Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента — а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли — в тифу сгорели все пятеро, — заплакала. — Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! — закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: — Пей!
— Не хочу.
— Пей!
— Не буду!
— Пей! — обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.
— Глянь-ка! — засмеялась Канарейка. — Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! — радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: — Будешь обижать меня — к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен, возьмешь? Ты меня любишь, Сулеймен? — к Сулеймену приставала. — Иди, я тебя поцелую! — смеялась, в мохнатую морду верблюда целовала.
Муж плюнул, пошел.
— Ты куда? — мужа окликнула.
— Неможется мне что-то, — сказал, ушел в шалаш спать.
Развели с Ганной костер. Положила Канарейка голову Ганны к себе на колени, волосы перебирала, в голове искалась, говорила:
— Будешь с нами, доня, жить. Летом здесь, а зимой на Каспий пойдем, в теплые страны. Мы как птицы перелетные. Русские птицы…
Ганна глядела в небо. Светили звезды.
На звездном небе, как на бахче, лежала большая желтая луна — пахла дыней.
16
Утром Канарейка стала будить мужа:
— Вылезай! Уже солнце встало!
Он молчал. Полезла сама в шалаш.
А он мертвый лежит, неподвижный. Заголосила.
Нарядила его в белую рубаху.
Положила его на зеленую траву.
Лежал на траве, будто спал.
— Ваня! — позвала. — Проснись!
Голубой полевой цветок сорвала, вложила ему в руки — вместо свечки.
Ганну разбудила:
— Батька наш умер. Поехали хоронить!
Вместе с Ганной на повозку его погрузили, повезли.
— Говорила ему вчера: Ваня, выпей! Пей, чтобы зараза не прилипла! — сказала Канарейка. — Не послушал меня. — Заплакала.
У села на горе кордон из мужиков с берданками на конях стоял.
Закричали издали:
— Эй, Канарейки! Поворачивай обратно! Не то стрелять будем! Говорили вам вчера: не вези в село заразу!
— Не заразу везу. Мужа своего!
— А что с ним?
— Да помер!
— Вчера еще живой был, — не поверили. — От чего же помер-то? От холеры?
— Не знаю, — сказала и поехала себе потихоньку в гору. — Может, и от холеры.
— Стой! Куды поехала? Не пускай ее, ребяты! — заорал мужик с черной бородой. — Она же смерть нам всем везет! Гони ее, м…у холерную!
Выстрелил. Пуля в плечо Канарейке попала.
— Ах, убивец! — закричала, поводья выпустила.
Мужик с бородой на коне налетел. Глаза от бешенства кровью налиты — и у него, и у коня.
— Поворачивай обратно! — гаркнул.
Ганна поводья схватила, развернула повозку.
Мужик верблюда плетью огрел:
— Пошел! Пошел, сатана!
Полетели во весь дух.
Мужики на конях — за ними. Всю дорогу до моста их гнали.
Переехала мост Ганна.
Мужики у моста остановились. На берегу бочку со смолой нашли, на мосту разбили. Подожгли мост.
Смотрели, как разгорается.
— Не вернешься теперь, Канарейка! — через реку закричали. — Конец тебе, холера!
17
Платье кровью намокло.
Ганна платок с головы сняла, рану платком перевязала. Перетащила Канарейку в шалаш.
Та лежала, молчала: в лице ни кровинки. Потом глаза открыла, Ганну увидела, бескровными губами прошептала:
— Видно, он мне главную жилу жизни перебил, — сказала. — Чахну. Прости нас, доню. Позвали тебя к себе, да бросили…
Платок кровью набух.
Ганна перевязывать стала, руки трясутся.
Канарейка приподнялась:
— Там за обрывом — брод. Как умру, уходи отсюда. Видели они тебя. Сулеймена себе возьми. Твой он теперь. — Откинулась, с тоской сказала: — Эх, по-людски похоронить Ваню хотела…
Ганна лопату взяла.
Канарейка глаза в глаза Ганне посмотрела.
