Приседаю на корточки, чтобы меня не увидели. Выстрел из дробовика или неумело открытый пакет чипсов. Ни Акико Като, ни ее спутник не оборачиваются – ползу дальше и останавливаюсь в паре рядов позади них. Свет гаснет, поднимается занавес. Идет реклама курсов вождения – она или очень старая, или на курсы принимают только тех, кто одет и причесан под семидесятые. Саундтреком служит песня «YMCA». Следующий рекламный ролик – пластический хирург по имени Аполлон Сигэнобо дарит вечные улыбки всем своим клиентам. Поют о лицевой коррекции. В кинотеатре Кагосимы мне нравится смотреть анонсы «Скоро на экране» – это избавляет от необходимости смотреть саму картину,– но здесь их не показывают. Громовой голос объявляет о начале фильма «Пан-оптикон» – режиссер, имя которого невозможно произнести, удостоен награды на кинофестивале в городе, которого уж точно нет на соседнем континенте. Ни титров, ни музыки. Сразу действие.
В черно-белом городе, где царит зима, сквозь толпу едет автобус. Пассажир, мужчина средних лет, смотрит в окно. Деловито падающий снег, разносчики газет – действие происходит в военное время,– полицейские, избивающие чернокожего торговца, голодные лица в пустых магазинах, обгоревший остов моста. Выходя, мужчина спрашивает у водителя дорогу – и получает в ответ кивок в сторону громадной стены, заслоняющей небо. Мужчина идет вдоль стены, пытаясь найти дверь. Вокруг воронки от бомб, сломанные предметы, одичавшие собаки. Развалины круглого здания, где заросший волосами душевнобольной разговаривает с костром. Наконец мужчина находит деревянную дверь, поднимается на крыльцо и стучит. Ответа нет. Он видит консервную банку, висящую на куске провода, торчащего из каменной кладки, и произносит в нее:
– Есть тут кто-нибудь?
Внизу субтитры на японском, сам же язык состоит из шипения, хлюпанья и треска.
– Я доктор Полонски, начальник тюрьмы Бентам ждет меня.
Он прикладывает консервную банку к уху и слышит гул. Дверь открывается, за ней продуваемый ветром двор перед каким-то зданием. Доктор спускается вниз по ступенькам. Ветер доносит странное пение.
– Тоудлинг к вашим услугам, доктор.– Человечек очень маленького роста буквально вырастает у него из-под ног, и доктор отпрыгивает.– Сюда, пожалуйста.
Под ногами скрипит снег. Атмосфера ирреальности сгущается, отступает, снова сгущается. У Тоудлинга на ремне позвякивают ключи. Лабиринт тюремных коридоров; надзиратели играют в карты.
– Вот мы и пришли,– каркает Тоудлинг.
Доктор холодно кивает, стучит и входит в грязный кабинет.
– Доктор! – Начальник тюрьмы на вид полная развалина и к тому же пьян.– Присаживайтесь, прошу вас.
– Спасибо.
Доктор Полонски ступает осторожно – половицы не только голые, половина из них просто отсутствует. Доктор садится на стул, который размером больше подошел бы школьнику. Начальник тюрьмы фотографирует земляной орех, плавающий в высоком стакане с жидкостью.
– Я пишу трактат, посвященный поведению закусок в бренди с содовой,– объясняет начальник тюрьмы.
– Вот как?
Начальник тюрьмы сверяется с секундомером.
– Что будете пить, док?
– Спасибо. На работе не пью.
Начальник тюрьмы выливает последнюю каплю из бутылки бренди в рюмку для яйца и избавляется от бутылки, бросая ее в дыру между половицами. Отдаленный вскрик и звон.
– Чин-чин! – Начальник тюрьмы стучит по своей рюмке – Дорогой доктор, если позволите, я буду резать крякву матку. То есть я хотел сказать, правду. Наш доктор Кениг умер от чахотки перед Рождеством, и из-за войны на Востоке или нет, но нам еще не прислали никого взамен. Тюрьмы во время войны не являются вопросом первостепенной важности, в них сажают только политических. А у нас были такие планы. Тюрьма будущего, как в Утопии, где мы бы повышали умственные способности заключенных, чтобы освободить их воображение, а стало быть, и их самих. Чтобы…
– Мистер Бентам,– прерывает его д-р Полонски.– Правда?..
– Правда в том,– начальник тюрьмы подается вперед,– что у нас трудности с Воорманом.
Полонски ерзает на крошечном стульчике, боясь последовать за бутылкой.
– Воорман – ваш заключенный?
– Именно так, доктор. Воорман – заключенный, который утверждает, что он Бог.
– Бог.
– Каждому свое, как я говорю, но он так убедителен, что теперь все население тюрьмы разделяет его иллюзию. Мы изолировали его, но что толку? Слышали пение? Это псалом Воормана. Я боюсь беспорядков, доктор. Бунта.
– Я понимаю, вы в трудном положении, но как…
– Я прошу вас обследовать Воормана. Выяснить, симулирует он сумасшествие или у него действительно съехала крыша. Если вы решите, что он клинически ненормален, я отошлю его в сумасшедший дом, и мы разойдемся по домам пить чай с волшебным печеньем.
