Обе жены, дети и внуки играли в доме. Из распахнутых окон доносились веселые голоса и смех. Арапчонок еще на рассвете залез на крышу и сидел там с угрюмым видом, глядя в сторону Иерусалима.
Иисус посмотрел на свои руки. Они загрубели и опухли. Вены вздулись. Таинственные синеватые рубцы на ладонях стали почти незаметны.
Он покачал головой и вздохнул: жизнь пролетела будто одно мгновение. Постарели и он, и его жены, Мария и Марфа, и деревья в саду, и камни, которыми вымощен двор.
Иисусу стало страшно. Он закрыл глаза и ощутил, как течет по телу неумолимое время. От мозга к ступням. И уходит в песок.
Послышались шаги. Иисус открыл глаза. Это была Мария. Она молча опустилась подле его ног. Иисус погладил ее волосы. Когда-то иссиня-черные, они стали теперь совсем седыми. Ему сделалось грустно. «Она поседела в моих объятиях», – подумал Иисус и склонился к жене:
– Мария, любимая, помнишь тот благословенный день, когда я впервые ступил в этот дом как хозяин и как муж вошел в твое лоно? Сколько раз с тех пор ласточки прилетали весной на наш двор. Сколько раз мы вместе выходили в поле, сеяли, жали, собирали виноград и маслины. Когда-то твои волосы были черны как смоль, теперь они совсем седые.
– Да, милый, мы оба поседели. Время неумолимо. Эту виноградную лозу мы посадили в тот год, когда приходил отвратительный горбун. Он напустил на тебя свои чары, и ты упал без чувств. Сколько лет мы едим виноград с этой лозы!
Арапчонок спустился с крыши и подошел к ним. Мария поднялась и ушла в дом. Она не любила этого мальчишку – не то слугу, не то приемного сына. Годы обходили его стороной: он не взрослел, да и могло ли быть по-другому? Ведь это был дух, злой дух их дома. Мария боялась плутоватых прищуренных глаз мальчика. Не по душе были ей и долгие разговоры по вечерам между ним и Иисусом.
Арапчонок насмешливо улыбнулся, сверкнув белым оскалом зубов:
– Иисус Назорей, конец близок.
Иисус недоуменно поднял брови:
– Что ты имеешь в виду?
Арапчонок рассмеялся и приложил палец к губам.
– Ты хочешь меня покинуть? – спросил Иисус и почувствовал странное облегчение.
– Да, нам пора расстаться. Чему ты улыбаешься, Иисус Назорей?
– Ну что ж, в добрый путь! Я получил все, чего желала моя душа. Больше ты мне не нужен. Прощай!
– И это все, что ты хочешь сказать мне на прощание? Сколько лет я служил тебе верой и правдой, выполнял все твои прихоти. Неужели я не заслужил благодарности?
– Если ты думал, что я, как пчела, увязну в нектаре, то ты ошибался. Я лакомился сколько хотел, но никогда не забывал о своих крыльях.
– О каких крыльях ты говоришь, безумец?
– Я говорю о моей душе.
Арапчонок усмехнулся:
– Так у тебя есть душа?
– Да, и она не нуждается ни в сторожах, ни в ангелах-хранителях. Она свободна.
Ангел-хранитель задрожал от гнева.
– Ничтожество! – Он схватил камень с земли, растер между ладонями в пыль и развеял по ветру. – Мы еще посмотрим, чья возьмет. – И, бормоча проклятия, направился к воротам.
Внезапно послышались крики, плач, конское ржание. Дорога в конце селения наполнилась беженцами.
– Все кончено! – кричали люди. – Иерусалим пал! Римляне захватили город!
Уже долгие месяцы длилась осада Иерусалима, но народ Израиля был уверен: Иегова не допустит гибели Святого города. В воротах каждой городской башни стоял ангел с мечом в руке. И вот…
Женщины выбегали на улицу, стенали и рвали на себе волосы. Мужчины взывали к Богу. Иисус увел в дом Марию и Марфу, запер ворота.
