– Я могу войти? Она посторонилась:
– Прошу.
Я увидел вереницу сумрачных чердачных помещений, какие-то косые стены и наклонные потолки, опирающиеся на столбы из потемневшего натурального дерева. Кое-где висели сшитые из поблескивающих и матовых лоскутов коврики со схематичными натюрмортами и женскими портретами.
– Кто вы? – пересохшими губами спросил я.
Она медленно пятилась от меня.
– Что случилось?
– Кто вы? Мне необходимо это знать. Она мягко улыбнулась:
– И ради этого тащиться через весь город? Да вы насквозь промокли.
Воспаление легких обеспечено.
Я задыхался, но старался говорить спокойно:
– Я загнан в тупик. Не могу понять, что происходит. Из полиции меня выпустили под залог, внесенный американцем, другом детства.
– Знаю, – сказала она. – Теперь везде кавардак.
– Ваша фамилия Карновская?
– Да. Это моя фамилия. Девичья, я ее снова взяла после развода.
– После развода? – спросил я самого себя. – Откуда-то она мне знакома. Но я ничего не понимаю.
– Садитесь. – Она указала на деревянный табурет. – Я принесу вам чаю. Сразу придете в себя.
И растворилась во мраке анфилады комнат, коридоров или чуланов переоборудованного под мастерскую чердака. В том месте, где я стоял, было нечто вроде алькова. Большую часть ниши занимала огромная, как подмостки, низкая тахта. На темных стенах выделялись прямоугольники фотографий, нитка настоящих коралловых бус, грязная палитра, засохшая роза и обыкновенный настенный календарь. Я машинально опустился на край тахты, точно мусульманский паломник в сельской мечети где-то у восточной границы. За приоткрытым окном гудел город; казалось, кто-то играет на самых низких регистрах старого органа.
Она принесла стакан очень горячего чаю:
– Пейте.
Я смотрел на ее элегантный костюм. Что она делала после того, как мы расстались, где была и откуда теперь возвращается, такая же, как в скверике, полном голых деревьев и ласкового солнца Она появилась у меня на пути в самый неподходящий момент. Сейчас, в этом полумраке, она похожа на икону. Ассоциация банальная, знаю, но что поделаешь. И, будто на иконе, особенно выделяются глаза, потемневшие от ночи, но с какими-то промельками света, заставляющими ускоренно биться мое сердце.
Она внезапно наклонилась ко мне и сказала:
– Все будет хорошо. Полюбите жизнь.
– Я к жизни отношусь неплохо. Но бывают безвыходные ситуации.
– Неправда. Всегда хоть один выход, да есть.
Я смотрел ей в глаза, и мне казалось, что я вижу в них, в этих синих коралловых рифах, все больше сочувственного света.
Невольно я взял ее за руку. Рука дрогнула, будто желая высвободиться, но через секунду замерла
– Расскажите, что случилось на самом деле. Ведь вы были у меня позавчера или два дня… две ночи назад. – Смутившись, я чуть не выпустил ее руку, но мне показалось, что она легонько придержала мои пальцы. На башне Королевского замка били часы. Я не стал считать удары, хотя суеверен и не отрицаю магии чисел. Предрассудки вносят в нашу жизнь разнообразие.
Она ответила, немного поколебавшись:
– Ах, я выпила лишку. Со мной такое бывает: иногда я ополчаюсь на всех и вся.
– Я на подозрении у полиции. Мне запрещено уезжать из города. Сам уже не знаю, что об этом думать.
– Ах, полиция, – улыбнулась она одними глазами. – В полиции неразбериха, как везде. Вся наша жизнь меняется.
– Почему вы не хотите мне помочь?
– Вы что, ничего не понимаете?
– Ничего не понимаю.
– Такой недогадливый?
И опустила глаза. У нее матовая кожа со следами вечного загара, подумал я.
Ее красота меня угнетает. Я держал ее руку в своей и чувствовал всю беспредельность жизни в этой ладони, похожей на согретую солнцем раковину.
Она подняла ресницы. Теперь мы смотрели друг другу в глаза. Странный получился поединок. Хотя он продолжался бесконечно долго, веки ее не дрогнули и я ни разу не моргнул. Видел перед собой бездонные, как фиолетовые кратеры, зрачки, и они росли, постепенно заслоняя все на этом сумрачном чердаке, а во мне росла отчаянная решимость, моя рука задрожала, и она это почувствовала, ее пальцы в моих шевельнулись, у меня застучало в висках, это было какое-то незнакомое прежде наваждение. И вдруг я резко притянул ее к себе, она упала возле меня на тахту, я стал целовать ее волосы, лоб, губы, она замерла, напрягшись, но, почудилось, все же ответила на мой поцелуй, когда я припал к тому месту под ухом или около уха, на которое смотрел утром, а она коснулась губами моего виска, будто хотела что-то сказать, я добрался до шеи и впадинки над ключицей, везде – под кожей, в слабеньких мышцах, даже в темных волосах – таилась жизнь, трепетная, как мотылек, и я почувствовал в себе и вокруг себя экзотический запах ее духов, который был совершенно мне незнаком, но который я до конца дней не забуду, и, под аккомпанемент страшного шума, гула мощного водопада в голове, принялся вслепую расстегивать, раздирать ее блузку, пока в последнем проблеске угасающего сознания не сообразил, что вначале надо справиться с жакеткой, так я катал ее по тахте, точно большую куклу или манекен, срывая одежду, а она подчинялась безумному натиску, но ничем мне не помогала, закрыла глаза и прислушивалась к моему неистовству, или к своим воспоминаниям, или к предчувствиям, и вот уже никакой одежды на ней не осталось, я соскочил на пол, стараясь не смотреть на ее наготу, лихорадочно сбросил с себя все, что на мне было, и неуклюже на нее навалился, а в голове у меня среди этого гула и шума пролетали обрывки мыслей, крупицы стыда, страха, отчаяния, и все равно, пускай это случится, пускай произойдет, я заплачу любую цену, хоть бы пришлось искупать свой грех в чистилище или в аду, и мы соединились, и я уже ничего больше не слышал, не видел, не помнил, и пронзительное наслаждение заполнило мою вселенную.