– За какое преступление осудили Воормана?
Начальник Бентам пожимает плечами.
– Все папки с личными делами пошли на топливо еще прошлой зимой.
– Как же вы определяете, когда освобождать заключенных?
Начальник тюрьмы в недоумении.
– «Освобождать»? «Заключенных»?
Акико Като оглядывается. Я ныряю вниз – надеюсь, успел. В конце ряда в лужице серебристого света, отбрасываемого экраном, встает на задние лапки крыса и смотрит на меня, собираясь залезть за обивку стены.
– Надеюсь,– вполголоса говорит спутник Акико Като,– что это действительно срочно.
– Вчера в Токио появилось привидение.
– Вы вызвали меня из Министерства обороны, чтобы рассказать историю о привидениях?
– Это привидение – ваш сын, конгрессмен.
Мой отец ошеломлен не меньше, чем я.
Акико Като встряхивает волосами.
– Уверяю вас, он – очень живое привидение. Он в Токио и ищет вас.
Очень долго мой отец ничего не говорит.
– Он хочет денег?
– Крови.– Я выжидаю, в то время как Акико Като нарезает веревки для подвесного жертвенника.– Я не могу скрывать. Я должна сказать. Ваш сын – наркоман, он заявил, что убьет вас за то, что вы украли у него детство. За свою жизнь мне приходилось встречать много испорченных молодых людей; боюсь, ваш сын – просто слюнявый психопат. И ему нужны не только вы. Он сказал, что сначала разрушит вашу семью, чтобы наказать вас за то, что случилось с его сестрой.
В камере Воормана полно всякой мерзости.
– Итак, мистер Воорман…-Доктор Полонски перешагивает через фекалии с роем мух над ними.– Давно вы считаете, что являетесь Богом?
На Воормана надета смирительная рубашка.
– Позвольте задать вам тот же вопрос.
– Я не считаю себя Богом.
Под его ботинком что-то хрустит.
– Вы считаете себя психиатром.
– Верно. Я являюсь психиатром с тех пор, как окончил медицинский колледж – с наградами первой степени – и начал практиковать.
Доктор поднимает ногу – к подошве прилип дергающийся в конвульсиях таракан. Доктор соскребает его о выпавший кусок каменной кладки.
Воорман кивает:
– Я тоже являюсь Богом с тех пор, как начал практиковать в своей области.
– Понятно.– Доктор отрывается от своих записей.– Из чего же состоит ваша деятельность?
– В основном из текущего ремонта. Вселенной.
– Так это вы создали вселенную?
– Именно. Девять дней назад.
Полонски взвешивает это утверждение.
– Однако значительное количество данных указывает на то, что вселенная несколько старше.
– Знаю. Эти данные тоже создал я.
Доктор сидит на откидной койке напротив.
– Мне сорок пять лет, мистер Воорман. Как вы объясните мои воспоминания о прошлой весне или о детстве?
– Я создал ваши воспоминания вместе с вами.
– Значит, все в этой вселенной – лишь плод вашего воображения?
– Совершенно верно. Вы, эта тюрьма, крыжовник, туманность Конская Голова.
Полонски заканчивает писать предложение.
– Вероятно, было ужасно много работы.
– Больше, чем ваш хилый гиппокамп – не в обиду вам будь сказано – может представить. Приходится думать над каждым атомом, иначе – бах!– все пойдет псу под хвост. «Солипсист» пишется с одним «л», доктор.
Полонски хмурится и перекладывает свой блокнот. Воорман вздыхает.
– Я знаю, что вы скептик, доктор. Я вас таким создал. Могу я предложить объективный эксперимент, чтобы подтвердить свои притязания?
– Что вы имеете в виду?
– Бельгию.
– Бельгию?
– Спорим, даже бельгийцы не заметят ее отсутствия?
Мой отец не отвечает. Он сидит, склонив голову. У него очень густые волосы – можно не бояться, что к старости я облысею. События разворачиваются таинственным, захватывающим и непредсказуемым образом. Я могу в любой момент заявить о своем присутствии и выставить Акико Като лживой гадиной, но я хочу еще ненадолго сохранить преимущество, чтобы получше вооружиться перед предстоящей схваткой. У Акико Като звонит мобильный. Она достает его из сумочки, бросает: «Перезвоню позже, я занята» – и кладет назад.
– Конгрессмен, выборы через четыре недели. Ваше лицо будет расклеено по всему Токио. Вы будете каждый день выступать по телевизору. Сейчас не время что-то скрывать.
– Если бы я мог встретиться со своим сыном…
– Если он узнает, кто вы, вы обречены.
– У каждого есть хоть капля благоразумия.
– На нем столько же преступлений – тяжкие телесные повреждения, кража со взломом, наркотики,– сколько меховых вещей в шкафу у вашей жены. У него крайне тяжелая стадия кокаиновой зависимости. Представьте, что сделает оппозиция. «Незаконнорожденный сын министра стал преступником и клянется убить его!» Мой отец вздыхает в мерцающей темноте.
– Что вы предлагаете?
