— И какая свадьба была? Столы такие здоровые?— Да, столы здоровые… У нас недавно у саксофониста была свадьба. Так вот, она была веселее, чем моя. Но ему тоже было невесело.— Почему же?— Ну, какой же человек в сознательном рассудке будет вступать в брак таким образом?— Каким, с женитьбой?— Ну, да. Женитьба, свадьба, родственники, подарочки…— Одна моя подруга утверждает, что каждая девушка мечтает надеть свадебное платье…— Можно купить ей свадебное платье на дискотеку, — говорит Шнур.
Я со Шнуром согласна, что свадьба — большое нельзя. Гостей зови, никого не забудь, а то потом хая не оберешься. Все пьянствуют, жрут, орут «горько», только ложку сельди под шубой в рот засунула — сразу целоваться надо, майонезными губами. И всё это — в какой-нибудь столовой, украшенной плакатами типа «Кто не будет веселиться, не дадим опохмелиться» или «Счастья семье Бу-дянниковых». Объезд наиболее идиотских достопримечательностей твоего города, платье в грязи, идиотские ленточки на машинах натянуты… Лучше в платье на дискотеке, правильно, или еще — на лошадках. На Блэки.— А объезд достопримечательностей был?— Ну, конечно. Всё, все как у людей, фотографии у Петра Первого…— А второй-то раз не собираешься жениться?— Не-не-не.— Почему?— Это как наркотики кто не пробовал — стоит попробовать, кто торчит — надо бросать.— А в Ёбурге все девки «Замуж, замуж! Ты меня не любишь, если не возьмешь…»— Все-таки мы в Петербурге, а не в Екатеринбурге, — важно говорит Шнур. — Тут немного другие законы существования.
Надо же, какие столичные жители все из себя.— А дети-то есть?— Двое. Один… ммм… как бы не в браке рожден, — смущается Шнуров.— А где он рожден?— Ну, так просто рожден.— А сколько лет?— Четыре года, второму одиннадцать лет.— Ну, взрослые дети. Ты уже отстрелялся и можешь делать что угодно, замена есть.— Я об этом не думал.— У тебя хорошие отношения с детьми?— Да, хорошие.— Часто видишься?— Хотелось бы чаще, у меня просто жизнь такая. Как-то вижусь.— Раз в неделю?
Это я спросила потому, что раз в неделю — такая классика. Мне один мужик в Ёбурге рассказывал, что его папа в детстве раз в неделю по воскресеньям водил в оперетту. Которую мальчик, разумеется, терпеть не мог. Потом они ехали через полгорода, куда-то чуть не на Химмаш, ночевать к папе в общагу этого долбаного Химмаша. В комнате было всего две кровати, причем второй жилец там практически не жил, очень редко жил, и у папы, стало быть, была почти отдельная комната. Но спал мальчик с папой все равно на одной теснючей кровати вдвоем. Нельзя, что ли, было лишнего белья купить, чтобы соседнюю кровать занимать… Да матрац бы на пол купили — делов-то. И вот надо же, мой знакомый ё'бургский, дьяхан с джипешником, за сорок перевалило, все это помнит и даже вот мне рассказал. Помнит еще, что папа мальчика кормил каким-то якобы, очень вкусным салом со шкварками… бееее. Сомнительно, конечно, все в этой истории оперетта, сало, кровать. Недопедофилия, что ли.Но главное я думаю, что все это сало раз в неделю только называется разом в неделю. А на самом деле гораздо реже, через раз, не говоря уж о том, что папа еще в отпуск и в командировки уезжает, а мальчик на каникулы и на олимпиаду по математике. Так что, боюсь, это раз в неделю — раз 15 в год на самом деле…