– Не плачьте, – сказал он. – На все воля Божья. Не отчаивайтесь. Время – это огонь. Каждый год Господь зажаривает на нем одного пасхального агнца. В этом году им стал Иерусалим, в следующем будет Рим, а еще через год…
– Остановись, равви, – взмолилась Мария. – Пожалей нас. Мы слабые женщины.
– Прости, Мария. Когда душа устремляется к Небесам, она забывает обо всем земном, забывает о сострадании.
Снаружи послышались шаги, чье-то прерывистое дыхание. В ворота постучали.
Арапчонок взялся за засов и насмешливо посмотрел на Иисуса.
– Ну как, открывать? – спросил он, давясь от смеха. – Это твои старые друзья, Иисус Назорей.
– Мои друзья?
– Сейчас увидишь. – Арапчонок усмехнулся и распахнул ворота.
На пороге стояли низенькие, сгорбленные, седые старцы. Они едва держались на ногах от усталости и, чтобы не упасть, опирались друг на друга.
Иисус шагнул им навстречу и остановился. Сердце его сжалось от невыносимой боли и сочувствия. Воздух наполнился запахом гари и гноящихся ран. Арапчонок уселся на скамью и насмешливо уставился на вошедших.
– Ты не узнаешь меня, равви? – обратился к Иисусу старик, стоявший впереди.
Иисус вгляделся в его лицо, пытаясь сквозь глубокие морщины разглядеть знакомые черты.
– Петр?! Ты ли тот камень, на котором я хотел поставить храм моей веры? Что стало с тобой, сын Ионы! Ты теперь похож на ветхую, изъеденную временем губку.
– Годы не знают пощады, равви.
– Не пеняй на годы! Пока мы сильны духом, плоть наша крепка. Ты ослаб душой, Петр. В этом все дело.
– Меня сломило бремя мирских забот. Я женился, нажил детей, был ранен, видел, как горит Иерусалим. Я простой человек, равви, и у меня слишком мало сил.
Иисус с сочувствием глядел на старого друга.
– Да, ты человек, и потому все это тебя сломило. В этом мире, чтобы выстоять, нужно быть и ангелом, и дьяволом одновременно. – Иисус повернулся к спутнику Петра, робко выглядывавшему из-за его спины: – Кто ты? Лицо твое обезображено. Нос отрезан. Как мне узнать тебя? Скажи что-нибудь, брат мой. Может, я узнаю твой голос.
– Равви, – прошептал уродец.
– Как! Неужели ты Иаков, старший сын Зеведея? Могучее тело, светлая голова!
– Перед тобой лишь то, что осталось от некогда крепкого судна. Страшный шторм потрепал меня. Поломал мачты, разбил борта. Жалкой развалиной возвращаюсь я в гавань.
– О какой гавани ты говоришь?
– О тебе, равви.
– Чем я смогу тебе помочь, Иаков? Мой двор не судовая верфь. Прости за горькую правду, но лучшая гавань для тебя теперь – дно морское.
Иисуса переполняли горечь и жалость. Он повернулся к следующему старцу:
– Как, ты, Нафанаил? Что с тобой стало? Где твои крепкие мускулы? Дряблое тело, отвислый живот, двойной подбородок. Впрочем, не тужи. С этим тоже можно подняться на Небеса.
Нафанаил рассердился:
– Слышать больше не хочу о Небесах. Мало того, что я лишился пальцев и ушей, потерял один глаз. Нет, ты еще одурманил нас сказками о величии, о Царствии Небесном. Но теперь мы прозрели. Я прав, Филипп?
– Что я могу сказать, Нафанаил? – отозвался низкий скрюченный старик, которого Иисус поначалу не заметил за спинами других. – Что я могу сказать, брат? Я виноват перед тобой за то, что уговорил последовать за нами.
Иисус покачал головой и взял Филиппа за плечо:
– Я гордился тобой, Филипп. Ты был лучшим из пастухов, ибо пас не овец – у тебя их не было, – но ветры, выгоняя их по ночам на пастбища. В своих мечтах ты разжигал огонь на вершине горы и кипятил молоко в большом котле, а после выливал на горные склоны, чтобы оно текло вниз, на равнину, и каждый бедняк мог вволю напиться. Все твое богатство было в твоей душе. А снаружи – бедность, одиночество, голод. Воистину ты был моим учеником. Но сейчас… Филипп, Филипп, лучший из пастухов, как ты пал. Ты думаешь только об овцах. Тебе хочется погладить их упругую шерсть, ощупать налитые бока. Ты погиб, мой бедный Филипп.