Потом я осторожно открыл один глаз, стыдливо сдерживая громкое, прерывистое дыхание. Она лежала, склонив голову набок, веки ее были полуопущены, рот приоткрыт, и я увидел кончики зубов. Хотел сказать:
«Прости», но и просить прощения постеснялся. Мне вдруг показалось, что я совершил насилие, нарушил какое-то табу, сделал что-то ужасное. Внезапно меня затрясло, затрясло от стыда, и я что-то пробормотал или хмыкнул, чтобы ее разбудить, но она оставалась в странном летаргическом оцепенении.
Тогда я поцеловал матовую щеку, а она, не открывая глаз, улыбнулась, словно сквозь сон.
Мне хотелось хоть что-нибудь сказать, как-то овладеть ситуацией, но она меня опередила.
– Ничего не говори, – шепнула.
Я положил голову ей на плечо. Опять пробили башенные часы. В доме напротив ритмично долбили ломом неподатливую стену. Старе Място тоже преображается, сбрасывая старую шкуру.
Потом я приподнялся, оперся на локоть. Она по-прежнему лежала не шевелясь.
И я безнаказанно смотрел на ее тело с раскинутыми ногами, на потрясающе округлую грудь, впадину живота и пучок черных трав в том месте, где сходились беспомощно раздвинутые, словно отделившиеся от нее ноги. Она непостижимо прекрасна, подумал я. Таких женщин нет на свете. Когда я вылущивал ее из одежды и сквозь внезапно застлавший глаза туман увидел обнаженные руки, плечи, грудь, она в своей наготе показалась мне больше, крупнее. Но сейчас возле меня лежала девочка, хотя красота ее была красотой зрелой женщины.
Она спит. Отгородилась сном. А сон – согласие и разрешение. Поэтому я повернул ее, забывшуюся, к себе и, уже без надрыва, смакуя каждую кроху наслаждения, вошел в нее, и мы отправились в далекое путешествие к последнему, на грани боли, рубежу, и мне показалось, если в этом безумии могло что-либо казаться, будто она шепчет что-то мне или самой себе, ищет что-то в моей не слишком густой шевелюре, увлекает в безымянную бездну.
Потом мы снова лежали рядом. Я закашлялся, она открыла глаза, посмотрела на меня сонно, опустила руку за тахту, я услышал щелчок выключателя, и свет погас.
– Зажги. Ты меня стесняешься? – шепнул я.
Она молча зажгла лампу. А я опять приподнялся и разглядывал ее от корней волос до маленьких ступней с розовыми пальцами. Да, это было то самое тело, которое я позавчера волок, как неживое, на свою кушетку. Или очень похожее. Теперь в нем трепетала жизнь.
– Скажешь правду? – прошептал я ей в ухо.
Она чуть заметно улыбнулась и в знак согласия опустила ресницы.
– Кто это был? Она молчала.
– Твоя сестра?
Она плотнее сомкнула веки:
– Это она мне назло.
– Что?
– На именинах. Ах, это длинная история.
– Расскажи мне все. Она долго молчала.
– Я тебя однажды увидела. Ты стоял на рондо Де Голля, глазел по сторонам.
Но самое интересное, что каждое мельчайшее происшествие отражалось у тебя на лице. Я остановилась неподалеку и незаметно за тобой наблюдала: вся жизнь на небольшом перекрестке небольшого города повторялась в мимике твоего лица. В конце концов ты улыбнулся, принимая пассивное участие в какой-то уличной сценке, и я запомнила эту улыбку.
Она повернулась ко мне и поцеловала в щеку.
– Отец эмигрировал сразу после событий шестьдесят восьмого года или немного позже, мать не захотела уезжать, мы остались с матерью. Так бывает. Мы с Верой терпеть не могли друг друга. Последнее время она живет, то есть жила, отдельно.
– Вы близнецы?
– Почему близнецы?
– Потому что близнецы или неестественно обожают друг друга, или патологически ненавидят.
– Ох, не допрашивай меня, не мучай. Я тебя ревную. В ту ночь…
– Ничего не было. Она напилась, вот и все.