— Шире могилу копай, — сказала, — на двоих. Пойдем волю искать на том свете…
18
Верблюд сидел у могилы, не понимал.
Уже ночь настала. Потянула Ганна его за поводья: пойдем. Отвернул от нее голову. Не встал.
Бросила поводья. Пошла к броду.
Оглянулась.
Сулеймен сидел неподвижно, лебединую шею выгнув.
Ганна разделась, подняла одежду над головой, вошла в воду.
19
Обхватила ее Ахтуба руками сильными, будто ждала, потащила за собой. Прогнулась Ганна, как ивовый прут, вырвалась из рук.
Тогда Ахтуба песок из-под ног Ганны уносить стала. Покачнулась Ганна, за корягу схватилась, выстояла.
Пошла потихоньку дальше.
Ахтуба тоже притихла, плескалась об ее бок, будто об лодку, нежно о чем-то журчала.
Звезды в темной воде отражались.
Медленно, будто по звездному небу, шла по реке Ганна, разводя перед собой звезды руками: отгребала их, чтобы не поранить.
До середины реки дошла и — будто заманила ее Ахтуба в ловушку — ухнула вдруг в яму с головой. Бросила Ганна одежду, забила руками, выплывая. Ахтуба не дала ей плыть, скрутила ее, как зверя, закрутила в воронку.
Вынырнула Ганна, хотела ухватиться за стремительно плывущее на нее, выдернутое откуда-то с корнем дерево — не успела: дерево ударило ее, опрокинуло, оглушило.
Последнее, что услышала Ганна, — звон колокольчиков. Будто звезды бубенчиками в небе звенели. Поглядела на небо Ганна и пошла на дно.
Кто-то ее, за ноги схватив, туда тащил — сильными, страстными руками.
20
На берегу реки у потухшего костра рыбаки спали.
Вдруг услышали звон над рекой, повскакали.
То рыбацкие колокольцы колотились на лесках донок. Зазвенели, грянули разом — и затихли.
— Что это было? — спросил чубатый парень.
— Осетр проплыл, хвостом задел, — ответил Петр Рыбаков, жилистый мужичок в драной фуфаечке, обернулся, закричал остальным: — Иван да Яков! Айда на лодки! Сети выберем! Осетр прямо в них пошел!
Доставали сети.
— Тяжеленный мужик! — Петр в темноте сказал. — С человека будет!
Вытащили на берег, у костра развернули.
В сетях, вся в серебряной чешуе, как большая рыба, Ганна лежала, на рыбаков смотрела.
— Русалочка! — ахнул Чубатый. — Ребята, мы русалку поймали!
21
Подошли с опаской. Стали разглядывать Ганну.
— Дышит ли? Может, утопленница?
Отодвинулась Ганна, закрылась руками.
— Гляди-ка! Русалка, а застыдилась! Закрывается!
— Прятать ей нечего. Девчонка еще…
— А хороша собой русалочка! Красавицей будет, когда вырастет!
Чубатый подошел:
— Расступись, — сказал, курткой рыбацкой Ганну накрыл, на руки взял. — Замерзла? — спросил.
Ганна молчала, только прижалась к нему сильнее.
— Смотри, Андрей, защекотает она тебя до смерти, — сказал Чубатому Петр. — Уснешь, утащит тебя к себе под корягу, в русалочий дом…
Чубатый посадил Ганну у костра. Она села, ноги вытянула.
— Русалка-то без хвоста! — сказал, поглядев, рябой мужик. — Не русалка это!
— И не утопленница, и не русалка… Кто ж, по-твоему? — спросил Чубатый.
— Не знаю, — ответил Рябой. — Доспросить надо. Девочка, как тебя звать?
Ганна молчала, на Рябого смотрела.
Петр у костра с чайником хлопотал. Повернулся, быстро сказал:
— Не понимает, видно, по-нашему, — потом по лбу себя ударил: — Да это же Туба! Как я сразу-то не догадался!
— Что за Туба такая? — спросил Чубатый.
— Ханская дочь! Дочка хана Мамая — Туба. Али не слыхал про нее? — волновался Петр.
— Не слыхал.