– Ликвидировать эту проблему, пока она не стала причиной вашей политической смерти.
Мой отец чуть поворачивается к ней.
– Разумеется, вы не имеете в виду насильственные меры?
Акико Като осторожно подбирает слова.
– Я предвидела, что такой день настанет. Все подготовлено. В этом городе несчастные случаи не редкость, а я знаю людей, которые знают людей, которые помогают несчастным случаям происходить скорее раньше, чем позже.
Жду, что ответит мой отец.
Чета Полонски живет в квартире на четвертом этаже старинного дома с двориком и воротами. Они уже несколько месяцев не ели и не высыпались как следует. В полумраке подрагивает слабый огонек камина. За окном с грохотом проходит танковая колонна. Миссис Полонски режет тупым ножом черствый хлеб и наливает в тарелки пустой суп.
– Тебя тревожит этот заключенный, Бурмен?
– Воорман. Да, тревожит.
– Несправедливо заставлять тебя выполнять работу судьи.
– Неважно. В этом городе тюрьма мало чем отличается от сумасшедшего дома.
Ложкой он вылавливает из супа хвостик морковки.
– Тогда в чем же дело?
– Раб он или хозяин своего воображения? Он поклялся, что к пяти вечера Бельгия исчезнет с лица земли.
– Бельгия – это другой заключенный?
– Полонски жует.
– Бельгия.
– Новый сорт сыра?
– Бельгия. Страна. Между Францией и Голландией. Бельгия.
Миссис Полонски недоверчиво качает головой.
Ее муж улыбается, чтобы скрыть раздражение.
– Бель-ги-я.
– Ты шутишь, дорогой?
– Ты же знаешь, я никогда не шучу, когда говорю о своих пациентах.
– «Бельгия». Может, какое-нибудь графство или деревня в Люксембурге?
– Принеси атлас!
Доктор открывает карту Европы и каменеет лицом. Между Францией и Голландией находится нечто под названием Валлонская лагуна. Как громом пораженный, Полонски вглядывается в карту.
– Не может быть. Не может быть. Не может быть.
– Я отказываюсь верить,– настаивает мой отец,– что мой сын способен на убийство. Возможно, разговаривая с вами, он потерял самообладание, и вы по-своему перетолковали его слова. Все это – ваше воображение.
– Я адвокат,– отвечает Акико Като,– мне платят не за воображение.
– Если бы я мог встретиться со своим сыном и объяснить ему…
– Сколько раз вам повторять, министр? Он убьет вас.
– Так я должен санкционировать его смерть?
– Вы любите свою настоящую семью?
– Что за вопрос?
– Тогда вам должны быть очевидны шаги, которые нужно предпринять для ее защиты.
Мой отец качает головой.
– Это форменное безумие! – Он проводит рукой по волосам.– Могу я спросить вас прямо?
– Вы хозяин,– отвечает Акико Като хозяйским тоном.
– Является ли наш договор о сохранении секретности серьезной статьей в ваших доходах?
Чувство оскорбленного достоинства придает голосу Акико Като стальную твердость:
– Я возмущена подобным предположением.
– Вы должны признать…
– Я так возмущена подобным предположением, что удваиваю цену молчания.
Мой отец почти кричит:
– Не забывайте, кто я, госпожа Като!
– Я помню, кто вы, министр. Вы человек, который может потерять свою власть.
Время пришло. Я поднимаюсь во весь рост в двух рядах от своего отца и этой гадюки, которая им манипулирует.
– Извините.
Они оборачиваются – виновато, удивленно, встревоженно.
– В чем дело? – шипит Акико Като.
Я перевожу взгляд с нее на своего отца и обратно. Никто из них меня не узнаёт.
– Какого черта?
Я сглатываю.
– Это просто. Я знаю, как зовут вас, и когда-то давно вы знали, как зовут меня: Эйдзи Миякэ. Да, тот самый Эйдзи Миякэ. Правда. Прошло много лет…
За окном камеры Воормана клыками свешиваются сосульки. Веки Воормана очень, очень медленно поднимается. В небе гудят бомбардировщики.
– Доброе утро, доктор. Фигурирует ли Бельгия в ваших сегодняшних заметках?
Надзиратель с электрическим стрекалом в руке захлопывает дверь. Полонски притворяется, что не слышит. Под глазами у него темные круги.
– Плохо спали, доктор?
Полонски с отработанным спокойствием открывает сумку.
– Грешные мысли! – Воорман облизывает губы.– Ведь ваше медицинское заключение, доктор, таково, что я не сумасшедший, не симулянт, а дьявол? Что, будете изгонять дьявола?
– Вы полагаете, поможет?
Воорман пожимает плечами.
– Демоны – это всего лишь люди с демоническим воображением.
Доктор садится. Скрипит стул.
– Предположим, вы действительно обладаете… властью…
Воорман улыбается:
– Говорите, доктор, говорите.
– Почему же тогда Бог в этой тюрьме, в смирительной рубашке?
Воорман сыто зевает.
– А вы бы что делали, если бы были Богом? Проводили бы свои дни, играя в гольф на Гавайях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10