в тонком просвечивающем чулке, лежит на самом краю постели; в разрезе узкого платья видна согнутая в колене нога; бедро другой ноги (левой) подминает под себя беспорядочно сбитую простыню;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17