— Ну как же! У хана Мамая дочка была. Красавица, умница. Тубой ее звали. А время на Руси тогда татарское было. Тогда князья русские к татарам на поклон ходили, сюда, к нам, в Астраханскую область. Бают, что она тогда царством была, Золотой Ордой называлась. Где Царев сейчас — там их столица была, называлась — Сарай. Вот в этот Сарай князья ходили, дань платили, княжества себе выпрашивали. Считай, что здесь — столица Руси тогда была, все здесь у нас решалось. Вот пришел к Мамаю русский князь Дмитрий, себе землю на власть просить. Увидел Тубу, да и влюбился по уши. А Туба-то — в него. Ей тогда лет тринадцать было. Для нас сейчас она дитё, а у них в этих годах замуж отдавали. Вот он и посватался: «Отдай, — говорит, — за меня свою дочку Тубу, хан Мамай!» Тот разгневался. Как так? Русский холоп руки царской дочки просит! Вон, говорит, пошел! Ни земли тебе не дам, ни власти, ни дочки своей — холопу! Разозлился Дмитрий. Ах так, говорит, не хочешь отдать по-хорошему, отдашь по-плохому. И поскакал на Русь войска собирать, на Мамая войной идти. А Тубе приказал себя ждать. Жди, говорит. Уехал. Слухи пошли, что войска собирает. Испугался хан Мамай, решил Тубу сплавить от греха подальше — замуж за крымского хана отдать. Ее еще в утробе матери за него просватали. Так у них, у татарей, заведено. Приехал крымский хан в Сарай с калымом, невесту выкупать. Сам старый, облезлый. «Вот тебе жених, — говорит Мамай Тубе. — Через три дня свадьба». Посмотрела на него Туба, ничего отцу не сказала, ушла. Там-то у себя и заплакала. Написала Дмитрию весточку: приезжай, мол, скорее, — и на Русь ту весточку с верным гонцом отправила. Весела стала, с женихом ласкова, улыбается, вида не показывает. Сама Дмитрия ждет. И день ждет, и второй ждет. Вот третий день наступает — день свадьбы. С утра отару баранов на двор привели, резать стали, закипели котлы кипучие, бешбармак к свадьбе готовят. Тубу в свадебное платье наряжают, под венец ведут. А она ждет Дмитрия, ждет-пождет до последнего. Вот сажает молодых ихний татарский батюшка за занавеску — у них так — и через занавеску жениха спрашивает: «Женился ли ты, хан крымский, на Тубе?» — «Женился!» — отвечает. Тут он Тубу спрашивает: «Вышла ли ты замуж, Туба, за хана крымского?» А ей сказать надо, что, мол, вышла. Как скажет, так дело сделано, свадебка слажена, обратно не вернешь. У татар так. Но молчит Туба. Опять ее спрашивает батюшка: «Вышла ли ты замуж, Туба?» Молчит Туба. А в третий раз только начал спрашивать, она из-за занавески как выскочит, как побежит из хаты, выбежала в степь, побежала на реку и вот с этого моста, около нас, что на бахчи ведет, — прыгнула и утопилась! Мамай на мост прибежал, заплакал, закричал:
— Ах, Туба! — закричал. — Ах, Туба!
С того и река зовется: Ахтуба.
— А Дмитрий что ж? — не выдержал Чубатый. — Так и не приехал?