– Я голоден. Что скажешь на это?
– Думай о Боге – и утолишь свой голод, – сурово ответил Иисус, и сердце его снова сжалось.
Он повернулся к горбуну, лежавшему на земле. Склонился, посмотрел внимательнее, но не узнал. Отвел с его лица волосы, увидел за ухом сломанное перо и улыбнулся:
– А, это ты, Матфей, чернильная душа, мой верный писец? Перо сломано, но по-прежнему торчит у тебя из-за уха. Верно, ты сражаешься им вместо копья.
– Зачем насмехаешься надо мной? – огрызнулся Матфей. – Из-за тебя весь мой труд пошел прахом. Я старался, как мог, описывать твою жизнь и дела. Я мог прославить твое и свое имя. И что же? Павлин сбросил яркие перья, и под ними оказался жалкий цыпленок. Зачем я трудился?
Иисус слушал, опустив голову, и ощущал все больше и больше свою слабость. Внезапно он вскинул голову и грозно посмотрел на Матфея:
– Да как ты смеешь?!
Лысый косоглазый старик высунул голову из-за спины Нафанаила и захихикал. Иисус повернулся и узнал его:
– Это ты, Фома? Мой недоношенный младенец. Двуликий, пронырливый и вездесущий.
– Да, равви, это я, собственной персоной. Вот только зубы растерял да вконец облысел. А в остальном – полный порядок.
– Неужто и ты, герой из героев, сражался, чтобы спасти Иерусалим?
– Помилосердствуй, равви. Я не сумасшедший. Я изображал пророка.
– Ты? Пророка? Воистину и у муравья вырастают крылья. Неужели Господь коснулся тебя Своим дыханием?
– Господь тут ни при чем. Просто я постиг одну тайну.
– Какую?
– Я понял, каким должен быть пророк. Когда-то и ты об этом знал, да, видно, с годами забыл.
– Ну что ж, хитрец, напомни. Может, пригодится. Так каким же должен быть пророк?
– Пророк – это тот, кто надеется, когда все потеряли надежду, и впадает в отчаяние, когда все спокойны. Спросишь почему? Да потому, что он разгадал Великую Тайну.
– И в чем заключается эта тайна?
– Ничто в мире не вечно.
– С тобой страшно говорить, Фома. В твоих глазах я различаю хвост, рога и отблеск адова пламени.
– Это горит Свет Истины, равви. Ты знаешь это, но тобой владеет сострадание к людям. Душа слаба, и потому мир пребывает во мраке. Разум не ведает жалости и озаряет мир пламенем… Ты киваешь мне, чтобы я замолчал… Ты прав. Негоже нам открывать тайны слабым душам. Непосильным окажется для них такое испытание. Лишь один, знаю, смог бы выдержать.
– Кто?
Фома кивнул на стоявшего позади всех, в воротах, высокого седого старика, похожего на одинокое высохшее разбитое молнией дерево. Корни волос и борода его были по-прежнему рыжими.
– Иуда – единственный среди нас, кого не сломили невзгоды. Будь осторожен, равви. Видишь, он весь пылает яростью? Кто знает, что у него на уме.
– Иуда, брат мой! – обратился Иисус. – Время – кровожадный тиф. Оно пожирает не только людей, но и города, царства и – да простит меня Господь! – богов. Но тебя время обошло стороной. Ярость твоя не утихла. Ты так и не примирился с миром. Вижу, на груди у тебя по-прежнему поблескивает нож, а в глазах – гнев и надежда, великое пламя молодости… Здравствуй!
– Иуда, разве ты не слышишь? Учитель обращается к тебе, – сказал с укоризной седобородый старик с глубокими ранами на шее и щеках и припал к ногам Иисуса. Это был Иоанн.