— Раз в неделю, бывает почаще, — говорит Шнур.— Поэтому отношения и хорошие, — киваю я, — приехал и уехал. Временщик.— И поэтому тоже. Дело в том, что я жил с родителями, и они постоянно были дома. Это жуткая фигня. Родителей должно быть немножко в твоей жизни.— Они работали?— Да, работали, но раньше же были все эти КБ, застои, вся фигня, и они дома постоянно сидели. Приходишь из школы — и в пять часов уже дома все.Ну да, и ни в какие клубы и казино вечером они не ходили. И в рестораны ходить было грех, только буржуи в ресторанах денежки трудовые просаживают. Лучше по бутылочке кефира выжрать.— Контролируют?— Не контролируют, дело не в этом. Вообще родителей должно быть не много.— Ас женой отдельно вы жили от родителей— Вначале вместе, потом отдельно.— Ну и как это?— Ну, кайфно, они срутся постоянно.— Там никто под дверью не стоял? У моей подруги муж Сережа, они живут с родителями, и, когда они трахаются, любимое мамино занятие — это встать под дверью и тонким голосом позвать «Се-ре-жа!»Только Волкова, значит, возбудится, штаны с Сережи сдерет и свои трусы подальше забросит — тут как тут мамин голос «Сиро-жаааа!» На одной ноте. С промежутком в три секунды. «Сирожа!» — вдох и снова — «Сирожа!».— Нет-нет. У меня совершенно вменяемые родители. И они такие интеллигенты, в плохом смысле слова, и очень толерантно относились к нашим отношениям, не вмешивались.— Ну, кухня-то одна, кто готовил?— Это было так давно, в такой прошлой жизни, что, кто готовил, не помню уж.— Обычно же бесит, когда две хозяйки на кухне.— Это бесит хозяек. У меня в двадцать лет были такие крепкие нервы, что меня ничем было не пробить.— А у жены?— У жены нет. Женщина без истерики — это же вообще не женщина, таких не бывает. Если она не выплескивает эту энергию, то тогда она копится, и рано или поздно это кончается каким-то… Ей же хуже в конечном итоге.Интересно, я истеричка По логике Шнурова, да. Я ведь женщина, у меня между ног ничего не болтается. Значит, должна истериканить. Но на практике не получается как-то. Получается наоборот если мне что-то не нравится, я либо молчу, либо через каждое слово говорю «блять». «Сураев, блять, прибери, блять, у крыс, блять, они, блять, воняют, суки драные». — Это если мне кажется, что Сураев слишком медленно тащится за пылесосом или вовсе убирать у крыс отказывается. «Ты чё, псих», — нежно говорит Сураев.— Не бесят истерики?— Приходится мириться, что делать.— Мужики все-таки лучше, чем бабы, — язвительно говорю я.— Я бы не сказал. Это просто разные животные.
Шнуров отвечает дурашливо. Прикалывается. А сам периодически смотрит мимо меня и делает знаки бровями, глазами, губами — всем лицом. Ему хочется поскорее отвязаться от меня и пойти к своей белой девушке. Вот тебе и животные.— Теперь про любовь: изменяешь ли ты женщинам?— Изменял.— Почему?— Ну, не знаю, раньше как-то…— Какой-то был момент, после которого ты перестал изменять? Большая любовь?— Ну, может, большая любовь, я не знаю, я живу, как живу.— По-животному.— Да нет, не по-животному. Я рефлексирую и, собственно говоря, у меня есть свобода выбора, в отличие от животного.— То есть все-таки получается, что раньше ты никого не любил, а теперь у тебя большая любовь?— Наверное, да. Ну и потом я уже старый, опытный.— Сколько тебе?— Тридцать один.— Не такой уж и старпёр.— Понимаешь, у меня один год за пять. — Как в Афгане, — блатует Шнуров.— Творческие люди черпают что-то в любовных связях. Новая женщина, новый мужик — образ. У тебя нет такого?Я все рассказы пишу в состоянии влюблённости в Ляпу, в Валерочку. Не было бы влюблённости, не щекотало бы в животе — и не было бы рассказов. Душа без любви вялая. На ней ничего не растёт.— Нет. Мне хватает своего внутреннего мирка, в котором можно покопошиться еще прилично.— Ты когда стал музыкантом?— Я, музыкантом? Как родился.— Ну, когда ты стал песни писать, выступать?— Первую песню написал года в двадцать четыре, а так я обычно музыку писал.— А до того как стал выступать, что делал?— Работал. Я очень много где работал. Сторожем в детском саду.