— Как не приехать? Приехал… Не успел он немного. Не один, с войском ехал. Потому и опоздал! Мамай выведал, что Дмитрий к нему войной идет, ему навстречу тьму послал — так у татар войско называлось. Вот встретились свет и тьма — Дмитрий и Мамай — на поле Куликовом. Сверкают сабли булатные, катятся шеломы злаченые добрым коням под копыта. Валятся головы многих богатырей с добрых коней на сыру землю. Три дня и три ночи бились. Кровь русская с кровью татарской вперемешку по оврагам, будто по руслам, реками текла, в Волгу впадала. Волга вся красная была. Победили мы, русские. Кончился для русских полон татарский. Подъехал князь Дмитрий после битвы к полю Куликову, встал у края. Подъехал хан Мамай после битвы к полю Куликову, встал у другого края. Встали у поля Куликова, стоят смотрят: изустлано поле мертвыми телами, христианами да татарами. Христиане как свечки теплятся, а татары как смола черна лежат. Видят: сама Матерь Божья по полю ходит, за ней апостолы господни, архангелы — ангелы святые со светлыми со свечами, отпевают мощи православных. Кадит на них сама Мать Пресвятая Богородица, и венцы с небес на них сходят. Устрашился Мамай: «Велик Бог земли русской!» — сказал и в Золотую Орду побежал. Прибежал, говорит татарским бабам: «Всех ваших мужиков русские поубивали, теперь сюда за вами идут, скоро будут. Спасайтесь кто может!» Сказал — и тикать: с крымским ханом в Крым убег. А бабы что? Бабам деваться некуда. Сели они всей своей женской ордой в степи да давай плакать, своих татарских мужиков оплакивать. Девять дней и девять ночей плакали. Целых два озера слез наплакали — Баскунчак и Эльтон, — до сих пор там соль добывают. Потом русские пришли, женок татарских расхватали, домой к себе — на Русь — увезли…
— А Дмитрий? Он-то что? — не выдержал опять Чубатый.
— Дмитрий раньше войска своего в Сарай приехал. Приехал, к ханскому дворцу подскакал, спешился, вошел во дворец, а там никого. Одного слугу нашел. Где, у слуги спрашивает, Туба? Нету, говорит слуга, Тубы. А где, спрашивает, Мамай? С зятем убег, отвечает слуга. Каким таким зятем? Крымским ханом, женихом Тубы. Задрожал Дмитрий: с женихом?! Значит, не дождалась, спрашивает, меня моя возлюбленная Туба? Молчит слуга, боится правду сказать. Дмитрий постоял-постоял, повернулся и прочь пошел. Вышел, пошел к реке. Упал на берег лицом в траву-мураву и заплакал:
— Ах, — плачет, — Туба! Ах, — плачет, — изменщица!
Вдруг чует: по кудрям его кто-то ладошкой провел: легко так, словно ветер.
Поднял голову: Туба!
Стоит перед ним в венке из белых лилий, как невеста.
— Не изменщица я, — говорит. — Я от жениха, от хана крымского, убежала. И тебя, моего суженого, три дня и три ночи, а потом еще девять дней и девять ночей, да еще три дня и три ночи ждала-дожидалась. Вот дождалась.
Обнял ее Дмитрий, поцеловал, глядит на милую свою — не наглядится.
— Сегодня же, — говорит, — свадьбу сыграем.
— А любишь ли ты меня, Дмитрий? — спрашивает Туба.
— Люблю, — отвечает Дмитрий.
— Крепко ли любишь? — пытает Туба.
— Крепко, — отвечает.
— А пойдешь ли со мной?
— С тобой — хоть на край света!
— Так пойдем…
Взяла его за руку и повела за собой в реку.
Идет Дмитрий за ней как во сне: все дальше и дальше. Уж глыбоко стало! А впереди — шаг шагнуть — и яма: черная вода над нею, будто уха в котелке, кипит, ходуном ходит, щепки да палки в воронку закручивает.
Туба Дмитрия к яме тянет. Он за ней идет. Только и спросил:
— Куда мы?
— В дом мой новый, — отвечает Туба. — Там уже к свадьбе все приготовлено…
И Дмитрия — толк в яму! Следом сама прыгнула.
И закрутило их, завертело, в черную воронку засосало.
22
Очнулся Дмитрий, озирается. Видит: сидит он женихом на своей свадьбе. За дубовым столом сидит на стуле-золоте, во дворце кристальном. Рядом с ним его невеста, Туба. Слуги в красных кушаках носятся, блюда на столы мечут. Вокруг — парни и девчата в венках: поют да пляшут, молодых славят.
Чего хотела душа, то и сбылось.
Только нехорошо что-то Дмитрию, будто на сердце камень тяжелый лег, дышать не дает, давит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13