– Упрям, как мул, – вздохнул Петр. – Сжал губы, чтобы не отвечать.
Иисус с нежностью глядел на своего давнего спутника.
– Иуда, перелетные птицы обронили над крышей моего дома вести о тебе. Я слышал, ты ушел в горы и сражался с поработителями Израиля. Слышал, в Иерусалиме ты схватил саддукеев, повязал красные ленты на шеи предателей и зарезал их, как агнцев на алтаре Бога Израиля. Великая, мрачная, отчаянная душа. С того дня, как мы расстались, ты не знал ни дня покоя. Иуда, брат мой, мне не хватало тебя. Я рад, что снова тебя вижу.
Иоанн в страхе поглядел на Иуду, еще крепче стиснувшего зубы, чтобы не отвечать, и спрятался за спины других.
– Берегись, равви, – сказал Петр, – ты играешь с огнем.
– Разве ты не слышишь меня, Иуда, брат мой? – продолжал Иисус. – Почему ты молчишь? Почему не приложишь руку к сердцу и не скажешь: «Я рад видеть тебя». Или падение Иерусалима лишило тебя дара речи? Ты кусаешь губы, чтобы сдержать рыдание? Крепись, не впадай в отчаяние. Ведь ты мужчина. Раны на твоем теле говорят, что ты сражался, как лев. Но, защищая Иерусалим, ты вступил в единоборство с Богом и потому был бессилен. Господь уже давно решил обратить священный город в груду пепла.
– Смотри, сжал кулаки, – прошептал испуганно Петр. – Сейчас кинется на тебя.
– Лучше отойти в сторону, от греха подальше, – буркнул Нафанаил.
– Берегись, равви! – закричали Мария и Марфа и бросились к нему.
Но Иисус продолжал говорить. Его губы едва заметно дрожали.
– Я тоже сражался, как мог, Иуда, брат мой. В молодости я хотел спасти мир, но потом повзрослел и избрал путь человеческий. Я пахал землю, рыл колодцы, растил виноград и маслины. Сжимал в своих объятиях женщин и давал жизнь детям. Я победил смерть, не это ли я обещал вам когда-то? Видишь, я сдержал свое слово.
Иуда рванулся вперед, оттолкнул стоявших перед ним Петра и женщин и крикнул:
– Предатель!
Все замерли. Иисус побледнел и прижал руки к груди:
– Я? Я? Ты бросил тяжкое обвинение, Иуда. Возьми свое слово назад.
– Предатель!
Сгорбленные старики попятились к воротам. Фома первым выскочил на улицу. Обе женщины бросились к ним.
– Братья, не уходите, – закричала Мария, – не оставляйте вашего учителя! Сатана убьет его.
Марфа схватила за руку Петра:
– Куда ты? Снова предаешь его? Снова?
– Я тоже не собираюсь связываться с Иудой, – буркнул Филипп. – Я уже стар, а у Искариота тяжелая рука. Идем, Нафанаил.
Иуда и Иисус стояли теперь друг против друга. Глаза Иуды горели ненавистью. Иисус чувствовал запах пота и гноящихся ран.
– Предатель! – снова закричал Иуда. – Ты должен был принять муки на кресте. Этого от тебя хотел Бог Израиля. Но в последний момент ты струсил, бежал и спрятался за юбками Марфы и Марии. Трус! Ты изменил лицо и имя. Выдаешь себя за Лазаря, чтобы спасти свою шкуру!
– Иуда Искариот! – вмешался Петр. Упреки женщин придали ему храбрости. – Разве так подобает разговаривать с учителем? Где твое почтение?
– Кто учитель? Он? – взревел Иуда, размахивая кулаком. – Вы что, оглохли и ослепли или у вас нет разума? Вспомните, что он говорил нам, что обещал? Где воинство ангелов, готовое прийти на помощь Израилю? Где распятие, которое проложило бы нам путь на Небеса? Увидев крест, этот мнимый мессия обезумел от страха. Теперь он уверяет, будто храбро сражался. Раздувается, как петух на насесте. Но твое поле брани, предатель, было на кресте, и тебе это известно. Другим назначено возделывать землю и плодить детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68