— Истопником был, батареи воровал? Это же модно было?— Нет, не тянуло совершенно. Работал кузнецом. Был у меня такой период.— Почему-то есть такая легенда, что среди всяких там художников, скульпторов кузнецы — самые пьющие.Еще, потом вспомнила, Кузнецов — самая распространенная в мире фамилия. Кузнецовы, Ковалевы, Смиты, Шмидты.— Не знаю. Кузнецов же много. Наша бригада как-то не особенно. Может быть, когда мы что-то сдавали, то как-то собирались, отмечали. Но чтобы каждый день — тяжело же физически дико. У наковальни жара такая, что у тебя сердце вылетит, если ты с бодуна. Как в бане, да. Еще копии красил малых голландцев, довольно долгий период. Потом работал реставратором. Потом был дизайнером в рекламном агентстве, а потом работал промоушн-директором на радиостанции «Модерн».— Ага, в то время, когда там Нагиев был?— Я был там начальником.— А песни про алкоголиков всяких из того периода или ты их сейчас сочиняешь?— Сейчас песни стали немножко другие. Из того периода, из этого — не помню уже. На самом деле песни про алкоголиков довольно непростые, если так вдуматься, — нагоняет пафосу Шнур.— Нет, ну, главный герой такой простой мужик…— Главный герой он, скорее, далеко не простой мужик. Он просто потерянно-ищущий и находящийся в какой-то пограничной ситуации, его мир его не воспринимает.— А про завод что тебе навеяло?Это Шнуровский альбом «Баба-робот». Построен по принципу кино. Как саундтрек к фильму, которого нет. Особенно мне нравится песня про завод. «Если случайно получите зарплату — станете сразу же вы сказочно богаты! Сможете даже купить по пивку! Сейчас покажу дорогу к ларьку!»— Да ничего не навеяло. У меня был сценарный план, который я придумал, как у меня развиваются события, и песни я писал, заказывая их сам себе. То бишь я был заказчиком и одновременно исполнителем. Так вот и получилось.— Ну, может, у тебя друзей много, которые на заводе работают?— Нет. Дело в том, что, когда я работал кузнецом, мы арендовали эту кузню на заводе как раз, и жизнь заводскую я знаю не понаслышке, то есть конкретно с утра проходная… Потом еще УПК проходил на «Красном треугольнике», тоже насмотрелся всего этого. «Красный треугольник» — это, где резиновые сапоги делают, замечательное место — жить там нельзя, он выбрасывает какие-то жутко ядовитые вещи, дикая вонь. А в кузню к нам постоянно приходили рабочие местные — отсыпаться, потому что начальство туда не ходило. Постоянно приходили — у нас тепло, хорошо — и спали.Самый офигенный случай, который был на этом заводе. На какой-то юбилей нужно было сделать медаль какому-то там начальнику. Есть такой ручной пресс, его крутишь — он опускается, и он довольно немощный. Какой-то старый рабочий, подвыпивший, выжимал этот пресс и ничего не получалось, не продавливалось — не хватало веса. Есть такая штука — мехмолот, механический молот — это, когда три тонны сверху так БУМ — она у нас в кузне стояла. И я говорю «Брось ты ерундой заниматься. Пойди под мехмолот поставь, нажми педаль и всё». Он пошел, поставил эту фигню под мехмолот, нажал. И она, как косточка от апельсина, ему прямо по яйцам всей мощью. Он потом ходил, всем хвастался, какие у него синие яйца.Почему только косточка от апельсина Я тогда не переспросила, а сейчас звонить уточнять ломает — Шнур в Америке, у него раннее утро. А ко мне сейчас гости придут…— Медаль-то получилась— Нет, не получилась.— Надо было песню про это написать, это же песня.— Да ну. У меня все песни про это.— То есть, если бы ты работал сразу музыкантом, то ни хрена бы не было. Было бы что-то лирическое такое, про любовь.— Наверное. Группа «Корни» была бы. Не жалею нисколько, что так бездарно провел свою жизнь.