– А почему ты ее убил? Я остолбенел:
– Ты думаешь, я мог это сделать?
Она повернула голову в сторону беспредельной тьмы мастерской-лабиринта.
– Знаешь, я в детстве была лунатичкой. Просыпалась в другой комнате, например за креслом. Не знаю, что со мной творилось ночами. Куда я шла, что по дороге делала, как и почему оказывалась в новом месте.
– Зачем ты мне это говоришь?
Я опять увидел прямо перед собой, очень близко ее глаза, как будто слегка поблекшие от усталости. Она улыбнулась потрясающе красивой улыбкой.
Наверно, мне это снится, подумал я. Сон – лучшее объяснение тому, во что трудно поверить.
– Чтобы тебя успокоить. Чтобы снять постоянное напряжение. Как ты можешь так жить?
– Да, я постоянно живу в напряжении, хотя чаще всего без причины.
Я смотрел на ее грудь, и это доставляло мне почти болезненное наслаждение.
Она проследила за моим взглядом.
– Почему у тебя такая идеально округлая грудь?
– А это хорошо или плохо?
– Во всяком случае поразительно. Ты хоть знаешь, какая ты красивая?
Она внезапно рассмеялась, притянула мое лицо и поцеловала в губы.
– Спасибо, – сказала.
– Ты ведешь себя как американка.
– А откуда ты знаешь, как себя ведут американки?
– Догадываюсь.
Она помолчала, глядя в потолок, скрытый ночью.
– Я несколько лет прожила в Америке. У отца.
– Слушай, я могу тебе верить?
– Если хочешь, можешь.
Вдруг загремели выстрелы, кто-то кричал в той стороне, где была река.
– Тогда, по крайней мере, скажи, как тебя зовут.
– Разве без этого нельзя обойтись? Пусть будет как есть.
– Может, ты стесняешься своего имени?
– Возможно.
– Придумаем тебе понос.
– Зачем. Меня зовут Люба.
– Люба? Странное имя. Уменьшительное?
– Нет. Полное. Это отец придумал.
– А чем занимался твой отец?
– Ох, он был юрист. Тебе обязательно нужно меня мучить? Ты ужасно подозрительный.
– Да, я подозрительный. И одновременно наивный. Это мои особые приметы.
– Я тебя знаю тысячу лет. Однажды даже тебе подмигнула, но ты не заметил, потому что разговаривал сам с собой. И это мне тоже понравилось.
Я вдруг подумал, что все не так уж плохо. Провел ладонью по ее груди, а она, с рассыпавшимися вокруг лица волосами, похожая на самую обыкновенную икону, нет, не обыкновенную, а такую, какой еще никто не написал, улыбнулась, и мне ужасно захотелось крикнуть, крикнуть так, чтобы услышали на другом берегу Вислы.
И я опять стал ее ласкать, а она говорила: «Ну ладно, ладно, ты уже себя показал», – и так мы заснули, ничем не укрытые, прижавшиеся друг к другу, как муж и жена.
Разбудили меня голоса толпы – опять какое-то сборище или демонстрация. Я с удивлением смотрел на незнакомые черные стены и редкий лес деревянных балок, нестройными рядами убегающих в темноту, сквозь которую робко пробивался рассвет. Затем увидел над собой окно, а за ним стайку голубей, воркующих около водосточной трубы. Одни что-то искали в жестяном желобе, другие чистили перья или сцеплялись клювами, то ли ссорясь, то ли милуясь.
Я опустил глаза и увидел – но не рядом с собой, а чуть поодаль – спящую Любу. Сверху лежало какое-то покрывало или пестрое лоскутное одеяло. Она вставала ночью, чтобы нас укрыть, подумал я. Как она красиво спит.
Я ждал затаив дыхание, что она застонет во сне или шмыгнет носом и от этого станет чуточку более простой и обыденной. Но она спала, как птица, то есть так, как по нашим представлениям должны спать птицы. Розовая серость, а точнее, легкая розовая тень лежала на ее щеках, длиннющие ресницы не шевелились, губы были слегка приоткрыты, будто у этой молодой, хотя на самом деле не такой уж и молодой женщины застряла под языком конфетка. Я смотрел на нее с неким подобием гордости, но и со страхом.
Чересчур красива она была, чересчур необычайна для меня, для моей судьбы и дикой ситуации, в которую я попал.
Я коснулся ее волос и снова испытал потрясение. Они были и холодные, как весенние травы, и теплые, как осенние колосья, тонкие и жесткие, живые и неживые, вызывающие необъяснимую тревогу, странные перебои сердца, безудержное желание завладеть этой девушкой, этой женщиной навсегда.
Она открыла один глаз. В нем немедленно отразился восход солнца, да, полностью восход солнца, хотя это и кажется невозможным.
Я увидел весь ежедневный ритуал пробуждения дня в ее еще спящем зрачке.
– Что случилось? – шепотом спросила она.
– Ничего. Я проснулся и на тебя смотрю.
– Ох, не люблю, чтобы на меня смотрели, когда я сплю.
– Да ведь ты спишь так красиво, как никто на свете.
Она улыбнулась и прикрыла ресницами глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21