Почему Шнурову не нравятся «Корни» Мальчики с губами и с гитарами. Особенно жалостливая у них песня «Вика». «А где-то лондонский дождь до боли до крика поздравляет тебя, И на каждой открытке я с любовью пою С днём рожденья Вика!». Я группу «Корни» люблю как раз за эту песню, точнее за строчку «Просто знай, я буду ждать тебя — поскорее возвращайся назад». Так как я, как Вика, тоже улетала в Лондон, скрепя сердце и оставляя на родине любимого Сураева. Представляла, что это он мне говорит такие красивые слова.Почему-то модно говорить, что вся наша эстрада — безголосые придурки. Ну и что Они же не в опере поют. А мне нравятся и «Корни», и Орбакайте, и «Фабрика». Едешь в машине, кругом темнота, огни мелькают. Рядом любимый Сураев. А играющая в этот момент песня — любая хорошая, было бы слово «любовь» или любое другое нежное. Организм на него откликается, как сигнализация срабатывает. Нежность добирается до горла. Какая разница при этом, кто и как поёт.
— Ты когда песни пишешь, то пишешь для себя или все-таки для какой-то аудитории? Представляешь, для кого они? Или просто идет вдохновение — написал?— Да, я понял. На самом деле, есть очень много песен, которые я никому не показываю. Они как раз написаны для себя и в стол, не пришло еще то время, когда их можно демонстрировать.— А про что?— Да про все. Какие-то валяются. Мне они нравятся.— И про любовь есть?— Да нет, что-то там про жизнь, про смерть.— Философское?— Да хрен его знает. Что-то свое, думаю, я рано или поздно издам.— Перед смертью?— Да нееет. Перед смертью, я думаю, бу-дет не до того.— Боишься смерти?— К счастью, нет. Вот мучиться не хочется. А так, что ее бояться— А если рак легких — умрешь быстро, и ничего не успеешь, что хотел?— Если быстро, то это нормально. Главное, чтоб не мучиться.
В романе Тургенева (Андрея) «Месяц аркашон» пугливый герой загадывает желание на падение метеорита — так французе-ры падающую звезду называют, — чтобы умереть незаметно. Типа, блин, во сне. Я еще, когда читала, подумала, что это за хуиня, га-лимый эгоизм. Ну, умер ты во сне, довольный, как жопа, а кто-то ведь найти тебя должен. Трупака твоего. Утром жена просыпается, мужа привычно за член берет, а член холодный. И синий. Фу. Или вот у нас в городе поэт по фамилии Рыжий повесился на поясе от кимоно, так в этот момент дома в другой комнате родители тусовались. Вот им праздничек. Или ты один дома был, так кто-то дверь должен ломать, догадаться вообще как-то, что ты там трупуешь. Тебе в лом в больнице поваляться, пострадать там как-то, — а родственникам приятнее. Пока ты в больнице. Они уже успокоились, к мысли привыкли. Удара не будет. Я так считаю.— Главное, чтоб вокруг себя никого не мучить.— Ну да… Но тогда меня точно вообще волновать не будет, издал или не издал я эти песни — пошли вы все в жопу.— А дети? — захотелось резко сменитьтему.— Что дети?— Они на маме висят?— На мамах. Дети вообще такой продукт, который сам по себе растет, и чем меньше ты вмешиваешься, тем интереснее личность получается.
1 2 3 4 5